Как Россия проиграла Первую мировую войну: «Ешь, спишь, пьешь – вот и вся война…»

Уникальное свидетельство того, как Россия проиграла Первую мировую войну – дневник Великого князя Андрея Владимировича Романова, состоявшего инспектором при Генеральном штабе.

 «Историческая правда» продолжает публиковать материалы из цикла «Великая война глазами великих людей».

«Ешь, спишь, пьешь - вот и вся война...»

Справка «Исторической правды». 

Великий князь Андрей Владимирович Романов ( 1879 – 1956) — четвёртый сын великого князя Владимира Александровича и Марии Павловны, внук Александра II. В службу вступил в 1895 году. В 1902 году окончил Михайловское артиллерийское училище, служил подпоручиком в 5-ю батарее гвардейской Конно-артиллерийской бригады, поступил в Александровскую военно-юридическую академию. В 1910 году назначен командиром 5-й батареи лейб-гвардии Конно-артиллерийской бригады, командовал 6-й Донской казачьей артиллерийской батареей. С началом Первой мировой войны состоял при Генеральном штабе, в 1915 году назначен командующим лейб-гвардии Конной артиллерией. После революции он с матерью и братом уехал во Францию, где Андрей Владимирович женился на Матильде Кшесинской, знаменитой балерине. Активно поддерживал своего старшего брата Великого князя Кирилла Владимировича, в 1924 году принявшего титул Императора Всероссийского в изгнании. Отказался сотрудничать с немцами, за что его сын Владимир Красинский был арестован гестапо и отправлен в концлагерь. После войны стал председателем русского историко-генеалогического общества в Париже. 

* * *

Я получил от Николаши (Великого князя Николая Николаевич – Ред.) телеграмму: «Тебе Высочайше разрешено состоять в распоряжении генерала Рузского, можешь выехать, как только будешь готов, предварительно заезжай ко мне. Николаша».

Сборы были недолги. Заехал с мамá на могилу папá, были у Спасителя. Простился с тетей Minny, с Ники и Аликс, получил в благословение образки. Мамá меня благословила крестиком. 

Князь Ливен меня встретил на вокзале в Барановичах и отвез на моторе к Кириллу в вагон № 11. Около часу я сидел у него, затем пошли к Николаше. Он долго расспрашивал про Олега. Пил у него чай и около 12 ч. ночи вернулся к Кириллу, где пил [за] его здоровье по случаю завтрашнего его дня рождения. После этого мы вместе поехали на станцию. В 1 ½ [ч.] он уехал в Двинск на встречу к Диску, а я в 7 утра уехал на Белосток.

Возвращаюсь к посещению Верховного главнокомандующего. Поезд, в котором жил Кирилл, стоял в лесу. Так как я прибыл поздно вечером в Барановичи, было совершенно темно и ориентироваться не было никакой возможности. Проводил меня до поезда Николаши князь Ливен. Мы шли по шпалам минут пять, по лесу, и вдали виднелись освещенные окна его поезда. Рядом стояла будка с нарядом охраны. Жандармы и лейб казаки. Встретил меня князь Щербатов и провел в вагон. Николаша и Петюша сидели в салоне и читали газеты. Поздоровавшись с нами, Петюша вышел из салона. У Николаши на шее висел Георгиевский крест 3 степени. Он был, видимо, утомлен, но все же бодр. Первое, что он мне сказал, это что его кошмар — служить 36 лет и даже 48 post factum. Так как все сведения с фронта сильно запаздывают да и не могут не запаздывать, когда фронт растянулся на 400 верст, всякие распоряжения силою вещей не могут своевременно поспеть. Потом говорил о приезде Ники, как его посвящали в курс дела. Потом мы перешли в столовую чай пить. Тут была масса народу, Димка Голицын , французский генерал Лагиш, адъютанты, доктора и т. д.

В 1 ч. дня 30 сентября я приехал в Белосток. Мое дальнейшее путешествие было связано с санитарным поездом мамá. Меня к нему прицепили. Я пошел искать знакомых в поезде. Нашел старшего доктора Кожина, графиню Игнатьеву. Кожин повлек меня смотреть новые вагоны и операционную. Раненых было 560. 

Долго поезд не трогался с места. Произошло это потому, что из поезда вынесли 10 тяжелораненых, а носилки все не возвращали. Лишь в 3 ч. поезд тронулся на Гродно, простояв в Белостоке с 8 ч. утра. 

Пошел я чай пить в столовую. Застал там командира гвардейского экипажа графа Толстого, его жену и адъютанта. Вдруг из глубины коридора вылезла заспанная фигура Ю. Беляева, который возвращался (скорее бежал) из Варшавы. Но он скоро исчез, по-видимому, снова залег спать. 

 а следующее утро, было уже 1 октября, в 10 ч. я поехал являться главнокомандующему 2-й армии генералу Рузскому. Он жил в маленьком деревянном домике, охраняемом кубанскими казаками. Вся комната была уставлена столами, покрытыми картами. Генерал Рузский — человек, явно лишенный всякой внешней красоты. Фигура сутуловатая. Среднего роста. Волосы редкие и седые. Лицо худое, даже аскетическое, и только бойкие живые глаза блещут энергию из-под довольно крупных очков. Он очень любезно меня встретил, показал на карте расположение армий, корпусов. 

Видел я начальника штаба Вл. Ал. Орановского. Затем поехал к Дмитрию и Сандро (оба – великие князья. – Ред.). Они жили близ города в доме князя Друцкого-Любецкого, убитого [при] Баспингоме. Оба лежали в постелях в одной комнате. В другой спал граф Адам Замойский. Посидел с ними. 

Был общий завтрак в штабе. Фотограф нас снимал. Обедал я у Дмитрия, было очень вкусно. Много водки и вина. Около 10 часов ввалились Б. Огарев, прямо от батареи, и граф Шереметев. Посидели, поболтали. 

В 2 часа ночи весь штаб и мы уехали в Седлец. Генералу Рузскому дали Варшавский фронт, где дела были тревожны, и ему пришлось переехать на юг. Около 11 утра прибыли в Седлец, долго томились на вокзале. Кто ездил в город искать свою квартиру, а остальные делились своими впечатлениями. Завтракали Дмитрий и Сандро у меня в вагоне. Они оба переехали в квартиры, а я остался у себя в вагоне. Город Седлец не дурен для бывшего губернского города. Прекрасный вокзал, мощеные улицы, каменные здания и т. д. Обедали снова все у меня в вагоне, так как собрание еще не открылось.

Вел. кн. А.В. Романов во время войны.

 * * *

3 октября

Я получил командировку осмотреть тыловые пути корпусов 2-й армии. В 10 ч. вечера я выехал в Варшаву. Мне дали в помощь подполковника Генерального штаба Сергея Карловича Сегеркранца. 

В 12 ч. ночи мы прибыли в Варшаву. Штаб армии находился в поезде на Брестском вокзале, и локомотив под парами стоял прицепленный к поезду. 

Я с Сегеркранцем прошли прямо в оперативное отделение, где застали полковника Вялова в очень душном вагоне. Освещалось все лишь свечами, и от этой копоти дышать было трудно. Через некоторое время пришел начальник штаба генерал-майор Постовский, генерал-квартирмейстер и командующий 2-й армией генерал Шейдеман. Он взял карту и рассказал все дела под Варшавой, начиная с 28 сентября. Как было трудно в первые дни с малыми силами отстаивать город. Но с подходом новых корпусов дела стали лучше, и в данное время бой происходит в районе 10 верст от города. Для общего наступления ждали лишь подхода II Сибирского корпуса и XXIII корпуса. Потери были довольно значительны в первые дни. Теперь немцы атаковали главным образом наш правый фланг, но все атаки были отбиты артиллерийским огнем. С юга ждали подхода V армии генерала Плеве с 19 и 5 корпусами. Видно было, что генерал Шейдеман пережил тяжелые дни. Один день неприятель опрокинул одну бригаду, которая отбежала до фортов, но, собравшись, вернулась на линию. Это вызвало в городе панику, которая, к счастью, скоро улеглась. Телефон не переставал работать все время с корпусами. Шли донесения о результатах дня.

В 2 ч. я покинул штаб и пошел спать.

На следующее утро, в 8 часов я поехал на своем моторе в штаб I Сибирского корпуса в деревню Служевицы. Канонада началась с раннего утра и все усиливалась. На горизонте пылала деревня Пясечко, зажженная нашей тяжелой артиллерией. Все небо было затянуто дымом тротиловых бомб.

Командир I Сибирского корпуса генерал Плешков был очень в духе. Его сибиряки дрались отчаянно, и знаменитый Машдловский лес, который считался труднопроходимым, они взяли штыками. Со стороны Прушково и Блона канонада все развивалась. Гул стоял неумолкаемый. Возвращаясь к Варшаве, по сторонам дороги перед временными укреплениями полевых батарей сибиряки строили проволочные заграждения, которыми они воспользовались для сушки белья. Раненых везли мало, бой шел почти исключительно артиллерийский. В самом городе у перевязочного пункта стоял паровой трам с ранеными, и польские вольные дружины заботливо снабжали их папиросами и кушаньем, а у кого повязка была плоха, снова перевязывали в соседнем доме. Эти польские организации работали все время под огнем и так много сделали для раненых, которых эвакуировали с позиций в узкоколейных поездах — трамах. 

Мои путешествия по тылу лишены особого интереса. Приходилось на каждом шагу вылезать из автомобиля, расспрашивать обозы, определять номер части и проверять по карте, верно ли они стоят. Путаницы было много, и прав был генерал Рузский, когда он меня послал проверять тыл, что тыльные пути устанавливаются туго, и если их не проверять, то это может плохо отозваться на своевременном питании фронта. А при отступлении — катастрофа. Встречал мало немецких аэропланов. 

* * *

8 октября

Я поехал по Венской дороге на станцию Прушково. Там встретил командира IV корпуса генерала Алиева. В самую станцию попал, как их прозвали, «чемодан», то есть тротиловая бомба, и здорово разрушила среднюю часть станции. Пройдя пешком к калитке, мы нашли домик снаружи совершенно разрушенным, и четыре трупа немцев лежало во дворе. Рядом в траншеях наших лежали винтовки, масса патронов, многие были залиты кровью, видны были следы перевязок, сброшенные сапоги, рубашки, амуниция и т. д. Окопы были покинуты только вчера. Впереди еще ряд окопов и шагах в 200 немецкие. 

Дошли и до них. Неприятельские окопы глубже наших и соединены с задними канавами глубиною аршина 2. Там следов крови не нашли, но массу соломы, патронов, жестянок из-под консервов и носилки. Стаканы наших шрапнелей валялись сотнями кругом. Но все, что возможно было собрать, было убрано жителями. 

Далее в лесу, говорили, было еще много неубранных трупов. Но было далеко идти, и мы вернулись на станцию и в Варшаву, где пересели на [Калишскую] дорогу и поехали на станцию Блон. Благополучно доехали до станции Жарово, где предупредили, что можно проехать еще верст 5 — не более, ибо путь взорван. 

Доехали до этого места и пошли пешком. Саперы уже работали. Взяли дрезину и поехали. Часто приходилось останавливаться, переносить дрезину на руках через разрушенный участок. Особенно трудно было перебраться через взорванный мост. Ферма провалилась вниз серединой. 

Кое-как добрались до станции Блон. Что можно было взорвать, немцы взорвали. Стрелки, рельсы, водяной кран, телеграфные столбы. Станцию же обратили почему-то в конюшню, и видно, что стояли лошади там довольно долго. Навозу было много. Они умудрились даже поставить лошадь в самую маленькую комнату, и, видно, лошадь ввели задом, ибо повернуть ее там было невозможно. Навоз указывал, что вводили ее задом. 

Все шкафы с бумагами перевернуты, разбросаны, разгромлены. Даже домик сторожа и тот разгромили. Нашли массу бутылок из-под вина. Видно, пили много. Даже солдатская фляга — и из той несло коньяком. В саду против станции похоронен офицер 2 пионерного батальона, и каска лежит на его могиле. По дороге мы встретили четыре трупа. Карманы у всех вывернуты, сапоги сняты. Один был покрыт шинелью. Шла баба мимо с ребенком. Долго смотрела она на труп; потом палкой попробовала поднять шинель. Шинель отделилась. Она отбросила [ее] в сторону, как будто испугалась. Потом подняла шинель концом палки, взвалила палку на плечи и пошла с ребенком дальше.

В самой деревне Блон у казарм пожарной команды мы встретили двух сестер Красного Креста. Они обратились ко мне с просьбой помочь вывезти 6 раненых. Лошадей не было, и вывезти нет возможности. Я обещал прислать наши моторы, что и было исполнено. Сестры эти были украшены медалями на Георгиевских лентах. Они во время боя работали, собирая раненых, и генерал Данилов, командир XXIII корпуса, их наградил. Они о нем отзывались с восхищением. 

Тут же мы узнали, что недалеко от Блона, в имение графа Потоцкого, занятое немцами, был привезен смертельно раненный офицер. Те, которые его несли, приняли меры, чтоб удалить любопытных, и, по-видимому, с большим почтением отнеслись к нему. Он скончался, и тело его так же таинственно было вывезено, причем офицеры один день носили на левой руке траур. Теперь мы узнали догадками, что убит был, по всей вероятности, R. Petel-Friedrich, сын императора.

Обратное путешествие было очень утомительное, и добрались мы до Варшавы лишь в 8 ч. вечера. Теперь снова монотонная жизнь в Седлеце. Делать нечего. Гуляешь, читаешь, пишешь, спишь, ешь, вот и все.

Император Николай II и генерал Рузский.

* * *

22 октября

Наш главнокомандующий решил съездить в 10 армию генерала Сиверса в районе Сувалкской губернии, дабы выяснить на месте причины медленного наступления на Восточную Пруссию. Я с Рузским сели в закрытый мотор «Ford» губернатора генерала Шебеко и поехали в штаб 10 армии в 30 верстах от города в женском монастыре Красностоке. Ехали час. По дороге видели спешное укрепление Гродно: вырубленные леса, засеки, батареи, окопы и т. д. 

Штаб расположился в монастырской школе очень удобно и широко. На совещании я не присутствовал, но на обратном пути генерал Рузский мне говорил, что главная заминка в наступлении заключалась в том, что корпуса бывшей 1-й армии Ренненкампфа после его знаменитого отступления, по-видимому, потеряли свой моральный дух, и не столько войска, сколько корпусные командиры, потерявшие всякую веру в себя. Кроме того, некоторые корпусные командиры, как Рузский выразился, безграмотные в военном деле, ждут наступления соседа, а сами не двигаются. Им мерещатся все новые и новые немецкие корпуса, и потому постоянно доносят в оправдание, что наступление невозможно ввиду превосходства неприятельских сил. Ну вот все это Рузскому пришлось разобрать, указать дальнейший план наступления и, главное, поддать всем немного энергии. Результатом этого и было, что 22 октября они взяли Бакаларжево при общем наступлении. 

Вернулись мы из штаба в Гродно, позавтракали и выехали обратно в Седлец, где были получены за время нашего отсутствия новые указания штаба Верховного главнокомандующего. Эти указания шли вразрез с мнением генерала Рузского, который и решил переговорить по телеграфу с генералом-квартирмейстером штаба Верховного главнокомандующего генералом Даниловым. В общих чертах новые директивы сводились к следующему. Ввиду того, что армии центра за Вислой сильно продвинулись вперед, в то время как северная в Восточной Пруссии отстали, то следует центру приостановить наступление до тех пор, пока 10 армия не дойдет до нижней Вислы, а южная — до меридиана Пельц. 

Такой план был признан генералом Рузским крайне рискованным. Переговоры по телеграфу, по-видимому, поколебали в Данилове уверенность, и было решено, что генерал Рузский лично поедет в Ставку для переговоров, и вот 21 октября в 9 ч. вечера мы и выехали в Барановичи. w Стояла теплая осенняя погода, градуса 2 тепла. Туман закутал весь горизонт, и в воздухе чувствовалась сырость. На вокзале мы узнали, что к 5 ч. ждут приезда Государя. С вокзала в Ставку мы поехали на моторах. Генерал Рузский моментально исчез в вагоне начальника штаба, а я остался в садике перед поездом. Петя Ольденбургский вышел ко мне. Он недавно прибыл с юга из III армии. Потом дядя Николаша вышел и поехал в церковь. Праздник Казанской Божьей Матери. Я тоже поехал в церковь. Церковь в казармах железнодорожного батальона. Служил протопресвитер военно-морского духовенства Шавельский. 

В 12 часов мы были все приглашены к завтраку в вагоне Верховного главнокомандующего. Столовая эта — простой вагон-ресторан с маленькими столиками. 1 -й стол: Николаша, генерал Пантелеев, протопресвитер Шавельский и начальник штаба Янушкевич. 2-й стол: Петюша, генерал Каульбарс, Димка Голицын и генерал Рузский. 3-й стол: Петя Ольденбургский, я, генерал-адъютант Троцкий и Данилов и т. д. Давали закуску, водку, вино и отличную еду. Настроение Николаши было возвышенное. Получены известия о взятии Сандомира на юге, Бакаларжева на севере и об отступлении по всему остальному фронту неприятеля.

Результат поездки был удачен в том смысле, что операции на севере и юге признали за самостоятельные, а центр отдельно, причем наступательный характер его остался без задержки. Вопрос о прибавке IV армии к фронту остался открытым, ибо боялись обидеть генерала Иванова, отымая у него эту армию. От знаменитой директивы Данилов отказался, утверждая, что его не поняли. Видимо, испугался своей глупости.

По поводу этого инцидента необходимо отметить следующее, что проливает свет на многое. Когда наш генерал-квартирмейстер Бонч-Бруевич говорил Данилову, зачем в последней директиве требуется остановка всего фронта (за Вислой), Данилов ответил: «Я писал вообще…» Надо заметить, что телеграмма, в которой указывается директива, подписана начальником штаба Янушкевичем, и в ней все время повторяется фраза: «Его Императорское Высочество Верховный главнокомандующий требует, находит, указывает и т. д.». Впечатление, что директива дана лично Верховным главнокомандующим.

А генерал Данилов про ту же телеграмму говорит: «Я так писал». И, вероятно, он действительно лично писал и без указаний от Верховного главнокомандующего, иначе нельзя себе объяснить, каким образом он может говорить про такую важную телеграмму: «Я писал, вы меня не поняли, это не так» и т. д. И соглашается изменить директивы. Ежели бы телеграмма изображала личную волю Верховного главнокомандующего, то генералу Данилову было бы проще сказать, что он ничего изменить не может без доклада Верховному главнокомандующему, ибо это его воля.

У нас всех, кто знал эту тайну, ясно создалось мнение, что именем Верховного главнокомандующего он орудует помимо Верховного главнокомандующего. Пишет его именем и ежели и спрашивает мнение Верховного главнокомандующего, то, вероятно, скрывая те сведения, которые могли бы повлиять на Верховного главнокомандующего в смысле изменения тех соображений, которые ему докладываются. 

Это открытие очень опечалило наш штаб. Главное, что Данилов (Черный) — сухой педант — страшен. Жизни не знает. Нравственный элемент, который составляет главный успех боя, он не понимает и с ним не считается. Ведь на карте, на которой он орудует, нет людей. Есть кружки, означающие корпуса.

Есть известное между ними расстояние, а всякий успех, стоивший десятки тысяч жертв, отражается на карте только тем, что наносится новый кружок впереди старого. И печатают в газетах, такой-то город взят. А что это стоило усилий, потерь — эта ему область недоступная. Ведь что нам стоила эта стратегическая операция отхода всех армий за Сан и Вислу! Сколько напрасных жертв, а главное, моральных страданий для тех войск, которые должны были отступить назад, бросив кровью взятые места! Кто возместит эту нравственную муку? А без этой нравственной веры победы не бывает. 

Видел я сами эти бедные корпуса бывшей 1-й армии ныне в 10-й. Как им трудно снова поверить в свои силы! Насколько они потеряли веру в свое начальство! А почему отступили — вина тут штаба Верховного главнокомандующего, то есть того же Данилова. Он нашел нужным им отойти. И не мог этот сухой муж понять, что он наносит своим же войскам куда больший удар, нежели неприятель.

Генерал Ю.Н. Данилов 

* * * 

25 октября

Еще маленький штришок к этой общей картине. Когда в Ставке Верховного Главнокомандующего наш генерал-квартирмейстер Бонч-Бруевич говорил с начальником штаба Янушкевичем о соображениях штаба фронта относительно дальнейших планов, то Янушкевич ему ответил: «Ну, уж по части стратегии вы обратитесь к Юрию Никифоровичу Данилову, это его дело». При таком положении вещей, конечно, все стратегические соображения вырабатываются Даниловым самолично и без участия Янушкевича, который ему всецело доверил эту отрасль.

Дело в том, что когда Янушкевич был назначен начальником Генерального штаба, то он оказался гораздо моложе Данилова, и, как человек очень деликатный, до чрезвычайности, он предоставил Данилову полную самостоятельность в своей области, не желая, как младший, своими действиями возбудить недоверие или скорее не желал осуществить тот служебный контроль над Даниловым, который он, Янушкевич, должен был бы осуществить. При мобилизации в штабе Верховного главнокомандующего они оказались снова в том же взаимоотношении, благодаря чему Янушкевич совершенно старается стушеваться и вместо того, чтобы быть связующим звеном между Верховным главнокомандующим и Даниловым, стушевался и подписывает все телеграммы, составленные Даниловым, без проверки. При всех же личных переговорах он, Янушкевич, старается не касаться стратегической стороны. 

В результате все телеграммы из Ставки Верховного главнокомандующего, в которых даются основные директивы, иначе устанавливается общий план войны, отсутствует именно этот общий план. Я лично читал много этих телеграмм, но понять, чего хотят, решительно нельзя. Говорят о необходимости починить железные дороги, мосты, шоссе. Но и без них штаб фронта это знает и работы в этом направлении идут. А об общем плане глухо лишь сказано, что предполагается вступить в пределы Германии. Но о направлении, в котором это надо делать, когда — ничего.

* * * 

28 октября

Уже сегодня 28 октября, прошло 10 дней, и весь фронт стоит. Немцы этим временем пользуются, и из агентурных сведений мы знаем, что они укрепляют свои границы. А брать эти укрепления — лишние жертвы. Вместо того, чтоб на их плечах вторгнуться в пределы Германии, мы ждем, ждем. Почему — неизвестно. 

Сколько ни запрашивали штаб Верховного главнокомандующего, ответы получались, как сказано выше, относительно мостов и т. д. Мы все здесь пришли к глубокому убеждению, что Данилов орудует не только помимо начальника штаба Янушкевича, о чем я уже писал выше, но и помимо Верховного главнокомандующего. Сопоставляя все мелочи, уясняется та картина, что Верховный главнокомандующий не в курсе дела, у него нет общего плана — в результате нет общей воли, нет цели, нет идеи. 

Нынешний приезд Государя в Ставку совершенно атрофировал штаб Верховного главнокомандования. В первый приезд Государь осыпал штаб милостями. Ну вот и к этому приезду они приготовились, и, действительно, их снова покрыли милостями. Но милость милостью, а дело делом. Но вот с дня приезда Государя в Ставку 22 октября все застыло. Никаких указаний больше не дают и сыплют телеграмму за телеграммой о наградах, о представлении к наградам, а о войне как будто и забыли. Все это очень грустно, ибо в результате — лишние жертвы.

Когда Государь был у нас в Седлеце, то из разговоров за столом и затем частной беседы Рузского с Государем было видно, что он вовсе не в курсе дела. Многое его удивляло, многое интересовало. Рузский представил ему карту с боевым расписанием. Когда Рузский уходил, Государь вернул ему карту, на что Рузский сказал: «Ваше Величество, не угодно ли сохранить эту карту?» 

Государь спросил: «А можно ли?» 

Это мелочь, конечно, но характерно то, что он три дня был в Ставке, и там ему общего плана войны не указали (да был ли он, вот еще вопрос?). А боевого расписания и подавно ему не дали, а то не обрадовался бы он так, когда Рузский ему отдал карту. Что Государю говорили в Ставке, — думается, что ничего. Да и не ему одному ничего не говорят, но и Верховному главнокомандующему тоже.

Государь, как всегда, был бесконечно ласков со всеми, как всегда, все очарованы им, но его полное незнание обстановки войны глубоко всех смутило. Два-три вопроса, заданных за столом генералам Рузскому и Орановскому, ясно на это указывало. Все были глубоко убеждены, что Государь все знает, и разочарование было тяжелое, и невольно всякий задавал себе вопрос, как могли в Ставке его так плохо ориентировать. Конечно, все ж знают, что сам Верховный главнокомандующий ничего не знает, и при этих условиях что мог он сказать Государю — ровно ничего. 

Кто во всем этом виноват, вряд ли когда-либо узнаем, но, по общему мнению, виноват (Черный) Данилов. Общую характеристику его деятельности я дал уже выше. Из расспросов разных лиц видно, что у Данилова одно стремление — всю войну вести единолично. Никого не спрашивать, ни с кем не советоваться и всю славу и доблесть наших войск свести к своим стратегическим талантам. Ох уж эти кабинетные стратеги!

Несколько слов о приезде Государя в Седлец.

В воскресенье 26 октября за завтраком Орановский говорит мне, что сегодня вечером ожидается приезд Государя. Днем Кубе мне говорит то же самое, но со слов буфетчика. Мы видели усиленную чистку вокзала, несли флаги. Видна была суета. 

Я решил не идти встречать поезд, ибо делать нечего. Сидел у себя в вагоне и обедал, когда прибежал жандарм (это было в 7 часов вечера) и передал, что генерал Рузский меня требует на вокзал, куда он прибыл в ожидании поезда. Я живо оделся и пошел. 

Оказывается, генерал Рузский просил меня поговорить с ним. Дело было в том, что после завтрака Орановский говорит мне, что генерал Рузский представил меня к награде по телеграфу. На это штаб Верховного главнокомандующего запросил, был ли я в сфере огня. Рузский спросил об этом полковника Сегеркранца, который был со мной в командировке в Варшаве, который и ответил, что я был в сфере артиллерийского огня.

Вот Орановский и хотел у меня узнать, так ли это было. Я ему ответил, что в никакой сфере огня я не был. Единственно, когда я был в штабе 1-го Сибирского корпуса, то мы были в 12 верстах от немецких батарей, а вовсе не в 5 верстах, как утверждал Сегеркранц. Дальность же артиллерийского огня не превышает 8 верст. Орановский спросил, как же быть. Генерал Рузский уже ответил, что я был в сфере огня. Я заметил Орановскому, что так подводить меня нельзя и, ежели меня спросят, был ли я в огне, я отвечу, что не был. Орановский смутился, указав при этом, что тогда я подведу Рузского. Это не мое дело, ответил я и прибавил, что очень прошу представление к награде остановить, ибо вовсе не желаю быть помехой. Он и обещал поговорить с Рузским.

Вот на вокзале Рузский и говорит мне, что Орановский ему все передал, но что поздно, представление послано, и очень просит меня его не подводить и обещал в будущем свести меня под огонь, чтобы оправдать награду. Я умолял Рузского телеграфно вернуть представление, но он не хотел. Я ему сказал, что он ужасно меня подвел этим. Тогда он взял карту и хотел доказать, что тот пункт, где я был, деревня Служевец, находится в сфере артиллерийского огня, и если в то время, когда я там был, в эту деревню снаряды не падали, то могли. Эта история была мне очень неприятна, и я решил написать об этом дяде Николаше с просьбой меня не награждать, на что и получил на следующий день от него по телеграфу ответ: «Твое правильное желание будет исполнено. Дядя Николаша».

Благодаря этому я поехал на вокзал к моменту прихода царского поезда, проходом из Холма обратно в Барановичи. В 8 часов 30 минут поезд подошел к станции Седлец. 

Хотя никто не должен был знать о приходе поезда, тем не менее вокзал наполнился офицерами. Как только поезд остановился, генерал Рузский был приглашен в поезд. Мы еще болтались на перроне, пока не пригласили к обеду. Из штабных были приглашены генералы. С Государем прибыли: военный министр Сухомлинов, адмирал Нилов, Воейков, князь Орлов, Дрентельн, Нарышкин, Саблин. После обеда Ники удалился к себе с Рузским, а нас отпустили. Я еще долго гулял по перрону. Болтал с Воейковым, с шофером Государя Кегрессом. После этого ушел к себе.

Николай II, министр двора барон Фредерикс и великий князь Николай Николаевич в Ставке.

* * * 

1 ноября 

Вечером весь штаб переехал в Варшаву и разместился в Лозенках в здании бывшей школы подхорунжих. Как помещение, так и удобства для штаба превосходные. Желать лучшего нельзя. Но то, что мы все ожидали, а именно, что пребывание штаба в таком большом городе, где еще кроме того центр всех политических веяний, вызовет массу неудобств. Во-первых, стали все кому надо и кому не надо ездить в штаб представляться генералу Рузскому. Старику и без того много дела, да еще его тревожат. Кроме того, присутствие штаба вызвало в городе массу сплетен и толков, которые, без сомнения, имели исходной точкой штаб. Было еще одно неудобство, а именно, что из Варшавы не так легко переехать назад в случае необходимости. Вперед, конечно, сколько угодно, но назад вызовет панику. А что именно назад, может, нужно будет уехать, покажет последующее.

К нашему приезду дела на фронте представлялись в следующем виде. По общей директиве 2 ноября оба фронта должны были начать наступление на линию Ченстохов — Краков — Карпаты. Долго наш Северный фронт ждал этот день, как просил он ускорить его, указывая, что задержка даст противнику возможность окопаться и вывести главные силы и затем перебросить их на Торнское направление. Но штаб Верховного остался глух к нашим мольбам, ссылаясь главным образом на Южный фронт, который запоздал в своих операциях и не дошел до намеченной линии. Наш фронт возражал, что операции Южного фронта должны быть выделены в совершенно особую операцию, не связанную с Северным фронтом, иначе оба будут лишь друг другу мешать. Но ничего не повлияло, и мы стояли две недели друг против друга. 

Когда же 2 ноября, согласно общей директиве, наш фронт начал наступление, то со стороны Торно появились 3 корпуса, идущие вдоль Вислы, сметающие по дороге наши слабые линии I армии на правом фланге. Неприятель оказался к 3 ноября уже в 60 верстах за нашим правым флангом. Пришлось спешно переправить на левый берег Вислы 2-й корпус. А затем, что и было самое трудное, повернуть на север II и V армии. Не имея железных дорог, было трудно быстро выполнить всю ломку фронта, и вот вся драма заключалась в том, успеют ли войска к 4 ноября вечером стать на свои места, чтоб принять бой.

Именно в этот день я выехал в Петроград, и Орановский дал мне карту для Государя, где было показано, как войска стояли для наступления и как их пришлось повернуть для опережения наступления со стороны Торна. Приехал я в Петроград лишь 6 ноября, а у Государя был 7 ноября к завтраку. Николай Михайлович, вернувшийся от Южного фронта, тоже был приглашен к завтраку. По лицу его видно было, что мое появление было для него очень неприятным. Он, вероятно, хотел за столом много говорить и по обыкновению все критиковать, но все время молчал или говорил вещи простые, до войны не относящиеся. После завтрака я передал Ники карту и объяснил ему расположение армии. В углу кабинета стояло знамя австрийского полка, привезенное с Южного фронта.

 * * * 

15 ноября 

Я выехал обратно в Варшаву и 17 ноября прибыл туда с мамá. Положение на фронте сильно изменилось за эти 14 дней. Был прорыв у «Бруина», правый фланг отодвинут назад, и на всем фронте отчаянные бои все время. Потери огромные. В личном составе тоже произошли большие перемены. Генерал Рузский 16 ноября ездил в Седлец на свидание с Верховным и Ивановым, и там было решено командующего I армией Ренненкампфа сменить за старые грехи ко всеобщей радости. Командующего II армией Шейдемана за целый ряд ослушаний, крайнюю нераспорядительность и даже панический ужас тоже сменить.

Командующим I армии назначили генерала Литвинова, а для II армии предложили генерала Куропаткина. Он сам очень просил ему дать хоть корпус. Но так как генерал Куропаткин с прошлым, решили обождать приезда Ники в Ставку. Ответ получился отрицательный, без объяснений. Временно назначили генерала Алиева, командира IV корпуса.

Перед своим отъездом я условился с Орановским, что буду у него каждый день в 9 часов, чтобы читать телеграммы и быть в курсе дела. Вот и 18 ноября я и приехал к нему. Читали сводку, отмечали расположение всех войск, затем последние донесения.

Неприятель в итоге собрал 11 корпусов на правом берегу Вислы. Сила, конечно, огромная, но и нас немало. 12 корпусов. Но вот где драма. Состав всего фронта (около 18 корпусов) равнялся 16 ноября 175 000 вместо 600 000. Вопрос теперь сводится к тому: удержать свои позиции до подхода пополнений, привести войска в порядок и затем лишь мыслить о наступлении. Вот почему был отдан приказ укрепить весь фронт усиленным профилем. Провести проволочные заграждения и держаться. 

Итак, мы теперь стоим на месте, закапываемся, и лишь левый фланг придется отвести за Лодзь на линию Тоглашова. Но это последнее наше предположение зависит от Ставки, и мы очень боимся, что не дадут. 

* * * 

23 ноября

Сегодня при разборе бумаг между прочими было сообщение генерала Сиверса, командующего X армией, что за последнее время наблюдалась массовая сдача в плен, даже целыми ротами в 84-й пехотной дивизии. В одном случае сдалось целых три роты. Генерал Сиверс, давая оценку этому печальному случаю, просит провести законодательным путем закон, по которому всякий пленный теряет право в будущем возвращаться на родину и фактом сдачи в плен считается выбывшим из русского подданства. Я возразил Орановскому, что такую меру юридически трудно обосновать.

Можно карать за сдачу в плен, включительно до смертной казни, но огульно признавать всех попавших в плен выбывшими из русского подданства повлечет много несправедливостей, ибо не все же добровольно попадают в плен. Смешивать же всех вместе не есть решение задачи. Положение на фронте за день успокоительное. Атаки прекратились, и даже заметно отступление неприятеля почти по всей линии. Неприятель понес весьма чувствительные потери. В некоторых полках в ротах не более 20–40 человек, а XXV корпус почти целиком уничтожен. О каких-либо наступательных действиях с нашей стороны и речи быть не может. Надо пополнить убыль. Освежить материальную часть, пополнить запасы, а на все это потребуется немало времени.

* * *

 24 ноября

Бой на фронте затих. Лишь в некоторых местах шла легкая артиллерийская перестрелка. Атак нигде не было. Отход левого фланга исполнен благополучно. Трудно пришлось лишь гвардейской кавалерии под Петраковым, но и то к концу вчерашнего дня немцы отошли. Разведывательное отделение очень жаловалось на беспорядки в г. Варшаве, и приписывает это слабости военного губернатора генерала Турбина. Разговор был также об секвестрации Варшавского газового завода, находящегося всецело в руках немцев. В других городах отделы этого общества были секвестрованы. Вероятно, так и будет сделано.

* * * 

26 ноября 

За эти два дня замечено было по агентурным сведениям прибытие IV немецкого корпуса. Неприятель усилил атаки на нашем правом фланге, но безрезультатно. На левом фланге за вчерашний день наша гвардейская кавалерия одержала успех, не допустив противника вперед, причем особенно отличилась наша 5 батарея. Мы все ожидаем яростных атак неприятеля в центре и правом фланге, где обнаружено присутствие тяжелой артиллерии. Мы тоже подводим к Илову 120-пудовые орудия из Ново-Георгиевска. Движение корпуса на Цеханов — Млаву приостановлено. В X армии заметнее идет осадная война в траншеях и минами. Укомплектование идет, но очень медленно. 

* * * 

4 декабря 

За истекшую неделю наши дела на левом берегу Вислы приняли очень нежелательный вид. Растянутость линии фронта I, II и V армий, с изломанными фронтами, ставит задачу армиям очень трудной. V и VI Сибирские корпуса в течение 10 дней выдерживали ожесточенные атаки, подались окончательно за реку Бзуру. Это поставило левый фланг в очень ненормальное положение, и пришлось отвести весь фронт за Бзуру и Равку. Тут подготовлена позиция, конечно, еще не очень сильная, и надежда удержаться на ней долго сомнительна. Почему, спросит всякий? Ответ прост.

Состав корпусов составляет лишь ¼ нормального состава, а пополнение идет медленно. Кроме того, артиллерийских снарядов очень мало, что не позволяет вести интенсивный огонь. Конечно, как пополнение, так и люди, и снаряды подойдут, но на это надо время, а потому, весьма вероятно, придется отойти еще назад на укрепленный район Варшавы. Все это, конечно, весьма печально, но грустная необходимость заставляет укрыться под защиту крепостей. В результате мы затягиваем кампанию месяца на два по крайней мере.

* * * 

8 декабря

Вчера вечером генерал-адъютант Рузский выехал на осмотр укрепленного района Варшавы. За обедом Г. А. Скалон передал мне со слов подъесаула Янова из 1-го Читинского полка, что, проезжая на локомотиве с 2 на 3 декабря между станциями Радом — Скаржинск, машинист им жаловался, что начальник Привисленской железной дороги генерал-майор Гескет делает все возможное, чтоб задерживать движение эшелонов.

С этой целью поезда простаивают по несколько часов на полустанках, а в Люблине при постройке перекидного моста рабочим материалом завалено несколько путей, мешающих движению. Кроме того, сократив доход машинистов с 90 р. в месяц на 40, он будто желает вызвать этим с их стороны забастовку, которую они не сделают ввиду войны и общего патриотического духа, но после войны такая забастовка возможна, ибо действия генерал-майора Гескета нетерпимы и явно вредят военным действиям. Названные выше три офицера желали бы, чтоб их выслушали, и готовы подтвердить свои показания.

Выслушав это не более и не менее как явное обвинение генерала-майора Гескета в измене, я решил на следующий день поговорить с Орановским. Он, конечно, счел обвинение в измене чересчур сильным, но, принимая во внимание, что вообще на Привисленской железной дороге замечен большой непорядок, он принял к сведению и сказал, что посмотрит.

* * * 

10 декабря

За вчерашний день на Млавском направлении немцы снова повели наступление на Цеханов — Мехов со стороны Млавы. Расположенный там 1-й Туркестанский корпус под начальством генерала Шейдемана начал отражать натиск, но, по мнению генерал-квартирмейстера Бонч-Бруевича, Шейдеман, проникнутый вечной паникой, не способен принять должные меры, и с минуты на минуту можно ожидать весьма нежелательных результатов. У Млавы был выдающийся геройский поступок двух прапорщиков, которые ночью подползли к артиллерийскому биваку и, начав стрелять из винтовок, навели панику, причем одно орудие в полной запряжке двинулось по их направлению без ездовых, которые разбежались. Поймав лошадей, они сели верхом и привезли орудие в штаб корпуса. 

На остальном фронте немцы вели отчаянные атаки, понесли огромные потери, но успеха не имели. И наши потери немалы. В одном из полков V корпуса осталось лишь 4 офицера. Пленных взято мало. По донесению видно, что пленных не берут. Против 10-й армии в ночь к аванпостам явился немецкий офицер и сдался в плен.

По сообщениям пленных, укомплектование немецких частей идет из добровольцев. Это свидетельствует о том, что запасы людей исчерпаны и приходится взывать к добровольцам.

* * * 

13 декабря

За эти дни существенных перемен на фронте не было. 

Из мелочей можно отметить наблюдающееся за последнее время распространение брошюр и воззваний к полякам и немцам против России. Было много случаев ловли шпионов в Варшаве. Особенно подозрительные люди были замечены в гостинице «Аполло» и в доме № 18 по Краковскому предместью. Установлено наблюдение. Вообще шпионство сильно развито. Много хлопот задает «Бристоль». Там все подслушивают разговоры, и было много случаев, что именно из «Бристоля» выносились сведения весьма секретного характера. Хотели даже закрыть ресторан в «Бристоле», но этому воспротивился начальник штаба Орановский.

* * * 

14 декабря

Сидел я у себя после завтрака в вагоне, когда получил от Орановского письмо с приложением телеграммы на имя генерал-адъютанта Рузского от Янушкевича следующего содержания: «Его Величество ожидает в Ставке Великого князя Андрея Владимировича для возложения поручения». 

Экстренным поездом выехал в Барановичи. В Бресте встретил Николая Михайловича, который ехал из Холма, вызванный такой же телеграммой. Зачем мы понадобились в Ставке, мы понять не могли и, как ни вертели, в чем дело, так и не договорились. 

Прибыли в Барановичи и на моторе поехали к поезду Государя. Он как будто не ожидал нашего приезда и ничего не сказал даже о причинах вызова. Оттуда я зашел к Янушкевичу, передал ему пакет генерала Рузского и вернулся домой в вагон.

* * * 

15 декабря. 

В 11 часов Николай Михайлович и я, мы поехали к завтраку в поезд Ники. За столом было 26 персон. После завтрака Ники позвал меня к себе и передал поручение объехать I, II и V армии и благодарить по корпусам всех за службу. Государь приказал благодарить в следующих выражениях: «Горячее спасибо за доблестную боевую службу». 

Для выполнения этого поручения надо попасть в штаб корпуса, а ежели возможно, то и в части, где это представится возможным. В X армию будет командирован Георгий Михайлович, в IV и IX — Николай Михайлович, а на юг — Петя Ольденбургский.

По возвращении в Седлец генерал Рузский, которому я передал о полученном мною высочайшем поручении, просил меня собрать по дороге сведения по артиллерии.

* * * 

16 декабря

Я выехал в объезд через Варшаву. Не вдаваясь в подробности своих путевых впечатлений, приведу здесь в общих чертах то, что я донес главнокомандующему после командировки.

По данным некоторых корпусов можно определить в среднем суточный расход на одно орудие в 5 патронов для легких орудий. Эту норму следует признать за среднее максимальное. За первый период войны, то есть до того дня, когда было указано на необходимость в соблюдении экономии в расходовании снарядов, артиллерийская стрельба велась очень интенсивно и весьма часто без определенной задачи. Благодаря этому подвижные запасы быстро истощались и пополнение из местных парков не поспевало за расходом. 

В наиболее тяжелом положении наши лучшие пушки, 42-линейные дальнобойные. По частным сведениям, заготовление фугасных бомб так затруднено. Это очень тяжело отзывается на успехе нашего огня в борьбе с неприятельскими дальнобойными пушками. Легкая артиллерия бессильна с ними бороться.

Почти все инспектора артиллерии корпусов указывали на желательность увеличить количество пулеметов в дивизиях или по крайней мере довести их до нормы. За последнее время много пулеметов выведено из строя и не заменено новыми. Уменьшая силу артиллерийского огня при отражении атак в силу вынужденной экономии в расходовании снарядов, следует восполнить этот недостаток усилением пулеметного огня.

Инспектор артиллерии I армейского корпуса князь Масальский просил дать ему поршневые пушки, ежели они обеспечены достаточным количеством снарядов. При нынешней позиционной войне окопы сближены на очень короткие расстояния, и поршневые пушки вполне могли стрелять с успехом. Это дало бы возможность еще более экономить снаряды и накопить ко дню наступления полный боевой комплект. (…)

Офицерский состав почти во всех пехотных полках не превышает 10–15 и лишь в редких случаях достигает в некоторых полках 25. Были полки с одним офицером. Этот вопрос сильно озабочивает всех корпусных командиров и командующих армиями. Без офицеров вести атаки почти невозможно. Даже сидение в окопах без офицеров пагубно действует на людей. Командир I армейского корпуса рассказал случай, когда пришел из окопа унтер-офицер просить дать им в окоп офицера, хотя бы… чтобы сидел у них, а то, как он выразился, «мы сбегим».

Командующий I армией предлагал расформировать 67 и 76-ю пехотные дивизии как проявившие недостаточную доблесть и влить их в другие дивизии, чем увеличится состав офицеров. В крайнем случае взять офицеров с этапов.

Командующий II армией полагал бы лучше взять офицеров от кавалерии, где есть сверхкомплект.

Общее мнение — ежели будут выбиты из строя последние офицеры, то, сколько бы ни присылали на укомплектование нижних чинов, полк сформировать невозможно. (…) 

Холера в I армии локализуется, а во II были лишь единичные случаи . Большим подспорьем для войск был бы нормальный отпуск дров. С наступлением холодов в окопах без костров обойтись нельзя. Приходится рубить лес, что вызывает, весьма естественно, много нареканий со стороны помещиков, но запретить рубку невозможно.

Общий восторг войск вызвал поезд-баня. Те корпуса, которые имели возможность им воспользоваться, прямо не нахвалятся. Всех вымыли, дали чистое новое белье. Верхнюю одежду пропустили через стерилизационные камеры. После чего всех напоили чаем.

Тыл во II и V армиях отлично устроен. Тыловые пути разработаны в деталях. Всюду выставлены указатели дорог, куда дорога идет. Ночью горят фонари. В этапных пунктах — подробные указатели на всех углах, указывающие, где этапный комендант. Обозы двигаются действительно по своим путям и в большом порядке. Чистота всюду большая. Падали не видать. Бродячих солдат нет. Команды пополнения идут в порядке и строго по своим путям. Все селения охраняются караулами, и патрулируются улицы и выходы.

В I армии тыл не так хорош. Отсутствие на дорогах и перекрестках указателей ведет к блужданию команд. Я лично встретил заблудившуюся команду в тылу II Кавказского корпуса, которая шла в VI Сибирский корпус. (…) По всем дорогам валяются неубранными павшие лошади, которых грызут собаки и клюют вороны. Трупы некоторых лошадей на вид валяются довольно продолжительное время. В некоторых местах видел собак, разрывающих закопанные трупы лошадей. Внутренности после убоя скота валяются на полях.

Встречается масса бродячих отдельных солдат. Кавалерии было даже поручено делать облавы в лесах и болотах. За один день было переловлено свыше 600 человек. В некоторых селениях хотя и были патрули, но цели они не достигают. Обозы загромождают дороги, и проехать через эту гущу повозок иногда прямо невозможно.

 * * * 

29 декабря

Я являлся Его Величеству и между прочим доложил, что вопрос с офицерскими наградами так плохо поставлен, что до сих пор почти никто ничего не получил. Я предложил в виде проекта мысль учредить подвижные Георгиевские думы. Мысль эта понравилась Ники, и он поручил мне написать об этом князю Орлову, чтоб он этот проект разработал и доложил ему.

В этот же день я написал Орлову следующее письмо: «Объехав по Высочайшему повелению часть Северо-Западного фронта, я имел случай лично опросить всех командующих армиями, корпусных командиров и большинство начальников дивизий, командиров бригад и командиров полков и низших начальников о положении офицерских наград. Во всех без исключения частях награды офицерам очень запоздали и запаздывают. Причин к тому очень много. Главным образом запоздание в наградах произошло от частой перегруппировки частей войск, причем части переходили много раз не только из одного корпуса в другой, но из армии в армию и даже из одного фронта в другой. При этом вся переписка часто возвращается обратно в части, на что требуется очень много времени, принимая во внимание трудность в доставлении документов в части, находящиеся в бою.

Есть случаи, что представление к награде осталось до сих пор без ответа с самого начала войны. Этот вопрос сильно озабочивает всех начальников. Своевременность наград имеет большое нравственное значение. Подвиг должен быть награжден без замедления (ст. 19. Статута). Большая потеря в офицерском составе в пехоте до 80% свидетельствует уже о беспримерной их [отваге], а наград почти нет.

Я здесь говорю лишь о Георгиевских крестах и оружии, так как награждение остальными орденами передано теперь в руки главнокомандующих и командующих армиями и идет почти нормально.

Обсуждая вопрос, как ускорить дело о награждении офицеров Георгиевским крестом и оружием, возникла мысль о создании подвижных дум с независимым от действующей армии составом, дабы, с одной стороны, ускорить дела о наградах, сосредоточение представления в руках лиц, не занятых в армии, и, кроме того, обеспечить решения думы большим беспристрастием.

Количество подвижных дум зависит от наличности в данное время свободных от дела Георгиевских кавалеров в государевой свите и в армии вообще. Но было бы желательно иметь хоть по одной думе на фронт. В состав каждой думы следовало бы назначить хотя бы по одному генерал-адъютанту. Это придало бы думе больший авторитет. В каждую думу можно было бы назначить от 4 до 5 лиц с тем, чтобы недостающее число Георгиевских кавалеров бралось бы на местах. Вызвать в думу двух-трех лиц не представляется трудным…»

Пока до 6 января 1915 года я по этому поводу больше ничего не слыхал.

Продолжение следует.

Источник:  "Историческая правда"

You may also like...