История тюремного врача (фото)

Тюремный врач. В представлении многих это словосочетание наверняка стоит в одном ряду со словами костолом или мясник. В крайнем случае – неудачник, который не смог сделать карьеру в гражданском мире, поэтому перешел работать в мир за колючей проволокой. Продался за материальные льготы от властей. Тут ни о клятвах Гиппократа, ни о каком-либо милосердии и речи быть не может. Но порою как примитивны такие представления!

Аркадий Сноль двадцать пять лет проработал начальником больницы, которая обслуживала все колонии, тюрьмы и следственные изоляторы Татарской АССР. Среди его больных были и мелкие воры-карманники, и отпетые рецидивисты. – А вам тюрьма, случайно, не снится?

Он улыбается, потом слегка хмурится, пытаясь что-то припомнить. По телевизору передают последние новости: какую-то чернокожую ведут в здание суда, парня волокут в полицейский участок, адвокат убийцы рассказывает, что его клиент невиновен… Нью-Йорк живет обычной жизнью.

– Знаете, недавно приснилась больница, койки, пациенты… Но как-то смутно, утром все забыл. В зоне прошла почти вся моя жизнь…

– Если бы я мог пойти работать в американскую тюрьму – пошел бы, не задумываясь, – говорит он.

– Он даже ходил, узнавал, какие для этого нужны документы. Хорошо, что в Америке для работы врачом иммигранту нужно подтвердить диплом мединститута, а это нелегко, особенно если тебе за шестьдесят. Иначе, не сомневаюсь, Аркадий лечил бы уже американских заключенных, – подключается к разговору его жена Анна Сноль.

И тем не менее он все равно лечит американских зеков – зеков-наркоманов, выпущенных из тюрьмы с тем условием, что они пройдут курс лечения. Категории больных во многом сходны, разве что те, в России, были за колючей проволокой, а эти, в Америке, – уже на свободе.

«КАК Я СТАЛ ЛЕПИЛОЙ»

Начнем, однако, по порядку и перенесемся в 1960 год, когда выпускник Харьковского мединститута Аркадий Сноль, ни сном, ни духом не помышлявший о работе тюремного врача, влюбляется в выпускницу автодорожного техникума. Она получает распределение в Казань, а он, имея на руках направление «в другую сторону» – в Сумы, едет за любимой в Казань. Там они женятся, и… без направления института на работу его никто не берет. Как быть? Знакомый предлагает пойти работать в МВД. Аркадий соглашается, всемогущее МВД решает все формальные проволочки – и 23-летний выпускник института, который еще недавно в лабораториях резал лягушек, становится врачом медчасти казанской колонии строгого и особого режима.

В зоне битком набитые бараки, отбывают сроки и новички, и рецидивисты со времен правления Сталина: одни получили срок за несколько убийств, другие – за украденную буханку хлеба.

– Вспоминаю первый день: ноябрь, метет снег. Я пришел в колонию – отутюженные брюки, новое пальто, шапка-пирожок. Во дворе колонии сидят заключенные и сколачивают ящики. Иду, а вслед несется: «Стиляга! Пижон! Лепила!» Такое ощущение, что иду сквозь строй. Но понимаю: на эти провокации поддаваться нельзя, нужно молчать и внешне сохранять спокойствие, хотя, честно признаться, коленки подрагивали. Зеки сразу берут на испуг. Они давят, и если поддаешься, сразу это чувствуют. Главное – выстоять первое время.

– А что значит «лепила»?

– Так заключенные окрестили медперсонал. Они говорили: «Эти граждане начальники в белых халатах что-то лепят в своих лечебницах». А оперативный состав они называли кумовьями, потому что те якобы «крестят зеков на новые сроки». Названия, как видите, несколько оскорбительные. Это я рассказываю для того, чтобы показать – ко всей администрации колонии отношение заключенных было одинаково негативным. Но существовало и некоторое различие: оперативникам не доверяли, их побаивались, а врачей почитали за спасителей.

– А кто вам раскрывал премудрости тюремной субординации?

– Во-первых, опытные контролеры, которые охраняли рецидивистов еще с довоенных лет. Они объясняли, что с этой публикой нянчиться нельзя – если наглеют, нужно сразу наказывать штрафным изолятором. А еще несколько уроков мне преподал заключенный без одного глаза по фамилии Самигулин. Его с партией особо опасных привезли к нам из пермской тюрьмы. Самигулин был назначен в медчасть санитаром. Мы с ним договорились: если какой-нибудь заключенный «косит» под больного, Самигулин мне подмигивает своим единственным глазом. А в колонии тогда появилась «кирпичная» болезнь: приходит ко мне пациент, жалуется, что болен. Я вижу, что он абсолютно здоров, но градусник почему-то показывает высокую температуру. В таких ситуациях Самигулин мне подмигивал: мол, не верь, загляни ему в карман. Я заставлял таких «больных» выворачивать карманы, а там лежал кусочек нагретого кирпича. Оказывается, перед тем как идти в медчасть, они нагревали кирпич, клали его в карман и, пока мерили температуру, держали пальцы на этом кирпиче; потом, рассматривая градусник, теплыми пальцами ненадолго зажимали его наконечник. Пришлось с этой «болезнью» бороться, пока они от «кирпича» не излечились.

– И неужели зеки спокойно соглашались выворачивать карманы, не угрожали, не закатывали сцен?

– Бывало по-разному. Однажды, помню, пришел ко мне пациент с бельмом на глазу – некоторые заключенные в знак протеста клали себе в глаза грифели чернильных карандашей, чтобы получить ожоги. Пришел и требует освобождения от работы. Я не дал. Тогда он завелся, подошел к двери и со всей силой трижды ударился об нее головой – мол, смотрите, какой я нервный. Упал, лежит на полу и не двигается. Я проверил у него пульс и собрался выйти из комнаты. А «больной», видя, что на меня эта сцена не произвела впечатления, встал и как ни в чем не бывало пошел работать. То есть, повторяю, когда не показываешь страха перед ними, они перестают давить на психику.

– Но наверняка вам приходилось сталкиваться не только с псевдобольными. Были же и те, кто болел по-настоящему.

– Конечно. С первых же дней работы я для себя выработал четкую позицию и пытался ее придерживаться всю жизнь: если человек болен – я отдам ему все и помогу; если же он «пытается косить», чтобы не работать, – к таким отношение было совершенно противоположным. И заключенные это чувствовали.

«РЕЖЬ ПО ЖИВОМУ!»

Аркадий описывает далекое прошлое детально и обстоятельно, называя точные даты, фамилии. Он спокоен, а сидящая рядом жена часто вскидывает брови: «Неужели и такое было?» Только сейчас, во время этого разговора, Анна узнает некоторые, порою холодящие кровь, подробности из прошлой работы мужа. Тогда он о многом ей не рассказывал: во-первых, запрещалось по роду службы, во-вторых, не хотел волновать.

К примеру, сейчас она узнала, что специальной охраны для медчасти не выделялось. Единственным средством защиты была кнопка «тревоги», вмонтированная в стол, которая, впрочем, часто не работала. Или, скажем, как однажды под матрасом зека он обнаружил три штыря – остро заточенные напильники, которые, как позже выяснилось, предназначались ему, Аркадию. Или как он один вошел в палату, в которой с высоко поднятой над головой кроватью стоял особо опасный преступник в состоянии, что называется, сильного аффекта.

– Некоторые предлагали усмирить этого пациента при помощи брандспойта, но я попытался успокоить его словами, а когда он опустил кровать на пол, его схватили, и я сразу ввел ему большую дозу снотворного.

– Все-таки я правильно сделала, что заставила тебя выйти на пенсию, – делает заключение жена. – Уходил в семь утра и возвращался поздно вечером. Как вспоминаю: вся жизнь в тревогах, постоянные переживания. А ночные звонки? Могли позвонить в четыре ночи, он одевался и сам добирался в больницу. Представляете, ночью в военной форме по Казани, где порою и днем страшно ходить! Нет, хорошо, что я выдернула его из зоны и заставила снять подполковничьи погоны.

•••

Кстати, о погонах. Спустя девять месяцев после начала карьеры молодой врач получил лейтенантские погоны. Заказал китель, шинель, фуражку, примерил – понравилось. Чтобы привыкнуть к форме, специально выходил с женой на вечерний променад.

– А по офицерской шинели вы не скучаете? – спрашиваю, рассматривая его фотографии той поры.

– И по шинели тоже скучаю. Но, конечно, больше – по белому халату. Знаете, иногда так хочется оперировать, накладывать швы, делать уколы. Руки ведь все помнят… – он продолжает рассказывать, непроизвольно делая руками какие-то четкие, но плавные движения. Как художник.

– Говорят, что каждый хирург всю жизнь помнит свою первую операцию. А как было у вас?

– Как? Однажды ночью звонят из тюрьмы домой: «Срочно приезжай! Заключенный в изоляторе вогнал себе под ребра две швейные иглы!» Пока мчался в колонию, лихорадочно вспоминал немногие операции, в которых участвовал ассистентом. Мне приходилось одному пациенту вскрывать нагноившиеся атеромы на лице, но это было довольно просто. Теперь же предстояло более сложное – извлечь швейные иглы. Прибегаю в штрафной изолятор, вижу: на койке лежит пациент, под кожей слева на груди, в районе сердца, прощупал у него две металлические иглы. Кричу санитару: «Беги в медчасть, неси новокаин!» Тот убежал. Проходит время, санитара нет. А пациент вдруг заявляет: «Режь, начальник, по живому. Иначе сейчас себе сердце продырявлю». И я решил резать. Дрожащими руками подношу скальпель к его груди, делаю глубокий надрез, из-под ребер вынимаю одну иголку, затем вторую. А больному – хоть бы что, даже глазом не моргнул. Замазал ему рану йодом, обработал, перевязал – тот встал и пошел в барак. Так прошла моя первая операция в этой медчасти.

– А какой случай можно отнести к разряду особых? Что поразило, потрясло, показалось странным, диким?

– Всего не припомнишь… Ну вот, к примеру: приходит ко мне пациент по фамилии Лапшин, просит направление в госпиталь, утверждая, что проглотил гвоздь. Оказывается, Лапшин проигрался в карты, и возвращаться в колонию ему было нельзя – там сразу бы убили. Я начал допытываться, правда ли то, что он сказал, а Лапшин вдруг вынимает из кармана гвоздь и прямо на моих глазах погружает его в рот.

Представляете? В прихожей кабинета на вешалке вместо крючков были вбиты 125-миллиметровые гвозди, он их и проглотил. Вызвали «Автозак», отвезли Лапшина в больницу, там прооперировали. Но в колонию он уже не вернулся: в больнице несколько раз вспарывал себе живот, пока не умер… После этого я долго не мог прийти в себя. Боже мой, знал ли я тогда, что перед моими глазами еще пройдет столько ожогов, инфарктов, самоубийств! Что впереди работа с более тяжелыми пациентами, массовые отравления, вспышки дизентерии, бунты, беспорядки…

«СНОЛЕВСКАЯ» БОЛЬНИЦА

Молодого способного врача заметили «наверху»: в 25 лет он становится начальником медицинской части колонии, а еще через два года получает должность заместителя начальника межобластной больницы УИТУ МВД Татарии.

…На дворе май 1964 года, и – уже старший лейтенант – Сноль в первый день приходит в межобластную больницу на руководящую должность. Зеки больше не кричат ему вслед: «Стиляга! Лепила!», а вежливо расступаются перед «гражданином начальником». В больнице одиннадцать врачей, большинство которых – бывшие фронтовики, народ закаленный, повидавший на своем веку многое.

В первый же день в больнице случилось ЧП – больные в туберкулезном отделении перепились и захватили отделение!

– Дежурная служба предлагает применить силу. Я решил попробовать обойтись без крайних мер. Открываю дверь отделения – темно и тихо, осторожно прохожу дальше по коридору…

– Но пистолет-то хоть при себе имелся? – спрашиваю его.

– Что вы! С оружием на территорию зоны вообще нельзя было входить, только в последние годы дежурной службе разрешили иметь баллончики со слезоточивым газом. Так вот, прохожу по коридору, открываю следующую дверь – тишина. И неизвестно, то ли там никого нет, то ли они притаились и ждут. Трезвые вряд ли подняли бы руку на врача, тем более на начальника больницы, а вот от пьяных можно ожидать чего угодно. Я обошел все палаты, но пьяных не нашел: оказалось, что они из больницы по крышам перебежали на территорию колонии, потом их там отловили и наказали.

•••

При Аркадии эту больницу в Казани называли «снолевской». Но сколько было отдано его сил, времени, нервов, чтобы вывести эту допотопную лекарню на должный уровень, где БОЛЬНОЙ смог бы получить медобслуживание, не худшее, чем в любой городской больнице! При Аркадии была переоборудована операционнная, открыты две лаборатории, перестроены палаты, увеличен штат врачей от одиннадцати до двадцати двух.

– У нас в больнице была лестница – литая, чугунная. Мы ее мыли только соляркой, чтоб она блестела и не ржавела. Не лестница – красавица!

Я слушаю его и невольно ловлю себя на мысли, что Аркадий – счастливый человек. Каждый ли из нас, оглядываясь в свое прошлое, может признаться, что любил свою работу? С какой неприязнью мы вспоминаем порой свои отношения с начальством, с коллегами, часто и вспоминать не хотим те кабинеты, заводские цеха, лаборатории. А этот Сноль – надо же! – даже о лестнице в своей больнице рассказывает с упоением. Есть чему позавидовать.

«Я – АРЗАМИТЧИК!»

Помимо благодарственных писем, грамот, различных документов, в семейном архиве Аркадия хранится «Удостоверение на рационализаторское предложение № 181». Формулировка изобретения довольно мудреная, без специального образования не понять: «Модификация дистального отдела внутреннего тубуса эзофагоскопа для удаления из пищевода инородных тел сложной конструкции». Что за чудо техники? Но чуда никакого нет. Прибор этот был достаточно прост, и по предложению Аркадия его лишь немного видоизменил больничный слесарь.

А предыстория этого рацпредложения такова: осужденные, чтобы оказаться в больнице, начали глотать гвозди. Причем поступали хитро: два гвоздя связывали нитками так, чтобы получилась крестовина, складывали их в одной плоскости, заворачивали в бумагу и проглатывали. Бумага вскоре размокала, гвозди освобождались и застревали в пищеводе. Извлечь их оттуда при помощи стандартного прибора – эзофагоскопа – не получалось, приходилось делать операцию. И тогда возникла мысль внести некоторое изменение в традиционный прибор, что и выполнил больничный слесарь. Теперь, когда поступал очередной любитель рискованного трюка, у него очень легко и просто удаляли «крестовины» – и неудачливого членовредителя отправляли обратно. Доктора оказались хитрее – глотание гвоздей в эпидемию не переросло.

Но самым серьезным ЧП, с которым пришлось столкнуться Аркадию, было массовое отравление в одной колонии, которая в отдаленном районе Татарии строила химкомбинат, и некоторые конструкции обрабатывались антикоррозийной жидкостью «Арзамит-5». Осужденные понюхали: вроде пахнет спиртом. Для пробы дали выпить двоим, те опьянели. Тогда приложились еще несколько человек. Контролеры уволокли пьяных в штрафной изолятор. А по колонии уже пополз слух: спирт! Начали пить. Вскоре у многих появились признаки отравления. Были приняты срочные меры, пострадавших решили эвакуировать в межобластную больницу. Больных привезли спецрейсом самолета, по тревоге были созваны врачи, подготовлены отделение, медикаменты, растворы, приглашены токсикологи.

– Это была страшная картина: на койках лежало около сорока человек, у самых тяжелых слизистая оболочка глаз стала кровавой и настолько отекла, что выпирала из-под век. Мы пересмотрели литературу, советовались со специалистами, но нигде не нашли четких ответов, каким образом эта жидкость поражает организм. И тогда пошли по принципу – «размывать» больных. Поставили перед каждым по чайнику с водой: «Пейте как можно больше!» Позже выяснилось, что мы приняли правильное решение: злосчастный «Арзамит» вызывает сгущение крови. Почти трое суток медперсонал практически не выходил из больницы, боролись за каждого. К сожалению, двух человек спасти не удалось… Конечно, и до и после этого мне часто приходилось иметь дело с отравлениями тормозной жидкостью, антифризом, клеем «БФ» – но этот случай был самым сложным. Помню, некоторые осужденные потом с гордостью о себе говорили: «Я – арзамитчик!»

ЧЕМУ УЧАТ ЗЕКИ

– Вы говорите, что тюремных врачей все уважали. Но, уверен, в свой адрес вам приходилось выслушивать не только слова благодарности. Скажем, ваше еврейство вам не мешало?

– Иногда от заключенных приходилось слышать в свой адрес: «жид». Тогда я обращался к начальнику колонии, и виновного сразу наказывали карцером. Впрочем, подобное случалось не очень часто – наверное, и потому, что в Татарии антисемитизм был не так силен, как, скажем, в Украине. Даже в «верхних этажах» МВД Татарии было немало евреев: начальников колоний, начальников больниц, главных инженеров.

– А ты забыл своего босса – начальника медотдела МВД Татарии, который называл тебя «сионистским шпионом»? – напоминает Анна.

Аркадий пожимает плечами – что правда, то правда, было и такое.

– За столько лет работы вы хорошо изучили психологию заключенных. Можете ли обрисовать ее в основных чертах? Какие уроки вы вынесли из общения с зеками?

– Во-первых, заключенные очень болезненно реагируют на обман. Ведь большинство из них считают себя незаконно или слишком строго наказанными, поэтому у них формируется психология униженного человека. Обман зеки воспринимали тоже как очередное унижение. Кстати, беспорядки и бунты в колониях часто возникали из-за обмана тюремной администрации. Короче, я веду к тому, что заключенные меня научили быть предельно честным по отношению к ним. Я никогда им ничего не обещал, если не был наверняка уверен, что смогу это выполнить.

В то же время я был обязан сохранять субординацию: врач – больной, и четко обозначить границы личных отношений. Ведь какой это народ? – сегодня тебя попросят бросить письмо в почтовый ящик, а завтра предложат деньги, чтобы принес в зону пачку чая. Я крайне редко принимал от них подарки – различные поделки: ручки, зажигалки и т. д. Кстати говоря, точно так же себя ведут и мои пациенты-американцы, которые, отсидев в тюрьме, лечатся от наркомании под надзором прокуратуры. Они точно так же разыгрывают сцены во врачебных кабинетах, симулируют психические болезни, предлагают сувениры, пытаются манипулировать врачами, врут, – короче, знакомая публика, все тот же преступный мир.

– И неужели вы всегда сдерживаетесь? Ни разу не ответили хаму?

– Нет. Во-первых, оскорблять осужденного запрещал закон, разрешалась единственная форма обращения – «гражданин осужденный». А во-вторых, я сам не приемлю грубость и хамство в любом виде, от кого бы они ни исходили, и поднять на осужденного руку или по-хамски ответить – это значит показать слабость, поддаться на провокацию. К тому же я старался не забывать, что передо мною человек, лишенный прав. Конечно, иногда все закипало внутри, хотелось взорваться, но я научился владеть собой.

– Это правда, – подтверждает жена. – Я не раз спрашивала у его коллег об этом. Отвечали: «Ни разу не видели, чтоб он сорвался. Когда какой-то негодяй расходится и кроет всех матом, Аркадий Моисеевич сильно краснеет и пытается буяна урезонить, а если не удается – отправляет в штрафной изолятор».

– К тому же, знаете, при малейшей несправедливости или отступлении от закона от зеков сразу следовали жалобы «наверх». И чего они только не писали обо мне и о больнице: что я – израильский шпион, что наши медсестры продают наркотики и спирт, что повара воруют мясо. Приезжали комиссии, но серьезных нарушений не обнаруживали.

Правда, в последние годы ситуация с продовольствием и медикаментами ухудшилась по всей стране и, естественно, в тюрьмах. Обстановка становилась напряженной, все чаще возникали беспорядки. Казань окончательно превратилась в криминальный город, власть переходила к мафии. Постепенно менялся и контингент заключенных, и отношение к медперсоналу: если лет десять назад перед врачом осужденные уважительно расступались, то в последнее время такое наблюдалось все реже, на врачей стали нападать, брать их в заложники…

•••

– Когда меня спрашивают, не жалею ли я о том, что выбрал такой путь, отвечаю: не жалею ни минуты. Другой работы я себе просто не представлял. Я знал, что в колонии больные нуждались в помощи, и я их должен лечить. Конечно, нельзя говорить, что абсолютно все тюремные врачи и медсестры, работавшие в нашей Казанской больнице, были одинаковыми, но большинство даже в том аду оставались достойными высокого звания врача.

•••

Прощаясь с Аркадием, я думал: что же заставило его связать свою жизнь с этой больницей, иметь дело с зэками, рисковать? Чувство долга? Но вовсе не похож он на служаку. Карьера? Но ведь блестящую карьеру он мог сделать и на гражданке. Тщеславие, престиж? – об этом не может быть и речи.

Вероятно, есть в этом человеке некое трудно выразимое словами качество: не показное геройство и не скрытое желание выделиться, а нечто совсем противоположное…

•••

– Почему такая несправедливость? – уже в дверях риторически спрашивает Анна. – Столько написано о разведчиках, военных, всех, чьи профессии сопряжены с постоянным риском. Но о тюремных врачах сказано незаслуженно мало.

Абсолютно с нею согласен. Надеюсь, что короткий рассказ про Аркадия Сноля хоть чуточку заполнит этот пробел.

«УК», по материалам
russian-bazaar

Фото: Carl de Keyzer