«Союз художников могучих…» Рассказ Владимира Куземко

Заведующий отделом культуры нашей газеты, вечно неунывающий Соловейчик, как-то незаметно сошел с ума и начал бросаться на посетителей. В один прекрасный день его поместили в психушку, и возглавлять отдел был поставлен я…

– Не вовремя Соловейчик спятил – как раз заказал ему цикл статей о художниках… Придется тебе этим заняться! – порадовал главный редактор.

– Но я же ни бум-бум! – изумился я.

– Думаешь, Соловейчик – бум-бум? – в свою очередь удивился Главный. – Ничего, справишься… Возьмёшь интервью у нескольких мазил авторитетнее, своими словами размажешь их мысли по бумаге, заодно сходи в худмастерские и глянь, чего они намалевали … Короче, шуруй!..

…Осталось определить, кто же в местном отделении Союза художников – авторитет?.. Логично предположив, что самый авторитетный там – тот, кто и самый главный, и узнав по телефону, что местный СХ возглавляет некий Диментий Баринов, я двинул к нему в офис.

Главный «союзовец» региона был худющ как весло, богемно встрёпан, с клочковатой бородёнкой и лихорадочным блеском в глазах-буравчиках. До сего дня я не слышал о нём ничего.

– Рад встрече со столь видным деятелем культуры! – воскликнул я, входя в его тесноватый кабинет.

Он кисло усмехнулся. Пожав друг другу руки, мы сели напротив друг друга.

– Художники нашего города – лучшие в Европе, если не в мире… А самый лучший из них – я! – для начала мрачно сообщил мне Диментий.

Я поперхнулся от неожиданности. Не ожидал узреть живого Рафаэля.
Осторожно поинтересовался:
– И ваше первенство признано нашими искусствоведами?

Красивая авторучка в пальцах Мэтра с треском переломилась надвое.

-Разве эти ничтожества кого-то признают корифеем прижизненно?! – яростно выдохнул он.

– О, как вы правы… По себе замечаю!.. – охотно согласился я, немножко отодвигаясь. Ещё сгоряча шарахнет стулом… Нельзя с таким спорить!..

Заметив мою испуганность, Баринов презрительно усмехнулся:
– Небось, уж и до вас докатился слушок, что Баринов – психопат… Заявляю решительно: неправда!.. За всю жизнь я и мухи не обидел… Имею в виду – необоснованно!.. А ежели вчера случайно дал в челюсть дуре -Шалашкиной, так пусть не суется под горячую руку…

– Не сомневаюсь, что она заслужила нокаута! – поспешно уверил я, отодвигаясь от него ещё дальше.

Дверь скрипнула, Просунувшаяся в проём кудрявая головка секретарши пискнула:
– Диментий Петрович, можно я уйду на обеденный пе…

– Вон!.. Кретинка!.. Я же велел: не беспокоить ни под каким предлогом! – гаркнул Баринов так, что я подпрыгнул вместе со стулом. Девичья головка с писком исчезла, дверь захлопнулась.

Искоса глянув на мою съёжившуюся фигуру, Баринов немножко успокоился, и наша беседа как ни в чём не бывало продолжилась дальше. .

У самого лучшего на планете руководителя организации СХ в подчинении могли находиться только Супер-талантливейшие творцы, поэтому отзывы Баринова обо всех лично им ещё не избитых художниках были на редкость тёплыми, хоть и не лишёнными дружеской критики:

«сособен рисовать, собака, хотя и бездарь»,

«талантлив почти как я, но ничего не умеет, и мажет кистью на уровне обезьяны»,

«для бабы она как портретистка – очень и очень, но будь мужчиной – не принял бы в наш Союз даже истопником!»,

«хоть ему уж 79-ть, но и в душе, и на холсте смотрится дитя дитём, – устроим ему персональную выставку, когда окончательно впадёт в детство»,

«этот всем хорош: и в преферанс играет замечательно, и жена – красавица, и гостеприимный… Кабы ещё кистью владел – цены б ему не было!»,

«если не для интервью, то сказал бы о нём хорошего много, но для интервью не хочу – загордится и начнёт метить на моё место…»

В заключении обзора подведомственных творцов Баринов порекомендовал достойные кандидатуры художников для написания статей о них – «Иванов… Петров… Сидоров… Ну и про Тумановскую обязательно черканите!..»

Потом беседа плавно перешла на творчество самого Баринова. Но тут случилась заковыка… Едва я тоном искушенного знатока поинтересовался: «Так что ж вы там, собственно, накропали такого исключительного, Маэстро?!», как мой до этого относительно любезный собеседник словно сбесился.

С диким ревом: «Ты что ж, до сих пор даже не удосужился взглянуть на мои картины, сволочь?!», Диментий схватил со стола тяжеленный бронзовый бюстик какому-то классику и метнул в меня. Хорошо, что промахнулся, – бюст с грохотом бухнулся о стенку, оставив в ней вмятину. А ведь эта вмятина могла быть сейчас и в моей черепушке!

«Пожалуй, я в другой раз зайду!» – поспешно заявил я, вскакивая. И – стремглав выскочил в двери, не дожидаясь, пока вслед мне не полетит что-нибудь более прицельное. «Стой, мерзавец!» – кричали мне в спину. Явно же не мне адресовано, поэтому я даже не оглянулся.

Так и не добрался в итоге до высей и глубин бариновских шедевриалок. Ну и фиг с ним, с психопатом…

…В тот же день, чтобы не тратить время даром, я отправился в Мастерскую Художественного фонда. Она располагалась на Калымская улица – длинной, кривой, грязноватой и какой-то непутящей. Самый конец улицы украшал трёхэтажный покосившийся особняк противного розового цвета. Часть оконных стекол была разбита, а уцелевшие – запылены и непроницаемы для солнечного цвета из-за покрывшего их толстого слоя грязи.

Здание окружал живописный пейзаж: горы неубранного мусора, строительного хлама, заплесневевших пищевых отходов и пустых бутылок, Под ногами то там, то тут темнели вонючие лужи мочи и блевотины,

«И как это художники творят прекрасное по соседству с подобной свалкой?!» – дивился я, шаря глазами в поисках величественного здания Худмастерских. Но ничего более респектабельного, чем бутылка из-под «Токайского» с отбитым горлом, в окрестностях не наблюдалось. Странно…

Тут навстречу мне из угрюмого подъезда этой трехэтажной хибары вывалился некто в замусоленном плаще, наброшенном на голое ребристое тело, и. не обратив на меня ни малейшего внимания, начал мочиться на стену, выставив свой лохматик из распахнутого халата.

Надо было установить контакт с аборигеном… Сочувственно кивнув на доносящиеся из распахнутого окна скабрезный хохот, пьяные крики, грохот опрокидываемой мебели и смачные звуки увесистых оплеух, я поинтересовался:
– Что, кореша не поделили бабу?

– Да не-а… Просто братва никак не решит, кому в этом году – очередь на персональную выставку! – даже не олгянувшись на меня, беззаботно просипел мужичонка. Отряхнув своё сокровище, застегнул плащ, и кинулся обратно в подъезд с воплем: – Это мы сейчас определим, кто достоин, а кто – не достоин!

Я изумился. Так это и есть Мастерские Худфонда?! Ничего себе…

Шум драки из распахнутого окна усилился. Похоже было, что драка перерастает в битву, грозящую стать смертельной для большинства художников нашего города.

Пожалев несчастных, я из ближайшего телефон-автомата позвонил в милицию. Но дежурный, узнав, куда вызов, наотрез отказался высылать опергруппу:
– Туда не поедем!.. У них каждый день кому-то морду бьёт – не хватит никакого бензина машину гонять… Да и вообще – творческие люди… Богема!.. Им, как говорится – сам Бог велел…
«А и верно… Чего мешать творческому процессу?..» – подумал я.

Вернувшись в редакцию, по справочнику узнал домашние телефоны названных мне Бариновым художников, позвонил их и приглашать к себе в редакционный кабинет.
Первым пришёл Иванов. Средних лет и средней комплекции, добродушный, улыбчивый… «Да нет, всё хорошо… Да нет, не такая уж такой-то и бездарь… Да нет, жизнь хоть и тяжела, но не настолько…» – говорил он неспешно, исподволь щупая меня насмешливыми глазками.

О себе говорить отказался наотрез («вы же понимаете – нескромно выпячиваться…»), но не забыл всучить ксероксы рецензий на своё творчество за последние 10-15 лет. Я скользнул взглядом по заголовкам статей о нём в газетах уровнем чуть выше районного: «Рукой и кистью…», «Триумф мастера», «Навстречу народу…» По всему чувствовалось, что пресса творчество А. любила, хотя за что именно – не понятно…

– А что вы о Баринове думаете? – напоследок спросил я.

Скосив глаза на ручку в моей руке. Иванов буквально надиктовал свой отзыв о главе местного отделения Союза: «Хороший художник… хороший организатор… хороший человек…»

– А кто такая некто Шалашкина? – поинтересовался я, вспомнив нокаутированную Бариновым «дуру».

– Наш ведущий искусствовед. Очень авторитетна! – не зная подоплёку вопроса, с лёгкой душою ответил Иванов.

Уже поднимаясь, сообщил улыбчиво, что ему важно не столько получить ещё одну статью про своё творчестве, сколько вот так свободно посидеть и покалякать об изобразительном творчестве со столь умным и тонко понимающим искусство человеком, как я. «И не забудьте выслать ксерокс статьи, когда выйдет!» – не совсем в лад предыдущему жёстко велел он на прощание. Скользкий тип…

Следующим мой кабинет осчастливил своим прибытием Петров.

Если правда, что гениальность – это сдвинутость по фазе, то этот явно гениален. Даже чересчур! Войдя, первым делом плотно притворил за собою двери кабинета, ещё и стулом подпёр, а затем, подбежав к окнам, плотно захлопнул шторы. Я с беспокойством наблюдал за его манипуляциями, на всякий случай положив руку на телефон.

– Следят!.. Хотят украсть мои картины! – заметив моё недоумение, пояснил он.

– А кто следит – инопланетяне? – невольно понизив голос, поинтересовался я.

– Почему инопланетяне?.. Я же не сумасшедший, чтобы верить в ерунду… – нахмурился он. – А следят – посредники из Америки!.. Расчухали, что на моих картинах с годами можно заработать миллионы, и понимают, что задешево их не отдам… Вот и вынюхивают, где я храню основную часть творчества, чтоб украсть! Но ничего… Я им так запросто не дамся!..

– Почему же вы не обратитесь в милицию? – наивно недоумевал я.

Он хихикнул:
– Так они ж куплены на корню!.. Одна мафия… Не только не помогут, но под шумок и сами свистнут пару картин!..

И с этими словами он, забежав в самый дальний от дверей угол комнаты, присел на корточки –чтобы его не заметили с улицы в окно. Пришлось и мне присоединиться к нему в угол. Там и беседовали.

Говорил он интересно, с юморком. Оказалось, в частности, что сюжеты картин ему диктовались прямиком из Космоса, но опять-таки не инопланетянами (эта братия им категорически не уважалась), а то ли непосредственно Господом Богом, то ли как минимум его первым замом по контактам с наиболее талантливыми представителями планеты Земля!

Своё творчество Петров оценил как уникальный феномен, честно уточнив при этом, что кроме него, его жены, да ещё американских посредников – никто этого глобального факта пока не осознал.

– Публика слепа… – горько скривил он губы. – За последний год куплена только одна моя картина, и то – по пьяни… Но ничего, придёт час… Наступит моё время… Ещё прогремлю, как Царь-пушка!

Я задумчиво покивал головою, показывая полное согласие. Хотя из школьного учебника истории помнил, что как раз Царь-пушка так ни разу и не прогремела…

А он, вытащив из кармана большой конверт, зашпиленный булавкой,
и покопавшись внутри, показал мне фото одной из любимых своих работ. Старуха, сидя верхом на корове, ловила распахнутыми руками звезду в небе. Бабка смотрелась каргой, а корова изумрудно поглядывала на зрителя, явно вопрошая глазами: ну и что вы думаете о той идиотке, которая меня оседлала?.. М-да… До чего же докатилась Америка, если и впрямь надеется заработать на подобном!..

– И как это называется?- судорожно сглотнув слюну, спросил я. – Небось, «Кошмар на улице Вязовой», или «Хвостатая Терминаторша»?..

– Нет, почему? – удивился он, пряча фото в конверт. – Это – «Автопортрет»!

– «Авто…»… Не может быть! – изумился я. – А кем же вы тут изобразили себя – коровой или бабушкой?..

– Звездой! – гордо ответил он. Я чуть не упал от изумления.

Хотелось расспросить его о прочих картинах, но я боялся, что любые расспросы он воспримет как доказательство моего тайного сотрудничества с американцами… Поэтому я лишь положил перед ним чистый лист бумаги, и попросил изложить свои анкетные данные: как зовут? где и когда родился? что окончил? где работал? и т.д. Не стоило мне этого делать!

Косо глянув, он пробормотал:
– Точно такие же вопросы мне задавали в КГБ, ещё в 1987-м!.. Вы не оттуда, случайно?

– Э-э-э…нет! – смутившись, отверг я эти подозрения. Деланно усмехнулся: – И зачем вы нужны КГБ – отслеживать ваши контакты с Космосом?..

– Типично чекисткий юморок! – не приняв легковесного тона, буркнул он. Ткнув в мою сторону разоблачающим перстом, радостно гаркнул: – Узнаю, узнаю тебя, кагебэшная рожа!

Нормально, да?.. Я рявкнул, потеряв терпение:
– Да не кагебист я, а совсем даже наоборот…

– Работаешь на американских посредников?! – тут же, переменившись в лице, ахнул он, и, в прыжке вышибив головой оконное стекло, выпрыгнул на улицу. Хорошо, что этаж только второй, а внизу прямо под окнами – цветочная клумба…Выглянув в разбитое окно, я увидел, как он сноровисто бежит прочь от здания редакции, испуганно оглядываясь.

«Так… Стекло придётся вставлять за мой счёт!» – горестно подумал я.

Совсем другим, примитивно-одноклеточным, оказался Сидоров. Этакий типичный работяга: костистое лицо, мозолистые от постоянного пересчёта честно заработанных денежек ладони.

Сев в кресло перед мною, он выудил из кармана раскрошившийся бутерброд, и начал мерно его пережевывать, попутно шамкая набитым ртом о положении дел в городском изобразительном искусстве.

Сквозь призму его восприятия проблемы художников вмиг стали понятны и близки. Оказывается, для создания шедевров художникам необходимы краски, кисти и холсты, а это сейчас очень дорого, в то время как сами картины оцениваются дешёво, и просто не окупают затрат на их производство.

Ввиду этого досадного противоречия почти все подлинные таланты ныне запили горькую, и художничеством нынче занимаются в основном лишь ремесленники (они рисуют на потребу толпы, и им легче продаваться), – вот оттуда нынешний упадок и кризис нашей культуры. А будь холсты и краски дешевле – страна была б завалена шедеврами!..

Спрашивается, как же сам Сидоров решает эту проблемку?.. А вот как… В свободное от служению искусству время он разводит в сарае кроликов, продает их мясо на рынке, и вырученные таким образом денежки – тратит на живописные надобности.

– А кто кроликов режет? – не удержался я от тупого вопроса.

– Я… – спокойно сообщил он. – Но не режу, а скручиваю голову – так удобнее!

Меня передёрнуло… Одними и теми же ладонями – рисовать нетленку и убивать живность?.. Б-р-р!..

Доев и тщательно вытерев ладони о лацканы кургузого пиджачка,
Мэтр испросил у меня разрешение сходить в туалет. Получив оное, подошёл к стоявшему у окна фикусу в кадке, деликатно повернулся ко мне задом, и – помочился в кадку.

Не то, чтоб я был шокирован, но всё-таки…

Однако самое забавное случилось в конце, когда он вежливо попросил у меня взаймы «до завтра» одну тысячу американских долларов, на покупку какой-то редкой импортной краски. Пришлось мне вежливо сознаться, что с трудом наскребу в карманах на буханку хлеба, «а до получки – два дня…»

Подумав, Сидоров со вздохом решил, что остальное он, так и быть, перезаймёт в другом месте, после чего забрал мои последние медяки и удалился. Почему-то мне показалось, что свои денежки больше не увижу…

С трепетом ожидал визита Тумановской… Из справочника «Члены Союза художников» узнал, что ей 18 лет, и она рисует интимно-лирические акварели. На основе этой информации вообразил её этакой смущённой русалочкой с мечтательными глазами… С замиранием сердца предвкушал, как скажу ей: «Вы же понимаете. цыпка, что статья о вас появится лишь после того, как вы расплатитесь натурой…» А она ласково ответит, расстегивая пуговки на блузке: «Я всё понимаю, и готова расплатиться немедленно!..»

М-да… Хорошо!..

Но, как это сплошь и рядом бывает, действительность разочаровала… Вместо хрупкой нимфы-девственницы я увидел перед собою мужеподобную, коротко стриженную (чуть ли не под Котовского!) девицу с лошадиной челюстью и жирными пятнами от вчерашнего ужина на расхристанном платье. Вдобавок ко всему её колготы оказались дырявыми как раз в том месте, которое приличные дамы обычно именуют интимным…

– Это ты, старый пердун, статеечки о художниках кропаешь? – басисто поинтересовалась стриженная кобыла. Сквозь прореху в её колготах я заметил, что волосы на её животе окрашены в оранжевый цвет… Ни фига себе!..

Заметив направленность моего интереса, девица усмехнулась, и, раздвинув коленки пошире, деловито предложила:
– Можешь трахнуть меня разок, если бобик гавкает. Только учти: не долечила гонорею, и «сифоню» немножко… Рискнёшь в «презике»?..

Вскочив, я попятился, испуганно замахав руками, и с воплем: «Это не я!.. Это другой пишет!.. Я его сейчас позову!..» – выскочил в коридор. Там спрятался в редакционном чулане, и сидел в нём до тех пор, пока не узнал от уборщицы, что «эта лахудра уже ушла!» (Кстати, через пару недель после описываемых событий один из коллег-журналистов испуганно зашуршал брошюркой по венерическим заболеваниям – не иначе как профессиональное любопытство завело его слишком далеко)…

…Бездельно прогуливаясь в вынужденном безделье по улицам, я незаметно для себя вновь забрёл на Калымскую улицу. Увидел ещё издали: милицейский конвой выводил по одному из подъезда Худмастерских членов Союза и рассаживал по «воронкам». Яркое это было зрелище: ободранные, общипанные жизнью, с синяками на испитых харях…. Благородные служители искусства смотрелись сейчас уличной шпаной мелкого разлива… Ни одной хотя бы слегка интеллигентной рожи!

Командующему операцией немножко знакомый мне милицейский капитан. Подойдя, я поздоровался, поинтересовался вполголоса:
– А чего это вы решили здесь почистить? Художников бы вроде не трогают…

– Совсем распоясались, бакланы! – вздохнул капитан. – Мочились, стоя на подоконниках, прямо на головы прохожих… Здешний участковый подошёл, чтобы сделать им замечание, так ему бутылкой из-под шампанского – прямо в лоб… Сейчас в реанимации!.. Вот начальство и распорядилось проучить маленько… Но всё равно прокуратура держать их долго не позволит. Скажут: не цепляйтесь к творческой интеллигенции!.. А по мне – люмпены самые обыкновенные… Эх, дубинкой бы их!..

Капитан вздохнул, козырнул на прощание, сел в одну из машин, и автоколонна с членами Союза художников отбыла в направлении узилища. Выждав для надёжности некоторое время, я решительно направился к обшарпанному подъезду. Надо взглянуть наконец, что ж там натворили герои моих будущих статеек…

…М-да… Грязь, вонь, использованные презервативы, мусор, пустые бутылки – само собою, на это можно и внимание не обращать…

Но – картины?!. Перлы изобразительного искусства!.. В изобилии висящие, стоящие и валяющиеся во всех комнатах… Ужас!..

Не буду касаться абстракционизма (это когда не понять, что и зачем было нарисовано). Буду говорить только о реализме (то бишь про «раскрашенные фотографии»)…

До августа 1991-го года мощной струёй текла обязательная Лениниана, воспевались революционные, воинские и трудовые подвиги всевозможных орденоносцев, лауреатов, передовиков, чемпионов и просто парт-сов-хоз-активистов…
После августа 1991-го – не менее обязательная Религиозность с Церковщиной на пару, гимны антисоветчикам-антикоммунистам, прочим врагам тоталитаризма и передовикам демократии, всевозможным олигархам, политикам, чинушам и недоразоблачённым мафиози…

Поскольку «до» и «после» творили шедевры одни и те же люди, то эта смена вех смотрелась особенно наглядно. Особенно потрясал чей-то огромный холст под названием: «Ленин, Дзержинский и Свердлов обсуждают очередные задачи Советской власти», наполовину уже переделанный в картину: «Бог-Отец, Бог-Сын и Бог-Святой Дух обсуждают первый вариант 10 заповедей Божьих»…

Ленина художник переизобразил уже окончательно, но не совсем удачно, и поэтому при ближайшем рассмотрении на бородато-благообразном лике Господа упрямо проступали близкие до боли черты Ильича. Что касаемо Христа, то тело в хитоне со следами земных страданий автор ему прилепил, а вот свердловскую физиономию оставил в неприкосновенности, рассудив: «Всё равно Христа в лицо никто не видел, так откуда зрителям знать, не было ли портретного сходства между ним и Председателем ВЦИКа?..

Некоторую трудность представил только Святой Дух: как он должен выглядеть?.. Не мудрствуя лукаво. живописец прикрыл лицо оного – протянутой вдаль указующей дланью Бога-папы, а торс – текстом 10-ти заповедей, которые Святой Дух держал в руках наподобие свежего номера газеты «Правда» (видно, ранее художнику приходилось малевать схожий сюжет). Из-под заповедей торчали лишь ноги, да нижняя часть фигуры Святого Духа, судя по которым – он носил сапоги, гимнастёрку и маузер на поясе.

Маузер убил меня окончательно. Я вдруг понял, что писать о городских художниках – дело для меня непосильное. Узнал домашний адрес главного местного искусствоведа, «дуры»-Шалашкиной, и отправился к ней в гости, за советом.

Оказалась она женщина без возраста, то есть – в меру потасканной, но достаточно бодрой. Длинная морщинистая шея, замусоленный домашний халатик, краешек отвисшей высохшей груди, ливовый фингал под левым глазом, редкие волосёнки цвета пакли, практически голая макушка, хриплый голос куряги и пропойцы, жирный кот на коленях, несколько кактусов в горшочках на подоконнике за спиною – вот портрет моей собеседницы.

Узнав, что я взялся рассказать широкой публике всю правду о городских мазилах, Шалашкина визгливо расхохоталась. «Да кому в мире нужна правда?!. Все хотят только удобного вранья…»

Однако потом, смилостивившись, она рассказала мне ВСЁ!

Оказывается, общий уровень живописцев города – жалок, убог, ничтожен! Это даже не провинция – это вообще вне культуры!.. Полнейшая бездарщина, в убойной смеси с амбиционзостью… Единственный способ что-либо изменить к лучшему – перестрелять всех художников! Но на их место тотчас придут новые, ещё бездарнее и гонористее!.. Вот если б лет двадцать вообще запретить кому-либо брать кисть в руки, а потом начать всё заново, на голом месте… Тогда – да! Но увы – никто не пойдёт на это…

На этом общем фоне Шалашкина в ярких красках дала портреты всех известных мне членов местного Союза.

Выяснилось, что Иванов. лет двадцать верно холуйствовал перед партией и надсматривал над художниками, удушая всё талантливое и неординарное. И хоть сейчас он держится паинькой, но – «все же помнят!..»

Петров, как я и сам предполагал – обыкновенный шизоид, из буйных. «Из художников спятивших – не меньше половины, но кто «тихушный» – тех не так заметно…» – пояснила Шалашкина.

Сидоров в богемных кругах обзывают свинопасом, и откровенно посмеиваются над ним после случая с приезжей журналисткой, когда он, мирно беседуя с нею о проблемах искусства, вдруг пспокойно вынул из брюк свой интимный орган, и стал мастурбировать. Естественно, гостья в панике бежала из его мастерской, а чуть позднее и из города, и с тех пор регулярно помещала в столичном еженедельнике погромные статеечки в адрес нашего региона.

Что касаемо Тумановской, то она добилась невозможного: прослыла шлюхой даже и среди местных художниц! Докатилась до регулярного отсоса у всех посетителей своих персональных выставок…

Но главным недругом Шалашкиной оказался Баринов! Подлец, импотент, бандит, бездарь, плагиатник («всё хорошее в его творчестве – украдено у великих предшественников!»), да и вообще – тёмный, страшный, зловещий… «Воображает себя кем-то… А ведь он – никто!» – воскликнула Шалашкина.

– А вы мне не поможете написать цикл о художниках? – наивно спросил я.

– Помогу… – хрипло произнесла она, бросив на меня быстрый взгляд. Молниеносно сбросила свой халатик, и кинулась на меня…

Я не дался старой пьянчужке!..

Бежал из её квартиры, еле вырвавшись из её жадных рук…

…В тот же день навестил в сумасшедшем доме своего предшественника на посту завотделом культуры Соловейчика. Он был весел, абсолютно нормален внешне и счастлив. Кругом нас в палате психушки бесновались припадочные и психованные, а Соловейчик мирно улыбался и говорил, что после общения с деятелями культуры города сумасшедший дом кажется ему филиалом рая.

– Христом-Свердловым тебя прошу: вернись на работу!.. Подготовь сам цикл статей о живописцах! – взмолился я, пав перед ним на колени.

Соловейчик очень удивился, и – совершенно убил меня фразой:
– Вернуться и писать о этой банде?.. Что ж я, по-твоему – совсем спятил?!.

Автор: Владимир Куземко, специально для «УК»

Tweet