Воспоминания узника Кремля: Россия отобрала у меня все…

Меня этапировали в СИЗО «Лефортово» на общественном рейсовом самолете. Отдельно первым завели в конец салона на последний ряд и посадили у окошка. Рядом со мной разместились два ФСБшника, и еще один сел передо мной в следующей пассажирской линии. Я был прикован ‒ наручники на мне, и еще одни пристегнуты к ФБСшнику рядом.

 Самолет неожиданно начал заполняться другими пассажирами. Они заходили, вели себя как обычно, как будто все хорошо, но украдкой поглядывали на меня. И в их глазах я видел такое яростное презрение и ненависть. Они смотрели на меня как на последнюю сволочь, не зная обо мне абсолютно ничего.

Воспоминания Геннадия Афанасьева о том, что происходило с ним во время задержания российскими спецслужбами в Крыму и о последующем заключении в России

Мне было так стыдно, что я натягивал рукава кофты на ладони, чтобы немного прикрыть кандалы, когда рядом проходили дети. Мне до сих пор не понятно отношение тех людей, потому что в недалеком прошлом почти у каждого второго есть родственники, которые сидели в тюрьме, и часто именно по политическим мотивам. Вроде они должны понимать заключенных, но нет.

Конечно, в полете ФСБшники не позволяли ни пить, ни есть, ни выходить в туалет. Надо было сидеть молча и ни на кого не смотреть. Если я засыпал, меня били под ребра. Скорее всего, из-за невероятной жестокости и ненависти, специально вырощенной в сердцах. Я в их глазах ‒ зэк, не имеющий права на отдых, а они ‒ мужи, которые работают на защиту страны.

Вот так и летели в Москву. Там подождали, пока все выйдут из самолета, и тогда, в последний момент, вышли и мы. У самолета уже стоял автозак. Меня вывели и заставили сидеть с руками за головой, ожидая дальнейших приказов. Снимали это на камеру.

Лефортово. Меня привезли в обещанное место. Отобрали все вещи, которые были. Даже крестик с шеи сорвали. Одели в робу с большими дырками между ног и подмышками. В этой робе я должен был унизительно ходить в течение месяца-двух. Перевязывал узлами ее спереди, чтобы не спадала, и ходил медленными шагами, чтобы не дать возможности охранникам видеть те дыры и белье под ними. Но все равно эти слишком большие лохмотья постоянно позорили меня и вызвали чувство стыда.

Моя стандартная восьмиметровая камера была рассчитана на двоих. В углу каждой камеры стояло сооружение, которое напоминало высокую коническую вазу. «Ваза» накрывалась самодельной круглой деревянной крышкой. Это был туалет. Отделенный от кровати крохотной, узкой, не более 50 см в высоту, фанерной перегородкой. Никакой приватности, все на виду. Сокамерник смотрит на тебя. Каждые секунд 40 очередные ключники заглядывают в глазок.

Половина из них, кстати, были женщинами. Я не понимал, как мне сходить «по большому». Было крайне неудобно. Приходилось набрасывать на колени и живот какое-то тряпье, чтобы прикрыться, просить сокамерника отвернуться. Обычно на это время включал радио на большую громкость и ставил таз набирать воду ‒ для лучшего смывания. Еще из бумаги скручивал плотную трубку и поджигал ее ‒ она медленно и вонючее дымила, немного скрывая неуместные запахи. Для человека с моральными установками это сплошной ужас.

Было очень мало движения. Невыносимое ощущение, что ты выброшен из жизни. Сидишь в полной изоляции. Есть только радио «Милицейская волна», где с утра до вечера восхваляют сотрудников милиции России и крутят какие-то глупые песни 1980-х годов. Вот так день за днем, день за днем…

Не было никакой возможности поговорить с родными, обнять, прикоснуться. Вспоминал обо всем хорошем, что в жизни было, и понимал, что это потеряно навсегда. Вспоминал обо всем плохом и понимал, что это уже никогда не исправлю.

Еженедельно по четвергам водили мыться в баню, но чистую одежду не выдавали, заставляли ходить в грязных лохмотьях. Спрашивал, когда вернут собственную одежду, а в ответ ‒ «пиши заявление». Писал заявление на руководство следственного изолятора, около месяца ждал ответа, а когда получил разрешение на получение личных вещей, вынужден был ждать еще около месяца, чтобы «кладовщик» их мне принес. Все время грязнющий, вонючий, унизительно ободранный.

Надо отметить, что следственный изолятор Лефортово всегда заполнен разве что наполовину, и не было бы никаких сложностей сделать все быстро. Однако, с другой стороны, посещение бани по четвергам условно делило неделю на три части: с понедельника до среды я жил ожиданием, остаток четверга и пятницы ‒ предчувствием выходных, когда арестанты два дня предоставлены сами себе, а затем ‒ непосредственно выходные! Это уже создавало определенный распорядок и ритм жизни.

Вообще, время в Лефортово течет крайне медленно. В камере всегда только двое, в отличие от других СИЗО, где арестантов – от 4 до 20 человек в одной камере. Большая скученность не всегда удобна с точки зрения бытовых условий, зато можно общаться с соседями, причем не только со своей, но и из других камер. В других следственных изоляторах на прогулках есть возможность докричаться друг до друга, узнать, кто где сидит, получить какие-то новости с воли и передать информацию кому нужно, а ночью есть возможность связаться через так называемую «межкамерную почту».

В некоторых СИЗО есть возможность звонить своим близким с мобильного телефона. В Лефортово межкамерная коммуникация невозможна; телефонов, естественно, нет. Из-за дефицита общения у некоторых людей начинает ехать крыша, и они, конечно, срываются на тех, кто рядом. Нервы вначале очень трудно контролировать. Только распорядок и решает частично эту проблему.Самолет неожиданно начал заполняться другими пассажирами.

Они заходили, вели себя как обычно, как будто все хорошо, но украдкой поглядывали на меня. И в их глазах я видел такое яростное презрение и ненависть. Они смотрели на меня как на последнюю сволочь, не зная обо мне абсолютно ничего. Мне было так стыдно, что я натягивал рукава кофты на ладони, чтобы немного прикрыть кандалы, когда рядом проходили дети. Мне до сих пор не понятно отношение тех людей, потому что в недалеком прошлом почти у каждого второго есть родственники, которые сидели в тюрьме, и часто именно по политическим мотивам. Вроде они должны понимать заключенных, но нет.

Конечно, в полете ФСБшники не позволяли ни пить, ни есть, ни выходить в туалет. Надо было сидеть молча и ни на кого не смотреть. Если я засыпал, меня били под ребра. Скорее всего, из-за невероятной жестокости и ненависти, специально вырощенной в сердцах. Я в их глазах ‒ зэк, не имеющий права на отдых, а они ‒ мужи, которые работают на защиту страны.

Вот так и летели в Москву. Там подождали, пока все выйдут из самолета, и тогда, в последний момент, вышли и мы. У самолета уже стоял автозак. Меня вывели и заставили сидеть с руками за головой, ожидая дальнейших приказов. Снимали это на камеру.

Лефортово. Меня привезли в обещанное место. Отобрали все вещи, которые были. Даже крестик с шеи сорвали. Одели в робу с большими дырками между ног и подмышками. В этой робе я должен был унизительно ходить в течение месяца-двух. Перевязывал узлами ее спереди, чтобы не спадала, и ходил медленными шагами, чтобы не дать возможности охранникам видеть те дыры и белье под ними. Но все равно эти слишком большие лохмотья постоянно позорили меня и вызвали чувство стыда.

Моя стандартная восьмиметровая камера была рассчитана на двоих. В углу каждой камеры стояло сооружение, которое напоминало высокую коническую вазу. «Ваза» накрывалась самодельной круглой деревянной крышкой. Это был туалет. Отделенный от кровати крохотной, узкой, не более 50 см в высоту, фанерной перегородкой. Никакой приватности, все на виду. Сокамерник смотрит на тебя. Каждые секунд 40 очередные ключники заглядывают в глазок.

Половина из них, кстати, были женщинами. Я не понимал, как мне сходить «по большому». Было крайне неудобно. Приходилось набрасывать на колени и живот какое-то тряпье, чтобы прикрыться, просить сокамерника отвернуться. Обычно на это время включал радио на большую громкость и ставил таз набирать воду ‒ для лучшего смывания. Еще из бумаги скручивал плотную трубку и поджигал ее ‒ она медленно и вонючее дымила, немного скрывая неуместные запахи. Для человека с моральными установками это сплошной ужас.

Было очень мало движения. Невыносимое ощущение, что ты выброшен из жизни. Сидишь в полной изоляции. Есть только радио «Милицейская волна», где с утра до вечера восхваляют сотрудников милиции России и крутят какие-то глупые песни 1980-х годов. Вот так день за днем, день за днем…

Не было никакой возможности поговорить с родными, обнять, прикоснуться. Вспоминал обо всем хорошем, что в жизни было, и понимал, что это потеряно навсегда. Вспоминал обо всем плохом и понимал, что это уже никогда не исправлю.

Еженедельно по четвергам водили мыться в баню, но чистую одежду не выдавали, заставляли ходить в грязных лохмотьях. Спрашивал, когда вернут собственную одежду, а в ответ ‒ «пиши заявление». Писал заявление на руководство следственного изолятора, около месяца ждал ответа, а когда получил разрешение на получение личных вещей, вынужден был ждать еще около месяца, чтобы «кладовщик» их мне принес. Все время грязнющий, вонючий, унизительно ободранный.

Надо отметить, что следственный изолятор Лефортово всегда заполнен разве что наполовину, и не было бы никаких сложностей сделать все быстро. Однако, с другой стороны, посещение бани по четвергам условно делило неделю на три части: с понедельника до среды я жил ожиданием, остаток четверга и пятницы ‒ предчувствием выходных, когда арестанты два дня предоставлены сами себе, а затем ‒ непосредственно выходные! Это уже создавало определенный распорядок и ритм жизни.

Вообще, время в Лефортово течет крайне медленно. В камере всегда только двое, в отличие от других СИЗО, где арестантов – от 4 до 20 человек в одной камере. Большая скученность не всегда удобна с точки зрения бытовых условий, зато можно общаться с соседями, причем не только со своей, но и из других камер. В других следственных изоляторах на прогулках есть возможность докричаться друг до друга, узнать, кто где сидит, получить какие-то новости с воли и передать информацию кому нужно, а ночью есть возможность связаться через так называемую «межкамерную почту».

В некоторых СИЗО есть возможность звонить своим близким с мобильного телефона. В Лефортово межкамерная коммуникация невозможна; телефонов, естественно, нет. Из-за дефицита общения у некоторых людей начинает ехать крыша, и они, конечно, срываются на тех, кто рядом. Нервы вначале очень трудно контролировать. Только распорядок и решает частично эту проблему.Самолет неожиданно начал заполняться другими пассажирами.

Они заходили, вели себя как обычно, как будто все хорошо, но украдкой поглядывали на меня. И в их глазах я видел такое яростное презрение и ненависть. Они смотрели на меня как на последнюю сволочь, не зная обо мне абсолютно ничего. Мне было так стыдно, что я натягивал рукава кофты на ладони, чтобы немного прикрыть кандалы, когда рядом проходили дети. Мне до сих пор не понятно отношение тех людей, потому что в недалеком прошлом почти у каждого второго есть родственники, которые сидели в тюрьме, и часто именно по политическим мотивам. Вроде они должны понимать заключенных, но нет.

Конечно, в полете ФСБшники не позволяли ни пить, ни есть, ни выходить в туалет. Надо было сидеть молча и ни на кого не смотреть. Если я засыпал, меня били под ребра. Скорее всего, из-за невероятной жестокости и ненависти, специально вырощенной в сердцах. Я в их глазах ‒ зэк, не имеющий права на отдых, а они ‒ мужи, которые работают на защиту страны.

Вот так и летели в Москву. Там подождали, пока все выйдут из самолета, и тогда, в последний момент, вышли и мы. У самолета уже стоял автозак. Меня вывели и заставили сидеть с руками за головой, ожидая дальнейших приказов. Снимали это на камеру.

Лефортово. Меня привезли в обещанное место. Отобрали все вещи, которые были. Даже крестик с шеи сорвали. Одели в робу с большими дырками между ног и подмышками. В этой робе я должен был унизительно ходить в течение месяца-двух. Перевязывал узлами ее спереди, чтобы не спадала, и ходил медленными шагами, чтобы не дать возможности охранникам видеть те дыры и белье под ними. Но все равно эти слишком большие лохмотья постоянно позорили меня и вызвали чувство стыда.

Моя стандартная восьмиметровая камера была рассчитана на двоих. В углу каждой камеры стояло сооружение, которое напоминало высокую коническую вазу. «Ваза» накрывалась самодельной круглой деревянной крышкой. Это был туалет. Отделенный от кровати крохотной, узкой, не более 50 см в высоту, фанерной перегородкой. Никакой приватности, все на виду. Сокамерник смотрит на тебя. Каждые секунд 40 очередные ключники заглядывают в глазок.

Половина из них, кстати, были женщинами. Я не понимал, как мне сходить «по большому». Было крайне неудобно. Приходилось набрасывать на колени и живот какое-то тряпье, чтобы прикрыться, просить сокамерника отвернуться. Обычно на это время включал радио на большую громкость и ставил таз набирать воду ‒ для лучшего смывания. Еще из бумаги скручивал плотную трубку и поджигал ее ‒ она медленно и вонючее дымила, немного скрывая неуместные запахи. Для человека с моральными установками это сплошной ужас.

Было очень мало движения. Невыносимое ощущение, что ты выброшен из жизни. Сидишь в полной изоляции. Есть только радио «Милицейская волна», где с утра до вечера восхваляют сотрудников милиции России и крутят какие-то глупые песни 1980-х годов. Вот так день за днем, день за днем…

Не было никакой возможности поговорить с родными, обнять, прикоснуться. Вспоминал обо всем хорошем, что в жизни было, и понимал, что это потеряно навсегда. Вспоминал обо всем плохом и понимал, что это уже никогда не исправлю.

Еженедельно по четвергам водили мыться в баню, но чистую одежду не выдавали, заставляли ходить в грязных лохмотьях. Спрашивал, когда вернут собственную одежду, а в ответ ‒ «пиши заявление». Писал заявление на руководство следственного изолятора, около месяца ждал ответа, а когда получил разрешение на получение личных вещей, вынужден был ждать еще около месяца, чтобы «кладовщик» их мне принес. Все время грязнющий, вонючий, унизительно ободранный.

Надо отметить, что следственный изолятор Лефортово всегда заполнен разве что наполовину, и не было бы никаких сложностей сделать все быстро. Однако, с другой стороны, посещение бани по четвергам условно делило неделю на три части: с понедельника до среды я жил ожиданием, остаток четверга и пятницы ‒ предчувствием выходных, когда арестанты два дня предоставлены сами себе, а затем ‒ непосредственно выходные! Это уже создавало определенный распорядок и ритм жизни.

Вообще, время в Лефортово течет крайне медленно. В камере всегда только двое, в отличие от других СИЗО, где арестантов – от 4 до 20 человек в одной камере. Большая скученность не всегда удобна с точки зрения бытовых условий, зато можно общаться с соседями, причем не только со своей, но и из других камер. В других следственных изоляторах на прогулках есть возможность докричаться друг до друга, узнать, кто где сидит, получить какие-то новости с воли и передать информацию кому нужно, а ночью есть возможность связаться через так называемую «межкамерную почту». В некоторых СИЗО есть возможность звонить своим близким с мобильного телефона. В Лефортово межкамерная коммуникация невозможна; телефонов, естественно, нет. Из-за дефицита общения у некоторых людей начинает ехать крыша, и они, конечно, срываются на тех, кто рядом. Нервы вначале очень трудно контролировать. Только распорядок и решает частично эту проблему.