Как я 4 месяца проработал охранником в частной тюрьме. Часть II. Тюремные эксперименты

Восьмидесятые были хорошим временем, чтобы начать тюремный бизнес. Число заключенных росло как на дрожжах, война с наркотиками набирала обороты, сроки становились длиннее, и штаты начинали требовать, чтобы заключенные отсиживали хотя бы 85% своих сроков. Через десять лет государственные расходы на тюремную систему возросли в четыре раза, но этого было недостаточно. Во многих штатах тюрьмы были забиты до отказа.

Читайте начало: Часть I. «Этой сучкой рулят заключенные»

Тюремные эксперименты

«Люди говорят много плохого о CCA, — рассказывает нам мисс Бланчард, директор по обучению. — Они говорят, что мы нанимаем кого попало, потому что лучше вариантов нет. Это не совсем так, но если у вас есть действующие водительские права и желание работать, тогда мы будем готовы вас нанять». Однако она неоднократно предупреждает, что в конце нашего четырехнедельного обучения мы должны будем пройти тест, чтобы стать надзирателями. Тогда нас спросят, например, о том, как зовут президента и основателей компании и почему они создали первую частную тюрьму более тридцати лет назад. (Правильный ответ: «чтобы смягчить перенаполнение тюрем на мировом рынке».) 

Чтобы подготовить нас, мисс Бланчард показывает видео, в котором основатели CCA — Т. Дон Хатто и Томас Бизли — игриво рассказывают историю компании. По их словам, в 1983 они выиграли «первый в мире контракт на создание, постройку, финансирование и обслуживание исправительного учреждения».

Служба иммиграции и натурализации дала им на это лишь 90 дней. Хаттс вспоминает, как они в спешке сделали из мотеля в Хьюстоне исправительный центр. «Мы открылись в день Суперкубка в конце того января. И где-то около десяти часов мы стали получать заключенных. Я фотографировал их и брал отпечатки. Еще несколько человек прошли к своим, так сказать, „комнатам“, и мы получили свои первые деньги за 87 иммигрантов», — оба смеются. 

Видео умалчивает о многом из истории CCA. Идея приватизации тюрем появилась в начале 1980-х у Бизли и бизнесмена Роберта Крэнтца. Об исправительных учреждениях они ничего не знали и поэтому взяли в дело Хатто, который был начальником тюрем в Вирджинии и Арканзасе. В 1978 Верховный суд установил, что ряд начальников арказансских тюрем, включая Хатто, «пытались извлекать прибыль из своих тюрем». Надзиратели верхом сгоняли в поля заключенных, у которых порой и обуви не было. Через год после того, как Хатто вступил в CCA, он стал главой Американской исправительной ассоциации, самой крупной тюремной ассоциации в мире. 

Для Бизли, бывшего председателя Республиканской партии в Теннесси, частные тюрьмы были легким делом: «Ты просто продаешь их как машины или недвижимость. Или как гамбургеры», — объяснял он журналу Inc. в 1988 году. Бизли и Крэнтц управляли своим предприятием как сетью отелей, взыскивая с правительства посуточную плату за каждого заключенного. Первыми вкладчиками были Sodexho-Marriott и венчурный инвестор Джек Масси, который помог основать Kentucky Fried Chicken, Wendy’s и Американскую госпитальную корпорацию. 

Восьмидесятые были хорошим временем, чтобы начать тюремный бизнес. Число заключенных росло как на дрожжах, война с наркотиками набирала обороты, сроки становились длиннее, и штаты начинали требовать, чтобы заключенные отсиживали хотя бы 85% своих сроков. Через десять лет государственные расходы на тюремную систему возросли в четыре раза, но этого было недостаточно. Во многих штатах тюрьмы были забиты до отказа.

Когда в 1985 году федеральный суд объявил, что переполненные тюрьмы Теннесси нарушали запрет Восьмой поправки на несоразмерное преступлению наказание, CCA амбициозно предложила взять на себя всю тюремную систему штата. Предложение отклонили, но оно заронило идею в умы политиков по всей стране: они могли привлечь внешних подрядчиков для управления тюрьмами и сэкономить кучу денег. Приватизация также позволила бы штатам быстро расширять свои тюремные системы, не беря на себя новых долгов. При идеальном сочетании налогово-бюджетной политики и нетерпимого к преступлениям консерватизма компании будут финансировать и строить новые тюрьмы, а суды будут их заполнять. 

Когда акции CCA появились на бирже NASDAQ в 1986 году, компания управляла двумя центрами для несовершеннолетних и двумя для нелегальных иммигрантов. Сегодня под ее началом более 60 учреждений, от тюрем штатов до федеральных иммиграционных центров заключения. Всего CCA на постоянной основе отвечает за как минимум 66 000 заключенных. Ее главный конкурент, GEO Group, содержит более 70 000 заключенных в Соединенных Штатах. На данный момент в частных тюрьмах содержатся примерно 8% от общего числа заключенных в стране. 

Все деньги налогоплательщиков, которые получает CCA, покрывают расходы на содержание, кормежку и перевоспитание заключенных. Когда я работал в Уинн, CCA получала около $34 на заключенного в день. Для сравнения, средние расходы на заключенного в государственных тюрьмах близятся к $52 за день. Некоторые штаты платят CCA до $80. В 2015 CCA отчиталась о прибыли в $1,9 млрд; она заработала больше $221 млн чистой прибылью — свыше $3 300 за каждого заключенного под своим надзором. CCA и другие тюремные компании вписали «гарантию занятости» в свои контракты, вынуждая штаты платить штрафы, если они не могут обеспечить определенное число заключенных. Две трети контрактов частных тюрем, недавно рассмотренных антиприватизационной группой In The Public Interest, включали в себя эти квоты. Согласно контракту CCA, Уинн гарантирована нагрузка в 96%. 

Главный аргумент в пользу частных тюрем — экономия денег налогоплательщиков — остается противоречивым. В ходе одного исследования выяснилось, что частные тюрьмы на 15% дешевле государственных; в ходе другого — что государственные тюрьмы на 14% дешевле. Проанализировав эти противоречащие друг другу заявления, исследователи пришли к выводу, что экономия «явно минимальна». CCA же сослалась на доклад 2013 года — частично профинансированный ей же и GEO — где заявлялось, что частные тюрьмы могут быть экономнее государственных на 59% без потери в качестве. 

Согласно исследованию Департамента юстиции, экономия на цене частных тюрем «средняя» и по большей части достигается через «умеренные сокращения в штатном расписании, льготах и других кадровых затратах». Оклады и пособия составляют 59% производственных затрат CCA. Когда я начал работать в Уинн, простые охранники получали $9 в час, независимо от их опыта. Минимальная зарплата надзирателей в общественных тюрьмах достигает $12,50 в час. В CCA мне сказали, что у них «зарплаты основаны на преобладающих в регионе окладах», добавив, что «заработная плата для сотрудников Winn Parish была вполне конкурентной». 

Судя по данным из бюджетного управления Луизианы, c конца 90-х и к 2014 году расходы на заключенного в Уинне упали почти на 20% с учетом инфляции. Стремление выжать максимум из каждой копейки проявляется не только в зарплатах, но и в решениях, которые держат численность персонала на самом минимальном уровне. Когда я спросил ССА об их отношении к постоянной критике со стороны сотрудников и заключенных, касающейся этого стремления соответствовать только минимальным критериям, спикер корпорации назвал эти заявления «шаблонными жалобами», добавив, что ССА не ставит свой экономический рост выше, чем нужды её клиентов или безопасность заключенных 

youtu.be/E4EMf9hhU6Y?list=PL7FWr6whNWmhueSwdXFBsNJkZXkMIQ9lf

Побег

Через две недели после начала моего обучения, Чейс Кортес (имя настоящее) решает, что Уинна с него хватит. Уже почти три года он сидит за кражу, и ему остается всего три месяца. Но средь холодного, солнечного декабрьского дня он забирается на крышу корпуса «Береза». Он ложится и ждет, пока патрульный автомобиль проедет по периметру. Его прекрасно видно со сторожевых башен, но людей на них нет как минимум с 2010 года. Теперь один-единственный охранник следит за данными от по меньшей мере 30 видеокамер. 

Кортес видит, как проезжает патрульный фургон, спрыгивает за здание, взбирается на ограду из колючей проволоки и бросается в лес. Он продирается сквозь густые заросли, пока ему на глаза не попадается белый пикап, оставленный каким-то охотником. К счастью для него, пикап не заперт, а ключ вставлен в замок зажигания. 

В комнате охраны звучит сигнал тревоги: кто-то коснулся внешней ограды, что может означать нарушение периметра. Офицер выключает сирену и возвращается к своим делам. Она ничего не замечает на экране и не пересматривает запись. Только через несколько часов персонал замечает, что кто-то пропал. Некоторые охранники говорят мне, что о побеге им в конце концов сообщил кто-то из заключенных. Кортеса ловят тем же вечером после того, как он въезжает на пикапе в забор, пытаясь уйти от шерифа. 

Когда я прихожу на следующее утро, тюрьма пребывает в режиме повышенной безопасности. Персонал обеспокоен, что CCA может потерять свой контракт с Луизианой. «Мы и так в минусе, а теперь все еще хуже», — говорит мне помощник руководителя обучения. «Все очень напряжены». 

CCA не делала никаких публичных заявлений о побеге; я слышал о нем от охранников, которые расследовали инцидент или были оповещены смотрителем. (Компания позже сообщила мне, что она провела «полный разбор» инцидента и уволила члена персонала «за отсутствие должной реакции на сигнал тревоги». На мой вопрос об их решении удалить охранников со сторожевых башен представитель CCA ответил, что «новейшие технологии… делают сторожевые башни по большей части устаревшими».) 

Позже тем же днем мы с Рейнольдсом доставляем еду в «Кипарис», зону сегрегации. Время ужина, но заключенные еще не обедали. Голый мужчина громко и яростно требует еды, неустанно стуча в окно из оргстекла, расположенное в передней части его камеры. В соседней камере невысокий жилистый мужчина в трусах сидит на корточках. Его руки и лицо испещрены мелкими порезами. Охранник велит мне приглядывать за ним. 

Это Кортес. Я предлагаю ему пакетик Kool-Aid (растворимый напиток — прим. Newочём) в пенопластовой кружке. Он говорит спасибо, а потом спрашивает, налью ли я ему туда воды. В его камере воды нет. 

Когда заключенных ловят на нарушении правил, их отправляют в суд для заключенных, проводящийся в зале в углу корпуса «Кипарис». Однажды наш класс приходит в зал понаблюдать за заседанием. Мисс Лоусон, помощник главы охраны, исполняет обязанности судьи, сидя за столом перед изображением весов правосудия. «Хотя мы и обращаемся с каждым заключенным как с виновным, пока не доказана их невиновность, они… ?» Она делает паузу, чтобы кто-то дал ответ. 

«Невиновны?» — предполагает один из курсантов. 

«Именно. Невиновны, пока не доказана их вина». 

Это не суд общей юрисдикции, хотя он и назначает наказания за такие тяжелые преступления, как нанесение тяжкого вреда и покушение на убийство. Заключенный, попытавшийся зарезать другого заключенного, может получить новый срок. Его могут перевести, хотя сами заключенные и охранники говорят, что таких преступников обычно не переводят в тюрьму более строгого режима. Последствия менее серьезных преступлений — это, как правило, заключение в сегрегацию или утрата сокращения срока за примерное поведение. По данным DOC, заключенные Уинн, обвиненные в серьезных нарушениях режима, признаются виновными по меньшей мере в 96% случаев. 

«Тюремный адвокат, предстал ли ваш ответчик перед судом?» — спрашивает мисс Лоусон заключенного, стоящего у подиума. 

«Нет, ваша честь», — отвечает он. Тюремный адвокат представляет прочих заключенных во внутридисциплинарных процессах. Каждый год его отправляют в государственную тюрьму на интенсивное обучение. Мисс Лоусон позже говорит мне, что тюремный адвокат на самом деле никогда не влияет на ее решения. 

Отсутствующий заключенный обвиняется в том, что он слишком близко подошел к главному входу. «Хочет ли тюремный адвокат предложить свою защиту?» 

— Нет, ваша честь. 

— Признает ли подсудимый свою вину? 

— Не признает. 

— Господин Трэхэн признан виновным. 

Весь «процесс» занимает меньше двух минут. 

Вызывается следующий ответчик. 

Рассматривается возможность его выпуска из зоны сегрегации. «Знаете ли вы Библию?» — спрашивает мисс Лоусон. 

— Да, ваша честь. 

— Помните ли вы отрывок из Евангелия от Иоанна, где блудница предстает перед Иисусом? Что он сказал? 

— Я этого не помню, ваша честь. 

— Не греши боле. — Она указывает ему на выход. 

Следующий заключенный, содержащийся в корпусе «Кипарис», входит в зал. Его обвиняют в нахождении в неположенном месте, потому что он взял метлу, чтобы подмести камеру, во время отдыха, а это не то время, в которое положено подметать. Он начинает объяснять, что начальник охраны дал ему разрешение. Мисс Лоусон обрывает его: «Признаете ли вы свою вину?» 

— Ну, наверное, да. 

— Вы признаетесь виновным и приговариваетесь к потере 30 дней сокращенного срока. 

— Вашу мать, да вы поехавшие. Вы отберете мой сокращенный?! 

Он выбегает из зала. «Они в натуре отобрали сокращенный!» — кричит он в коридоре. «Отобрали сокращенный! Да ну их нахуй!» За то, что он взял метлу из кладовки не в то время, этот заключенный лишние тридцать дней просидит в тюрьме, за что CCA получит больше тысячи долларов. 

Истинный цвет

Однажды мы на занятиях проходили тест личности под названием «Истинный цвет», который должен помогать CCA решать, куда нас направить. Импульсивные «оранжевые» люди могут быть полезны в переговорах с захватчиками заложников, потому что они не тратят времени на раздумья. «Золотые» приверженцы правил хороши для повседневной работы с заключенными. Большая часть персонала, говорит мисс Бланшар, «золотые» — исполнительные, пунктуальные люди с уважением к порядку. Из моих результатов следует, что мой доминантный цвет — зеленый (аналитический, любознательный), а вторичный — оранжевый (свободолюбивый, спонтанный). Зеленый — редкий тип личности в Уинн. Мисс Бланшар не предлагает вариантов того, как зеленые могут быть полезны в тюрьме. 

Компания, рекламирующая тест, заявляет, что при перепрохождении теста в 94% случаев люди получают тот же результат. Но мисс Бланшар говорит, что после работы здесь в течение некоторого времени люди часто замечают, что их цвет меняется. «Золотые» черты становятся более доминантными. 

Исследования показали, что характер человека может кардинально измениться в тюремной атмосфере. В 1971 году психолог Филип Зимбардо провел ныне знаменитый Стэнфордский эксперимент, в котором он случайным образом распределил между студентами роли тюремщиков и заключенных в экспериментальной «тюрьме», устроенной в подвале. Эксперимент должен был показать, как люди реагируют на власть, но быстро стало ясно, что наиболее значительные изменения происходят с надзирателями. Некоторые из них стали проявлять садистские наклонности, заставляя заключенных спать на голом бетоне, петь и танцевать, испражняться в ведра и раздеваться догола.

Ситуация стала настолько опасной, что двухнедельный эксперимент был прекращен уже через шесть дней. Когда он закончился, многие «надзиратели» стыдились того, что натворили, а некоторые «заключенные» годами страдали от психологических травм. «Мы все хотим верить в свою внутреннюю силу, в свой личный контроль над собой, которые воспрепятствуют таким силам извне, как в Стэнфордском эксперименте», — вспоминал Зимбардо. «Для многих эта вера в личную способность сопротивляться системным силам — немногим более, чем успокаивающая иллюзия неуязвимости». 

Вопрос, поставленный в эксперименте, остается: отличаются ли принципиально солдаты Абу-Грейб, или даже надзиратели Освенцима и берущие заложников бойцы ИГИЛ от нас с вами? Мы успокаиваем себя тем, что между добром и злом якобы существует непреодолимая пропасть, но нам, наверное, следует понять, что зло, как показывает работа Зимбардо, — это то, на что мы все способны в соответствующих обстоятельствах. 

Однажды на третьей неделе обучения мне поручили работать в столовой. Моя работа — говорить заключенным, где им сесть, чтобы занимать одновременно только один ряд столов. Я не понимаю, зачем мы это делаем. «Когда эта сторона заполнится, начинай их выгонять, — говорит мне капитан. У них 10 минут на еду». В правилах CCA говорится о 20 минутах. Мы только что узнали это на занятии. 

Заключенные проходят в очереди за едой, и я указываю им на их столы. Один из них садится за столом рядом с тем, куда я его направил. «Именно сюда», — говорю я, снова указав на стол. Он не двигается. За этим наблюдает контролер. Меня видят сотни заключенных. 

«Эй. Пересядь за этот стол». 

«Не-а, — говорит он. — Не пересяду». 

«Пересядешь, — отвечаю я. — Двигайся». Он не двигается. 

Я зову мускулистого капитана, который подходит и велит заключенному делать так, как я сказал. Заключенный встает и садится за третий стол. Он со мной играет. «Я тебе сказал сесть за тот стол», — твердо говорю я. 

«Твою мать, че за хрень?» — возмущается он, садясь за стол, на который я указываю. Я дрожу от страха. Демонстрируй уверенность. Демонстрируй власть. Я стою прямо, расправляю плечи и прохаживаюсь туда-сюда по залу, побольше глядя людям в глаза, чтобы показать, что я не напуган, но не делая этого слишком долго, чтобы не угрожать им. Я велю заключенным снимать шапки на входе. Они меня слушаются, и какой-то части меня это нравится. 

Впервые я на миг забываю, что я журналист. Я выискиваю людей, которые садятся с друзьями, а не туда, куда им сказано. Я ищу людей, прокрадывающихся обратно в очередь, чтобы получить больше еды. Я приказываю заключенным встать и уйти, когда они еще едят. Я пристально слежу, чтобы ни у кого не было лишней кружки Kool-Aid. 

«Эй, мужик, зачем тебе быть таким копом?» — спрашивает меня заключенный, которого я заставил пересесть. «Тебе для этого недостаточно платят». 

«Эй, Бауэр, иди скажи тому мужику, чтоб снял шапку», — говорит Коллинсуорт, указывая на другого заключенного. «Он меня не слушается». 

«Сам скажи, — говорю я. — Ты заварил, тебе и расхлебывать». Капитан смотрит на меня с одобрением. 

Кинологи Уинн выслеживают подозреваемых и сбежавших заключенных 

Кинологическая бригада

Позади тюрьмы, недалеко от места, где Чейс Кортес перелез ограду, есть барак. Мы с мисс Бланшар и другим курсантом заходим в кабинет внутри него. По радио играет кантри. На стенах висят намордники, поводки и подковы. Внутри находятся три грузных белых охранника. Они не любят нежданных гостей. Один из них сплевывает в урну. 

Эти мужчины и их доверенные люди из числа заключенных заботятся о небольшом табуне лошадей и трех стаях гончих. Лошади на сегодняшний день особо ничем не заняты. Надзиратели раньше ездили на них верхом с дробовиками и наблюдали за сотнями заключенных, которые ежедневно покидали тюремный комплекс для уборки территории. Иногда дробовики приходилось пускать в ход, когда кто-то из заключенных пытался сбежать. «На самом деле мы стреляем, чтобы остановить, а не чтобы убить», — сказала мне однажды уже давно служащая там охранница.

«Ой! Убила», — добавила она с сарказмом. «Я же сказала ему, чтобы он остановился! Но всегда можно раздобыть другого заключенного»

И заключенные, и надзиратели с ностальгией вспоминают времена, когда заключенные работали снаружи и возвращались в камеры без лишней энергии и агрессии. Контракт с CCA требует, чтобы заключенные Уинн занимались «продуктивной деятельностью в полную смену» пять дней в неделю, но заняты немногие. От рабочей программы отказались примерно тогда же, когда с башен убрали надзирателей. В Уинн закрылись многие профессиональные программы. Помещения для личных занятий превратились в кладовки, доступ к юридической библиотеке ограничен. Большой двор для отдыха большую часть времени пустует: на него в тюрьме не хватает надзирателей. (На вопрос об отсутствии возможностей для занятий, отдыха и прочей деятельности CCA ответила, что «эти ресурсы и программы в основном доступны заключенным». Они сказали, что рабочая программа была закрыта во время переговоров с DOC, и признали некоторые пробелы в программах, вызванные «кратковременной нехваткой персонала».) 

— Раньше все было не так, — говорит нам Крис, надзиратель, руководящий кинологической группой. — Полный бардак. 

— Теперь нельзя драть людям зад, как раньше, — жалуется другой охранник, Гэри. 

— Можно! Мы драли! — отвечает Крис. Он немного хмурится. — Нужно знать, как это делать, наверное». 

— И где делать — тоже, — добавляет мисс Бланшар, имея в виду, я полагаю, места в тюрьме, которые не видно через камеры. 

— Мы одного поймали в лазарете, — вспоминает Крис. — Ха-ха! Гэри брызнул в него газом. 

— Вечно ты им брызгаешь, — говорит третий охранник. 

— Если мне из-за кого-то три-четыре часа возиться с документами, я ему жопу надеру, — отвечает Гэри. — Он у меня получит газу. По полной. Никакого ему бережного применения силы. Я с ним разберусь как следует. Ну вы, конечно, новый набор, а я вам тут рассказываю, как не надо делать. Делайте, как надо. Но иногда просто не получается, как надо. 

Без какой-либо трудовой программы, за которой нужно следить, основная работа этих мужиков заключается в том, чтобы приводить лошадей и стаи гончих в любой из ближайших 13 районов, чтобы помочь полиции настичь подозреваемых или беглецов из тюрьмы. Они задерживали вооруженных грабителей и подозреваемых в убийстве. 

Когда мы заходим на псарню, гончие начинают выть и лаять. Гэри пинком открывает дверь одной из клеток, и ему на ногу бросается собака. «Если собаки смогли догнать, собаки кусают, — говорит он. «Они с этими подонками не церемонятся». 

Вернувшись в кабинет, Гэри берет с полки папку и показывает нам мужское лицо. Под его подбородком красная дыра, в горле глубокая рана. «Я каждый день выпускаю заключенных, а потом ловлю их», — говорит Крис, потирая щетину на шее. «Вот один из результатов». 

— Собака укусила его в горло, когда он подошел к ней слишком близко, — говорит Гэри. 

— Это заключенный? — спрашиваю я. 

— Ага. Мы так делаем: берем надежного зэка, отпускаем его в тот лес. — Он показывает в окно. Надежный зэк одет в «противоукусный» костюм, защищающий его от собак. — Мы ему говорим, куда идти. Он может пройти пешком километра три. Мы ему говорим, на какое взбираться дерево, и он туда залезает. 

 Потом, когда проходит немного времени, они выпускают собак. 

Он поднимает фото мужика с укусом в горле. «Вот этот, он слишком близко подошел». Кристиан входит в дверь. 

— Выглядит неприятно, — говорю я. 

— Да ладно, не так это было плохо, — вмешивается Кристиан. — Я его отвез в больницу. Не так все было плохо. (CCA утверждает, что травмы заключенного были «незначительными».) 

Гэри продолжает, все еще держа фотографию: «Тот еще был тип». 

— Он был куском дерьма», — говорит Кристиан. — Провокатор. 

— Я ему дал снаряжение, а он его неправильно надел. Сам виноват, — говорит Крис, пожимая плечами. 

«Это все часть нашего дела»

«Я бы убил заключенного, если бы мне пришлось», — как-то во время перерыва говорит мне Коллинсуорт. Мы находимся снаружи; большинство кадетов курят. «И я бы не пожалел об этом, тем более если бы они на меня напали». 

— Тебя бы мучили угрызения совести, если в тебе есть хоть что-то человеческое, — говорит Уиллис. 

— Не пойму, зачем может понадобиться кого-то убивать, — говорит мисс Стирлинг. 

— Иногда другого выбора может просто не быть, — отвечает Коллинсуорт. 

«Я делаю то, что должен», — рассуждает белый круглолицый надзиратель. На нем бейсболка, которую он носит так низко, что она прикрывает его глаза. «Не так давно мне пришлось применить силу к заключенному, недавно перенесшем операцию на открытом сердце. Это все часть нашего дела». (В CCA говорят, что не могут подтвердить этот инцидент.) 

Этого надзирателя зовут Кенни. Он работает здесь уже 12 лет и считает заключенных «клиентами». Когда он ведет занятие, то читает нам лекции на тему принципа «экономической целесообразности», которого придерживаются в CCA. В рамках этого принципа мы должны «предоставить партнеру честную, справедливую и конкурентноспособную систему цен и принести прибыль нашим акционерам». Частью этого принципа является цель не быть засуженными слишком часто. «Единственное, что для нас делает Управление исправительных учреждений — предоставляет нам определенную сумму денег на управление этим учреждением. Они забирают обратно какую-то часть денег на судебные иски, но если мы превышаем бюджет, то это как с любой другой работой. У нас больше шестидесяти учреждений. Если исправительный центр Уинн не приносит денег, то угадайте что? У нас не будет работы». 

Кенни холоден и отстранен. Он рассказывал, что раньше у него был вспыльчивый характер, но он научился его контролировать. Сейчас он, как бывало раньше, не сидит ночами в кровати за составлением донесений о нарушении дисциплины, пока его жена спит рядом. Теперь, если заключенный отпускает остроту или не заправляет свою кровать, то он отправляет его в зону сегрегации, чтобы показать пример другим. Существуют правила, и их надо соблюдать. Это касается обеих сторон: когда это в его власти, он следит за тем, чтобы заключенные получали то, что им положено. Кенни гордится своей непредвзятостью. «Все эти заключенные не плохие люди», — напоминает нам он. Каждый заслуживает шанс на искупление. 

Тем не менее, мы никогда не должны позволять заключенным забывать свое место. «Если ты заключенный и ты слишком много говоришь и думаешь, что свободен, пора тебя отсюда убирать. У нас есть такие, они умные, образованные. Знаю одного такого, разговариваю с ним, и он умнее меня. Может, книжных знаний у него и побольше, но не практических. Он общается со мной, как с сокамерником, а не как с сотрудником тюрьмы. Иногда нужно ставить их на место», — рассуждает Кенни. 

Кенни заставляет меня понервничать. Он заметил, что я единственный в группе делаю записи. Однажды он нам сказал, что является членом комиссии по набору новых сотрудников. «Мы не знаем, зачем вы здесь», — обращается он к группе и затем бросает беглый взгляд на меня. «Возможно, в этой комнате есть кто-то, кто связался с заключенным». На протяжении этого дня он произносил мое имя несколько раз. «Моя работа заключается в том, чтобы следить не только за заключенными, но и за сотрудниками. Я вижу людей насквозь». Он поворачивается и говорит, глядя мне прямо в глаза: «Я подхожу к тебе и говорю, что не знаю твоего имени. Но я его знаю. Это всего лишь игра, в которую играю с тобой». Я чувствую, как краснеет мое лицо, и издаю нервный смешок. Должно быть, он знает. «Я играю в игры, как обычно это делается. Я проверяю своих сотрудников, чтобы испытать их верность. Я сообщаю директору тюрьмы о том, что вижу. Это игра, но это также часть нашего дела». 

Осмотр имущества заключенных во время обыска 

Выдача почты

В канун Рождества меня и еще пару кадетов приставляют к почтовому отделению, чтобы разбирать поток праздничных писем. Наша начальница, мисс Робертс, показывает, что нужно делать: срезать крышку каждой посылки, вырезать заднюю сторону и выбросить ее, срезать марку, прикрепить остатки к письму и поставить штамп «Осмотрено». 

Мисс Робертс открывает письмо с несколькими цветными детскими рисунками. «Теперь смотрите, такие письма пропускать нельзя, потому что у нас запрещено всё, связанное с цветными мелками», — говорит она. Думаю, по этой же причине мы должны убирать марки с писем; мелок может содержать вещества, из которых можно сделать наркотики. Приходит очень много детских писем — с маленькими нарисованными ручками, маленькими чулочками, приклеенными к оборотным сторонам открыток, — которые мы рвем на части и выкидываем. 

В одном пишут: 

Я люблю тебя и очень скучаю, папочка, а так у нас всё хорошо. Но Рик-младший стал плохим. Он постоянно в беде. Я не забываю тебя, папочка. Я тебя люблю. 

По почтовому отделению развешаны списки литературы, которую нельзя пропускать: антиимпериалистская газета Under Lock and Key, выпуск Forbes, к которому пригалается минитюарный роутер, диск мексиканского гангста-рэппера с треком «Death on a CO». Я читаю список книг и журналов, запрещенных в тюрьмах Луизианы. Он включает в себя произведения «Пятьдесят оттенков серого», «Lady Gaga. Экстремальный стиль», «Сюрреализм и оккультизм», «Тай чи фа джин: Продвинутая методика для разрядки энергии Ци», «Полная книга дзена», «Социализм против анархизма: Дебаты» и «Промыслы и навыки коренных американцев». На столе мисс Робертс лежит конфискованная книга «48 законов власти» Роберта Грина, книга по самопомощи, которую любят 50 Cent и Дональд Трамп. Если не считать священных писаний, эту книгу я чаще всего вижу в шкафчиках заключенных, обычно в потрепанном виде и под грудой одежды. Мисс Робертс говорит, что книга запрещена как «материал, размягчающий мозг», хотя ей самой она понравилась. Также в списке есть материалы о негритянской истории и культуре: «Хьюи: Дух пантеры», «Лица Африки», «Послание чернокожим Америки» от Элайджи Мухаммада и антология новостных статей «Сто лет линчеваний». 

«Безумней девки я не встречала, — мисс Робертс описывает женщину, чье письмо она держит в руках. Она узнает многое об адресатах, читая о подробностях их личной жизни. — Она сделала себе татуировку с его именем на всю спину, аж до таза. Когда этот засранец выйдет — если он выйдет, потому что сидеть ему лет тридцать или сорок — он к ней не придет». 

Я чувствую себя вуайеристом, но письма манят меня. Меня удивляет то, сколько писем приходит от освободившихся заключенных, чьи любовники все еще сидят в Уинне. Я читаю одно из них, написанное заключенным в Анголе, печально известной тюрьме строгого режима в Луизиане: 

Через тринадцать дней, на Рождество, будет наша годовщина, и мы могли бы быть женаты уже два года, почему ты не можешь понять, что я хочу поддержать наши отношения? …Браток, [помни] тату на моем левом соске так близко к моему сердцу, которое я не прикрою, пока могу дышать, и скоро я снова набью твое имя, в этот раз на ягодице. 

Еще одно от недавно освободившегося заключенного своему любовнику: 

Надеюсь, с тобой всё хорошо. Я так тебя люблю…   

Я тоже не смогу провести рождество с семьей. Детка, мое сердце разбито и я так несчастлив. Я всегда боялся оказаться на улице… И даже если я найду работу с ночной или вечерней сменой, тогда мне будет негде спать, потому что в приют не пускают после закрытия магазинов. Чтобы мне давали ночлег, я должен отмечаться до четырех часов дня. Придешь позже, и ты лишишься ночлега, так что программа хочет сделать тебя бездомным. В этом нет никакого смысла…   

Готов поспорить, это грустное письмо. Хотел бы я написать что-нибудь хорошее. Это будет короткое письмо, потому что у меня мало бумаги.   

С Рождеством, детка. Очень сильно тебя люблю.   

На обороте одной из открыток надпись «Хотя твое положение кажется безвыходным…» продолжается внутри: «с Божьей помощью выход найдется!» Под надписью письмо от жены заключенного: 

И я снова думаю о тебе. Я ненавижу, как всё здесь напоминает мне о тебе. Я скучаю по тебе, черт побери! У нас с тобой такая странная связь, будто ты со мной в моей душе. Мне страшно даже думать о том, что я могу тебя потерять. Я молюсь, что ты не нашел мне замену. Я знаю, что была не лучшей опорой, но детка, серьезно, ты не видел того ада, в котором я оказалась после нашей разлуки. И, похоже, моя семья устала смотреть, как я медленно умираю. Я пыталась дважды. 90 фенобарбитала, два роксикодона, три субоксона. Я выжила. Второй раз был после того, как мы с тобой расстались — 60 доксепина, 90 пропанола, я выжила, WTF? У Бога есть чувство юмора, у меня нет никого кроме тебя, понимаешь, всем плевать, жива я, мертва, голодна ли, хорошо ли мне, в безопасности ли я… Так что я осталась одна, пытаясь выжить на получку, переезжая из одной психушки в другую, убегая от боли из-за того, что ты там… 

Ты всё для меня и всегда будешь   

Люблю, твоя жена.   

Записка и список таблеток преследуют меня все выходные. Вдруг больше никто не знает, что эта женщина пыталась покончить с жизнью? Я решаю рассказать все мисс Робертс, но придя на работу, я сижу на парковке и с трудом набираюсь смелости. Вдруг пойдет слух, что я тюфяк и не гожусь для работы? 

Пройдя через сканнер, я замечаю ее. «Эй, мисс Робертс», — зову я, подходя сзади. 

— Да, — отвечает она мягко. 

— Я хотел с вами посоветоваться. Я собирался сделать это в пятницу, но, эм… — она останавливается и обращает на меня все внимание, пристально глядя мне в глаза. — Когда у нас был инструктаж с заведующей по психологическому здоровью, она сказала нам докладывать о любых суицидальных… 

Она прерывает меня беспечным взмахом руки и начинает уходить. 

— Нет, но это как бы в письме… 

— Даже не волнуйся об этом, — говорит она, не прекращая идти к своей двери. 

— Серьёзно? 

— Угу. Это на тот случай, если ты что-то увидишь там, — она указывает на камеры. — Да, не волнуйся об этом. Все хорошо. — Она заходит в почтовое отделение. 

Рождество позади, и мы проходим последний тест. Мне страшновато. Его создала ССА — мы никогда не сдавали квалификационные экзамены, положенные работникам государственных тюрем. Среди 92 вопросов много разных: об иерархии, правилах использования силы, о том, что делать, если нас возьмут в заложники, о том, как распознать заключенного с суицидальными настроениями, как правильно надевать кандалы и отличать различные химикаты по цвету. Мы так бегло изучали эти темы, что я с трудом отвечаю на половину вопросов. К счастью, для беспокойства нет причины. Заместитель начальника по обучению говорит, что мы можем вместе пробежаться по тесту, чтобы все всё написали правильно. 

— Готов поспорить, все проваливают тест и получают работу, — заявляю я. 

— Нет, — отвечает она. — Мы стараемся сделать так, чтобы ваши дела хорошо выглядели. — (В ССА заявили, что это не является их постоянной практикой.) 

Уже нет примерно трети от всех кадетов, с которыми я начинал. Рейнольдс ушел. Мисс Дусэ решила, что у нее может случиться приступ астмы, и тоже ушла. Коллинсворт попадает в «Ясень» на ночные смены. Уиллис тоже работает по ночам; вскоре его уволят после того, как он внезапно уйдет из тюрьмы, оставив несколько мобильников у себя на посту. Мисс Стирлинг распределяют в «Берёзу» на дневную смену. Она тоже недолго продержится. Через два с половиной месяца ее выпроводят из тюрьмы за контрабанду и любовные письма одному из заключенных. 

Автор: Шейн Бауэр, Mother Jones. Перевели: Георгий ЛешкашелиКирилл КозловскийЕкатерина Евдокимова,Влада Ольшанская и Артём Слободчиков.  Редактировали: Артём СлободчиковАнна НебольсинаПоликарп Никифоров и Егор Подольский.  NEWОЧЁМ


Шейн Бауэр автор статей об одиночном заключении, милитаризации полиции и Ближнем Востоке. Вместе с Сарай Шоурд и Джошуа Фатталом он написал книгу «Луч света в темном царстве» («Sliver of Light»), в которой рассказывается о том, как он провел два года в иранской тюрьме. 

You may also like...