Первый день на свободе: Воспоминания репрессированных, только что вышедших из советских лагерей

Ежегодно определённое число заключённых после отбытия срока заключения или по другим причинам освобождалось из лагерей. Приступы счастья, нервные срывы и сильные переживания репрессированных граждан, только что вышедших из советских лагерей в отрывки воспоминаний, которые незначительно сокращены, орфография и пунктуация авторов по большей части сохранены.

 

Самодельный деревянный чемодан. Принадлежал Вере Бронштейн. Донце и крышка сделаны из фанерных планок от посылочных ящиков, ручка — из брезента.© «Международный Мемориал»

23 мая 1949 года. Нина Бардина

Нина Бардина, 1921 года рождения, была арестована по доносу в 1942 году, приговорена к расстрелу, однако высшую меру наказания заменили на семь лет лагерей и пять лет поражения в правах  .

Решено было, что я буду жить у Ларисы — вольной лаборантки. Было очень странно ходить по комнатам ее квартиры, смотреть, как открыто лежат ножи и вилки, которых я не видела все семь лет. Вообще, переход от тюрьмы к воле, оказывается, тоже очень тяжел — для меня он оказался более тяжел, чем переход от воли к тюрьме…

В первый день, сидя за белой скатертью и взяв в руки столовые приборы, я рас­плакалась, руки мои задрожали. Никто не понимал, что случи­лось, но мне бы­ло невыразимо тяжело. Теперь, в этих мелочах, я только и понимала, чего же я была лишена все эти годы, какой я стала за это время, если вид вилки вызы­вает у меня слезы на глазах.

Меня встречали мои знакомые, поздравляли, а я стояла как каменная, не выра­жала никакой радости. Я не умела радоваться, разучилась, и теперь была как ново­рожденный ребенок, который не умеет глотать и даже сосать, он только тычется в грудь, а мать должна научить его этому, чтобы жить.

Вечером был накрыт стол, и все подняли бокалы с шампанским. Мне стало страшно… За столом мне вдруг показалось, что я во сне, и захотелось просну­ться. Я встала и пошла к двери, но упала, стала кричать и потеряла сознание. Когда я очнулась, то увидела около себя врача. Мне представилось, что я убе­жала из лагеря, я испугалась и просилась снова туда. Вскоре все разошлись и оставили меня с хозяйкой дома.

Ночью я осталась в комнате одна и почувствовала сильные боли в пояснице. До этого момента я совершенно не вспоми­нала о своем положении, т. е. что я беременна  … Боли усиливались, и когда Лариса вошла ко мне в комнату, то испу­галась моего вида, а вскоре по моим положениям догадалась, что я бере­менна и что у меня начались схватки. Она тут же сказала мне, что я дол­жна уходить из дома, так как муж ее партийный и на заводе об этом сразу узнают, и у них будет много неприятностей. Аборт в те времена, как я уже писала, карался лагерным сроком.

Всему виной были мои нервы, мой вчерашний припадок, нервный срыв, но кто бы мог пове­рить? Я пыталась убедить ее в том, что это не аборт. Я встала, на­дела пальто прямо на ноч­ную рубашку, туфли и вышла из дома. Схватки всё усиливались, и промежутки между ними становились короче. Идти мне было некуда и не к кому. И я пошла к Енисею.

Города я не знала, спросить было не у кого, так как заря только занималась и шоссе было пусто. Но прежде, когда я ходила под конвоем, я слы­шала и ви­дела, как показывали в сторону реки и говорили, что там Енисей. Я шла, приса­живаясь время от времени на обочину дороги, и только мечтала добраться поскорей до реки. Я не знала, почему меня тянуло к реке, но потом, уже лежа в больнице и отвечая на вопросы врача, я и сама себе ответила на этот воп­рос: я бежала, чтобы утопиться. Вскоре я потеряла сознание, ничего не помню, очнулась в больнице и увидела, что лежу на опера­цион­ном столе.

В промежутках беспамятства помнила одно: паспорта у меня нет! (Я еще не ус­пела его получить.) Нет места жительства, врач смотрит на меня как на аборт­ницу и бывшую заклю­ченную.

Мое тяжелое состояние продолжалось двое суток.

Самодельная зажигалка из гильзыИзготовлена в одном из лагерей рядом с Воркутой между 1935 и 1938 годом. © «Международный Мемориал»

4 июня 1948 года. Павел Гусев

Павел Гусев, 1925 года рождения, был арестован летом 1941 года — после восьмого класса, когда ему еще не исполнилось 17 лет — за письмо к Сталину, которое он написал по просьбе соседа, с жалобой на невыдачу ссуды и других обещанных льгот добровольным поселенцам. При обыске у него изъяли газету «Московские новости» на немецком языке, учебник и тетради по немецкому. Приговорен к семи годам лишения свободы как немецкий шпион и участник антисоветской организа­ции.

Вдруг 4 июня 1948 года объявили, что меня освобождают. В возрасте неполных 24 лет. Это за 13 дней до конца срока. Записали, что освобожден с учетом рабо­чих дней, хотя у меня было заработано более года, а не 13 дней. Что произо­шло, для меня было неведомо. Я сначала не обрадовался, так как переживал послед­ние дни. Был как в подвешенном состоянии. Сколько посыпалось просьб от товарищей… Все писали письма. Мне выдали хлопчатобумажную спецовку, черную, первого срока, ребята дали белую рубашку, кепку, брезен­товые сапоги. Администрация выдала деньги до станции назначения и пособие в сумме 25 рублей. Вот и все, что я заработал за семь лет. Все это было указано в справке по освобождению. Еще выдали сухой паек на шесть дней…

Спрятав письма, попрощался с друзьями и бегом побежал к проходной с хле­бом в узелке. А там меня ждал последний шмон. Вытряхнули все письма и бро­сили в печку. От обиды я чуть не заплакал. Обозвав охранников шакалами, поплелся от проходной на станцию. И в послед­ний день в душу наплевали. Вот так закон­чились семилетние страдания, когда я ни разу не наедался досыта, несколько раз был на пороге смерти, но организм побеждал. Удивительно! В лагерь привозили тысячами, а освобождали единицами… Несмотря на пере­житое, радость переполняла сердце. Отвык я от вольных людей. В вагоне я ехал какой-то отчужденный, стес­нялся разговаривать с людьми: вдруг спросят, кто я. На радостях купил килограмм печенья и все съел сразу.

Что им сказать и как отнесутся к бывшему зэку? Ведь считается, что зря в тю­рьму не сажают. Освобождение — это значит привыкать к другому миру лагер­ному «фраеру». После семи лет тюрьмы, лагерей, последовавших непосредст­венно за школьными годами, воля пугала меня…

Приехал на ст. Тоншаево Горьковской железной дороги. До пункта назначе­ния пос. Вахтан в 25 километрах была узкоколейная дорога, а поезд вечером. Я не стал дожидаться поезда и по железнодорожному полотну пошел пешком. По пути встречались речки, было тепло. А я не купался семь лет. Не пропустив ни одной, купаясь, я испытывал блаженство.

Дошел до дома, с нетерпением открыл дверь и увидел невысокого роста жен­щину, похожую на мать. Она вопросительно посмотрела на меня. Я сказал: «Мама», — и она упала на мои руки. Узнала меня, всплакнул и я.

Доска («лопатка») нарядчикаНа таких досках записывался состав бригады, в данном случае — бригады № 142 АЛЖИРа (Акмолинского лагеря жен изменников родины).© «Международный Мемориал»

20 июля 1946 года. Георгий Каретников

Георгий Каретников родился в 1938 году в Акмолинском лагере жен изменников родины — АЛЖИРе. Его мать Ольга Гальперина, пианистка и директор московской музыкальной школы, 22 марта 1938 года была приговорена к восьми годам лишения свободы. Arzamas записал рассказ Георгия Каретникова; его можно не только прочитать, но и послушать:

В интервью использована музыка: Brahm’s Lullaby by Howie Mitchell & Ruth Meyer, Ailsa’s Lullaby Vocal Version by Axletree

Я и бывший зэк, и вместе с тем ненатуральный зэк, потому что я в лагере оказался впервые в утробе моей мамы. Заключения для меня как такового не существовало. Нас было 15 детей на девять тысяч женщин. И там, в лагере, жен­щины выстроили нам свой детский барак, в котором я провел восемь лет. Он был самым маленьким и отдельным. Помню очень близко стоящие кроватки, утро, какая-то комната, где нас кормили — манной кашей на воде и не слишком сладкой. Все время не хватало сахара, я сахар обожал, мне сахара не хватало всю жизнь. Но почему мне повезло в лагерной жизни — я был первым родив­шимся в этом лагере. И женщины несли маме все время передачи в детский барак.

Мое первое воспоминание из детства, вы знаете, оно красивое очень. Это почему-то цветы. Ковер цветов за проволокой. Я помню ров, через который я не мог пробраться, потому что сверху дальше шла проволока и ров был очень глубо­кий. Я видел ковры цветов с той стороны проволоки. Весной — тюльпаны, летом — маки, которые колышутся. Очень сильные воспомина­ния, когда нас выводили за ручку за проволоку этого нашего лагеря, на прогулки. И я помню даже девочку, с которой я ходил за руку, — Верочку Комиссарову, которая была моей первой любовью.

Нас поднимали каждое утро, и мы с утра спросонья стояли и слушали гимн Советского Союза. Вот это было для меня очень утоми­тельно, потому что с детства я запомнил все классические колыбельные, которые мне мама пела, когда меня кормила: и Брамс, и Моцарт, и Чайковский. Она была музыкантом, ей это было нетрудно. Кормила она меня в землянке, куда ее специально при­водили вместе с Рахиль Мессерер, матерью Майи Плисецкой, которая там кормила своего сына Азарика, брата Майи. Это все по рассказам моей мамы, сам я этого не помню, естественно.

Известно, что Сталин издал приказ, по которо­му детей в лагерях и в местах заключения у матерей нужно отбирать и отсылать в детские дома. И по всем лагерям посылались специаль­ные комиссии, которые забирали детей. Но в Рос­сии молва бежит впереди паровоза. А моя мама преподавала музыку у началь­ника лагеря, его детям. Она вспоми­нала, что он не был плохим человеком на самом деле: учил музыке своих детей. А мама была хорошая пианистка, в лагере она даже сумела сплотить своих сокамерниц на почве музыки — самодеятельность, романсы, песни.

Когда в один из уроков мама пришла к этому начальнику лагеря учить детей, она ему прямо сказала: «Комиссия едет — забирать детей. Я сына не могу от­дать. Он здесь, в лагере. Я его не вижу, но он здесь. Его заберут, и я его поте­ряю». Возможно, это было уже ближе к осво­бождению, год оставался или два, я не знаю. Начальник лагеря сказал: «Я ничего не могу сделать, это приказ генералиссимуса». А мама сказала: «Я тогда ничего с собой не смогу поде­лать в плане обучения ваших детей. Вы пони­маете, я не смогу. Это для меня единственное, что осталось с воли сегодня». И он ей сказал: «Хорошо, Гальпе­рина, идите. Я подумаю». На следующий день он объявил инфекционный карантин по лагерю. Вы понимаете, да? Молва опережает все абсолютно. Комиссия уже была предупреждена, что в лагере карантин, и объехала его стороной. Таким образом, мама, в общем-то, спасла и меня, и других детей. Во всяком случае, от абсолютной неизвестности о судь­бе, моей судьбе или других детей, той же самой Верочки Комиссаровой, между прочим. Я никого из них не могу найти. Верочку Комиссарову я единст­венную запомнил. Нет такой нигде, не могу найти, хотя и пытался.

Мама за мной пришла, когда уже ей надо было уезжать: закончился ее срок. Мне сказала воспитательница: «Это твоя мама». А для меня ничего не значило, потому что мамой для меня была моя воспитательница, которая все время была рядом, которая меня кормила, приносила какие-то передачи из женского барака. Вот это — первый день свободы. Хотя я даже не могу сказать, что сво­бо­ды как таковой, потому что я был свободен — тогда, в своем детстве.

Самодельная шкатулка из посылочных ящиков, инкрустированная соломкой Изготовлена между 1946 и 1950 годом в исправительно-трудовом лагере в поселке Вяртсиля, Карелия. Передана в музей «Мемориала» дочерью владельца, Александра Ицына, Ниной. © «Международный Мемориал»

Февраль 1939 года. Сергей Раевский

Сергей Раевский, 1907 года рождения, инженер-геолог, потомок знаменитого дворянского рода. С 1924 года работал в лаборатории Государ­ственного экспери­ментального электро­технического института. 14 июля 1935 года арестован как «участник антисоветской террористической организации в Кремле». Приго­ворен к пяти годам исправи­тельно-трудовых лагерей.

Как-то в феврале 1939 года я утром, еще по темноте, пошел на свой охотничий заказник, обнаружил там удобную добычу. Вернулся домой, бросил в сенях штук пять куропаток и отправился к ближайшим режимным скважинам, чтобы провести температурные замеры. Подготавливая к спуску в скважину гирлянду термометров, я увидел нашего сотрудника Н. И. Коровина, бегущего от дома к зданию ж. д. станции. Подумал, что вызвали его для каких-то указаний. Но не успел я еще гирлянду в скважину опустить, как услышал неистовый крик того же Коровина, уже выбегавшего со станции по направлению ко мне:

— Сергей Петрович! Поздравляю! Вам свобода! Бегите на Рудник, оформляйте освобождение!

Я настолько ошалел, что даже не почувствовал волнения, и ответил:

— Да я еще термометры не опустил.

— Да бросьте вы термометры к чертовой матери! Вы что, одурели? Дуйте на Рудник!

Тут только я и сообразил, какое событие произошло. Свалил всю связку термо­метров, побежал домой, сложил их в сенях и как был, в телогрейке, ватных штанах и валенках, побежал на Рудник.

Когда я появился на мерзлотной станции, все меня встретили аплодисментами и сказали, что я преодолел 5 километров за 40 минут. Они отметили время, когда передали известие по телефону. Я тут же отправился за оформле­нием справки, которую получил без всякой проволочки.

Вечером меня вызвал В. К. Янковский… Решался вопрос: остаюсь я хотя бы до навигации на Воркуте или же сразу отправляюсь по направ­лению к Москве… Я решил остаться до навига­ции с условием работы на мерзлотной станции.

— Тогда вот что, — сказал Владимир Констан­тинович, — ты зачисляешься на должность геофизика с окладом 500 рублей в месяц плюс 50 % северных — итого 750 рублей. Это для нача­ла.

Для начала это было неплохо. Затем В. К. Янков­ский открыл шкаф, вынул оттуда нагольный полушубок и коричневый шерстяной костюм (гимнастерку и бриджи), передал мне и сказал, чтобы я сбросил лагерную одежду. Таким образом, я в один день превратился из зэка в вольнонаемного. Пропуск мне поменяли с красной полосой. Счастью не было конца, побежал на насосную к своим друзьям.

Мужская лагерная телогрейка с двумя самодельными внутренними карманамиПринадлежала Аркадию Викторовичу Белинкову, писателю и литературоведу, который провел шесть лет, с 1944 по 1950 год, в Карлаге — Карагандинском исправительно-трудовом лагере.© «Международный Мемориал»

28 апреля 1946 года. Ина Ильина

Ина Васильевна, 1899 года рождения, жена Ильи Герценберга, расстрелянного в 1938 году по обвинению в участии в контрреволюционной террористической организации. В апреле 1938-го была арестована; как член семьи изменника родины осуждена на восемь лет строгорежимных исправительных лагерей.

Я ждала этот праздник восемь долгих лет. Позади колючая проволока, вышки, громыхание цепей, сторожевых псов, обыски, авралы, подъем и проверки. И письма можно писать хоть каждый день!

Я переехала за зону в барак для освобожденных, пообедала в столовой для вольнонаемных и ушла в степь, к озеру. Пошла навстречу свежему весен­нему дню. Все мне казалось иным, чем вчера. Темно-синее озеро, подернутое мелкой рябью, золотистый камыш, степь, зеленевшая молодой травой, — все приобретало новое очарование. Воздух и тот казался другим. Я вдыхала его полной грудью — вольный воздух! Теперь я могу ходить куда хочу. Есть, пить, спать — когда захочу и сколько захочу! Какое счастье — обладать правом рас­поряжаться собой, своим временем, иметь желания!

Деревянный нож для бумаги с выжженным узором и словом «березка» по-эстонскиИзготовлен в 1951 году в Ангарлаге Оскаром Таммярвом и подарен Алле Березкиной, которая передала нож в музей «Мемориала».© «Международный Мемориал»

6 ноября 1946 года. Николай Саркисов

Николай Саркисов, 1913 года рождения, до ареста — студент Московского инженерно-технологического института хлебопечения. 28 декабря 1932 года приговорен к десяти годам исправительно-трудовых лагерей. Отбывал наказание в Сиблаге, Бамлаге, Севвостлаге  .

Вышел из зоны 6 ноября 1946 года. Пере­сидел, считай, четыре года и два дня, а всего в неволе пробыл 5114 дней. Врагу не поже­лаешь! Надо добраться до Адыгала­ха   сегодня до конца рабочего дня, а то до 9-го придется сидеть в лагере, а он мне стал уже нетерпим. Я в одной телогрейке, полупальто отняли. Опять: зачем? Тряпье же никому не нужно­­е. За спиной мешок, а в мешке — горсточка муки, напильник и кое-какое тряпье. Ребята говорили: «Выброси все, а то придется вернуться за ними в лагерь». Такая примета. Решил: выброшу в Адыгалахе, когда выйду из УРЧ   и пойду в «кадры».

Мороз страшенный. Водитель «студебеккера» не берет, говорит:

— В кабине места нет, кузов железный. Ты как следует не одет. До Кадыкчана превратишься в сосульку, а мне потом отвечать.

— Я отсидел 14 лет, из них на Колыме — девять. Девять! Понимаешь? И не за­мерз! Вы скорей в кабинке замерзнете! Возьми, будь человеком, мне нужно быстрей в Адыгалах, чтобы 9-го покинуть его вольняшкой.

Взял. Кузов-то и вправду весь железный и порожний, сесть некуда. Оно и луч­ше. Начал плясать и петь…

Сколько веревочке ни виться, а концу быть. Вот и шестое прорабство, машина идет дальше по Эмтегейскому участку, а я соскакиваю, чувствуя себя самым счастливым человеком в мире. Наверное, полчаса не могу по-человеческибежать: ступни болят, приходится ступать на ребро. Но вон уже управление, подбегаю. Еще не согрелись руки, как там распишусь за освобождение? Гово­рят: «УРО   — в отдельном домике, бегите туда! Бегите скорее, а то уже шесть часов. А завтра великий праздник — 7 ноября».

Выбежал за здание и вижу домик — УРО. Там горит свет. Ура! Лейтенант в одиночестве стоит над столом, а на столе раскрытая книга, боль­шущая…

— Можно к вам?

— Ты Саркисов?

— Так точно.

— Ты остался один. Где прятался?

Расписаться все-таки пришлось не один раз. Был интереснейший документ, прямо для жур­нала «Крокодил», он зачитал его сам: «За хоро­шее поведение и производственные успехи в лагере освободить досрочно!» Нет, я не стал спрашивать: куда же теперь списать проси­женные против данного мне срока 4 года? На войну? Так ведь и та и другая закончились давно. Лишние вопросы в таких органах ни к чему!

В лагере в ходу одна побасенка: «И вот дали ему год. Он отбыл 24 месяца и до­срочно освободился!» Прямо обо мне!

Чтоб расписаться разборчиво — а он этого требовал, — пришлось жечь руки у печки. От него выхожу вольняшкой. Так нас называют, потому что до воль­нонаемных мы еще не дорос­ли, паспорта нам не выдают и не обещают. Дадут взамен удостоверение — годичное, временное.

Это сейчас меня не волнует, я еще ничего этого не знаю. Меня направили в отдел кадров Управления дорожного строительства. И опять бегу туда, чтобы не опоздать…

Все это мелочи жизни, все — ерунда. Главное — это то, что я больше не заклю­ченный. Моя 14-летняя мечта исполнилась: Я НА ВОЛЕ!

Стою в уголке, жду очереди, пустой мешок кинул в угол и загадал: если его украдут, все будет хорошо… Меня вызывает начальник отдела кадров Григоров. В моем формуляре единственный козырь — незаконченное высшее образова­ние, и в разговоре я высвечиваю его как могу и прошу каким-то образом дать мне проявить свои способности и знания в контор­ской работе. Хотя, в общем-то, меня арестовали со второго курса, так что мое высшее образование точнее можно назвать НАЧАТЫМ, но козырек все-таки срабатывает. Он звонит кому-то по телефону и направляет меня на второй этаж к ревизору Лавренюку. Тот спрашивает: имею ли я желание пойти работать в бухгалтерию? Я рад до небес и беру у него записку к главному бухгалтеру, в которой он предлагает взять меня на обучение.

Пока я ходил к Лавренюку, кто-то украл мой мешок, примета сработала. Я уже не боюсь ничего. Мирра Львовна выписывает мне направление на работу на Усть-Нерский дорожно-строительный участок…

Иду к контрольному пункту, хочу попросить бойца помочь мне сесть в кабину попутной машины, но он качает головой: мол, начинаются праздники, и весь транспорт, видимо, станет на прикол…

— Здесь тебе находиться нельзя. Иди в избушку, подожди, гудки тебе там будут слышны.

А в избушке на нарах трое играют в карты. Я посидел, «поболел», а потом они предложили мне поиграть, а то им втроем неинтересно. Я сказал, что у меня нет денег. Говорят, что не беда, буду ставить по рублю.

Так я и играл, как мне сказали, просто чтобы в игре была четвертая рука… А я выигрываю, собралось больше четырехсот рублей. Меня это пугает: они же меня с этими деньгами не выпус­тят, а отдать их просто так я не хочу. Готов­люсь к побегу, жду только гудка… С первым авто­мобильным гудком выскочил, как будто по нужде. Потом посчитал деньги: выиграл 409 рублей! Так первый и последний раз в моей жизни…

В диспетчерской маленький зал, горит чугунная печь, больше похожая на тум­бочку. За ней лежит груда каменного угля… За перегородкой дремлют и болта­ют между собой диспетчеры. В зале пусто, я пристроился за печкой. Мне пору­чили ее топить, и я подтапливаю. Деньги до поры спрятал под горкой угля.

Валяюсь в углу за печкой и спрашиваю себя: «Я ведь показал диспетчерам мой документ. Почему же они меня не воспринимают как вольнонаемного?» И тут же ответил себе: «А я воспринимаю? Нет, конечно! Нужно сначала снять с себя эти лагерные тряпки, побывать в бане, постричься и побриться, получить кой­ку в вольном бараке». Вот сколько нужно сделать, чтобы сам поверил в свое освобождение из лагеря!

Хлеборезка — нить для разрезания пайки хлебаПринадлежала Фридриху Краузе, который провел в заключении 10 лет — с 1942 по 1952 год.© «Международный Мемориал»

4 мая 1955 года. Степан Кузнецов

Степан Кузнецов, 1889 года рождения, участник обеих русских революций, эсер, а затем большевик, был арестован в 1941 году и приговорен к 15 годам исправи­тельно-трудовых лагерей за шпионаж и контрреволюционную деятельность.

Утром 4 мая 1955 года я вышел на работу. Часов в 11 дня на парники прибегает дневальный барака и объявляет мне, чтобы я «шел в барак сдавать казенные вещи и одновременно зашел в бухгалтерию за получением расчета и своих денег». Я немедленно пошел в барак, сдал казенные вещи, зашел в бухгалте­рию, получил расчет и свои деньги — ну, думаю, на первые несколько дней и на дорогу деньги у меня есть, а там мир не без добрых людей, с голоду умереть не дадут…

В этот же день мне объявили, что завтра, 5 мая, придут автомашины и вас отвезут в Караганду. Тогда я пошел получил сухой паек на несколько дней. Положил в рюкзак и пошел в барак. В бараке не сидится, состояние нервное, да как же не быть нервному состоянию! Ведь в лагере я пробыл 14 лет, остался жив и завтра еду домой!

Время двигалось к вечеру. Прошла последняя, 5123-я вечерняя поверка.

Завтра я уже не буду стоять на вечерней поверке и смотреть на деревья — не летят ли на свои гнезда запоздавшие ястребки, — и не буду им завидовать… Иду в барак, ложусь на койку, стараюсь заснуть, но, к сожалению, сон меня не берет. Ну вот и я дождался последней ночи в лагере, но хорошо, что ее приходится провести не под замком и с парашей… Лежу на койке, с боку на бок переворачиваюсь, то и дело при­бегаю к куреву самосада. Состояние нервозное.

Утро 5 мая, ночь спал плохо, но не от того, что раньше было — клопы не дава­ли, к этому времени их уже в бараках не было, — а от разных в голове засевших дум…

Вышел из барака, на улице ярко светило солнце, небо чистое, нет ни облачка. Принесли завтрак, есть не хочется. Собрал свой скарб, заложил в рюкзак, при­го­товился, жду сигнала на выход к вахте, а сигнала все нет и нет… Товарищи по совместной работе собрались идти на парники. Прощаюсь с ними, с пожела­нием им скорого освобождения. Забираю свои вещи, иду к вахте, там машин еще нет. У вахты соб­ралось много народа, это пришли проводить нас това­рищи, настроение у тех и других грустно-радостное.

Скоро покину эту злосчастную зону. В этой зоне я пробыл 6 лет. За эти годы много пришлось перетерпеть разных невзгод и человеческих унижений. Не раз приходилось слышать из уст надзирателей: «Здесь вот вы оставите свои кости». Но этого не получилось.

Машин все нет.

Долгожданные машины подошли к воротам зоны. Сердце забилось сильнее, наконец увижу и основательно почувствую долгожданную свободу, а я ее ждал 14 лет и наконец дождался. Нас стали пропускать в ворота зоны по спискам, но уже спрашивали только фамилию, имя, отчество, не спрашивая срок, начало и конец срока, статьи и пункты.

Вышитая дорожка на столИзготовлена в 1941 году в Дубравлаге (Мордовская АССР) заключенной Марией Павловой.© «Международный Мемориал»

26 октября 1939 года. Галина Паушкина

Галина Паушкина, 1910 года рождения, арестована 21 января 1938 года как член семьи изменника родины: ее муж Э. Н. Ратнер был расстрелян 8 января. Пригово­рена к пяти годам исправительно-трудовых лагерей, но пробыла в заключении меньше двух лет.

Я сидела, как всегда, в рабочем бараке и выши­вала очередную рубашку. На душе было так же пасмурно, как на дворе. Вдруг в барак вошла уборщица, тоже из нашенских, и громко произнесла, обращаясь ко мне: «Вас к начальнику лагеря просят».

Вот оно, долгожданное! Я поднялась, как лунатик, ничего не видя кругом, и пошла к выходу. Я ни на кого не смотрела, но каким-то боковым зрением видела обращенные на меня с любопытством, радостью, болью, завистью глаза — десятки глаз. Я слышала шелест слов: «На волю, на волю». А я быстро шла меж рядов, и мне было больно и стыдно смотреть в эти обращенные на меня глаза: ведь и они достойны лучшей участи, а вот вызывают меня, а они остаются. Чем мы отличаемся друг от друга?

Вот я уже лечу по лагерной территории, вхожу в комендантский барак, к опер­уполномоченному… Слышу вежливое:

— Садитесь, пожалуйста! — Ого, так ко мне здесь еще не обращались! Сажусь.

— Ваша фамилия Паушкина Галина Михайловна?

— Да!

— На Вас (я уже с большой буквы!) поступило разрешение на освобождение. Куда Вы хотите ехать? Есть ли у Вас родные и где они?

— В Москву! Все родные в Москве!

— Собирайтесь, через два часа будьте готовы выехать из лагеря!

Оперуполномоченный, прежде чем отпустить на сборы, завел меня в комнату начальника нашего лагеря. Это был, как я уже писала, довольно молодой человек, лет 35, очень сердечный и добрый. Он всегда вникал во все детали нашей жизни, стремился сделать ее более сносной. Если возникала какая-тополомка, например выключалось электричество, он сам слезал на электриче­ский столб и исправлял повреждения в проводах. Это к нему я несколько раз заходила с мамиными письмами и с просьбой не отправлять из Темников   в другие лагеря, так как я жду освобождения. Как жаль, что я не знаю фамилию этого хорошего человека! К моему сожалению, наш начальник был не один, над ним трудился парикмахер, вернее бра­добрей, потому, когда я вошла к началь­нику, он только взглянул на меня и ласково так протянул: «Ах, так это Вы-ы?..»

Мне так хотелось наедине сказать ему несколько слов своей горячей благодар­ности за доброе отношение к нам, «униженным и оскорблен­ным». Но присут­ствие постороннего меня смутило, и я не знала, можно ли мне говорить те сло­ва, которые у меня были на языке: может быть, они могли ему повредить. Так я и ушла, ничего не сказав. Надеялась, что смогу его уви­деть еще раз перед отъездом. Но увы, когда к вечеру я уезжала из лагеря, начальника уже не было на месте. Так и увезла я с собой те хорошие слова, которые были у меня припа­сены, слова горячей благодарности за его чело­вечность, а в тех условиях обыч­ная человеч­ность была неоценимым качеством!

Я бросилась в свой барак собираться в дорогу. Весть об освобождении, которую я так ждала, оглушила меня и почему-то притупила все чувства и внешнее их выражение. Мне казалось, что я даже не радуюсь. Была как во сне. Вокруг меня собрались все подружки по бараку. Наташа — скромная молодая женщина с боль­шими добрыми карими глазами — строго следила, чтобы я ничего не заб­ыла, не раздавала и все взяла с собой. И под ее напором я набила свой чемодан до отказа, о чем потом горько жалела. Надо было все оставить своим това­рищам по заключению. В бане, через которую обязательно нужно было пройти, я чуть не обварилась, поскользнувшись вместе с шайкой, наполненной кипятком. До бака с холодной водой я еще не дошла. Ноги меня не держали, а голова была как будто набита ватой. Наконец я у комендатуры со своим тяжелым чемоданом, с которым потом намаялась.

Нельзя сказать, что мой отъезд из лагеря проходил с почетом. Ведь я все еще была зэком. Получаю справку и вручаюсь как ответственный груз конвоиру, который меня должен сопро­вождать в пути. Садимся в телегу. У него в руках винтовка со штыком, она направлена мне в спину. Я спрашиваю его: «Почему вы направ­ляете на меня свою винтовку? Ведь я же освобождена?!» Он хмуро отвечает: «Этого я не знаю. Моя обязанность доставить вас в це­лости и пере­дать по инстанции». Ну ладно, думаю, передавай! Все равно я уезжаю из этих проклятых людьми и богом мест. Но воздух свободы еще не ласкает меня. Кру­гом уныло. Степь. Безлюдье. Приехали на станцию узкоколейки — значит, это еще лагерная Темниковская зона. Ждем теплушку. Конвоир со своей вин­товкой рядом. Наконец подходит поезд, и конвоир подсаживает меня в одну из теплу­шек.

Я в теплушке. Но боже, куда я попала? Кругом крик, гвалт… Оказывается, это уголовники, которые едут с работы к своим пунктам заключения. Ну и наро­дец! Я жмусь к «своему» конвоиру, который поднялся со мной в теплушку, чтобы совершить ритуал передачи меня местному конвою. Умоляюще смотрю на него, чтобы он не оставлял меня одну в этом страшном обществе. Но мой конвоир говорит, как бы поняв мою молчаливую просьбу: «Тут свой конвой, а я уезжаю обратно». Ох, как страшно! Конвой действительно есть, это два солдата за легкой деревянной перегородочкой. В теплушке полумрак. Горит один тусклый керосиновый фонарик на стене. Неужели это реальная жизнь и я — в этой жизни? Или я все-таки сплю на своих нарах в обжитом бараке, среди близких и знакомых «своих», и вижу сон из пьесы Горького «На дне»? И я говорю себе: «Смотри, смотри во все глаза и запоминай. Ведь больше ты такого нигде не увидишь!» И я смотрю во все глаза, хотя мне очень страшно и одиноко, здесь я белая ворона среди стаи хищных черных воронов. Рядом со мной сидит молодой парень, за ним еще двое каких-то. Эти двое «нежни­чают» с двумя девицами, те визжат, хохочут и ругаются, как заправские хулиганы.

На одной из остановок в нашу теплушку подсадили еще одну освобожденную «жену» из какого-то Темниковского лагпункта. Ее легко отличить от местной компании, как и меня. Мы быстро познакомились и стали держаться вместе. Теперь уже не страшно, я даже осме­лилась побеседовать со своими соседями.

Наконец мы подъехали к пункту назначения центральной зоны, где нас двоих высадили и поместили отдельно (слава богу!) в маленькой комнатке с двумя нарами. Эта комната находилась при комендатуре вне зоны, и мы успо­коились и даже почувствовали радость, что мы одни и нас только двое. Ведь мы устали от большого скопления людей! В комендатуре нас взял под свою опеку хоро­ший человек — как мне казалось, из бывших заключенных, а теперь «вольно­определяю­щийся». Может быть, я и ошибаюсь, и это был кадровый работник. Там же мы встретили маленького тихого человечка, который оказался фото­графом. Он увековечил наши физиономии, впоследствии украсившие выдан­ные нам лагер­ные справки.

Я и моя напарница пригласили этих людей в наши роскошные апартаменты в три квадрат­ных метра, уютно уселись и закатили празд­ничный ужин в честь нашей грядущей свободы, которая наконец была так близка! Я вынула из чемо­дана все, что у меня было от маминых щедрых съедобных посылок. Все четверо мы дружно уплетали мои припасы, и никто не отставал друг от друга.

Роба — рабочая курткаСделана из грубого брезента, надевалась для работы в шахте.© «Международный Мемориал»

21 октября 1948 года. Павел Овчаренко

Павел Овчаренко, 1919 года рождения, был арестован 29 июля 1941 года по обви­нению в «восхвалении самураев» (в частных разговорах называл их героями) и «кле­вете на материальное положение трудящихся». Приговорен к восьми годам исправительно-трудовых лагерей. Освобожден в 1948 году, реабилитирован — в 1967-м.

Первым делом выдали справку об осво­бождении… Майор прочитал о пораже­нии в правах на три года, а потом затараторил на память:

— Вы не имеете права избирать, быть избранным, голосовать на любом собра­нии, выступать с речью на митингах, быть членом профсоюзов и иных добро­вольных обществ, вы не имеете права быть военнослужащим, служить в мили­ции и военизированной охране. Так-то, гражданин Овчаренко!

Какое драгоценное это долгожданное слово — гражданин. За бесконечно дол­гие годы мытарства по лагерям, пересылкам и разно­образным этапам нако­нец-то начальник в красных погонах назвал меня таким дорогим, таким долгождан­ным словом — гражданин! До меня еще не дошло, что я не пол­ноценный граж­данин, а чернокожий в своей стране. То, что говорил майор, летело мимо ушей: «Вы не имеете права!.. Вам запрещается!..» «Самое главное, что голод, холод, лишения и оскорбления позади, а остальное — трынь-тра­ва, — думал я в эту счастливую минуту. — А мо­жет, и на воле буду голодать?.. Тридцатый годик идет, а я самостоятельно еще не жил и не знаю, как жить». Что-тонеизвестное, такое желанное, долгожданное пьянило приятным хмельным дурманом и пугало неизвестностью.

Самодельный бархатный кисетИзготовлен между 1935 и 1938 годом в одном из воркутинских лагерей, принадлежал Якову Апушкину.© «Международный Мемориал»

26 февраля 1954. Татьяна Лыткина

Татьяна Лыткина, 1913 года рождения, в первый раз была арестована в 1933 году как член религиозного кружка. В 1935-м вернулась из ссылки, а в 1944-м была арестована снова — и на этот раз провела в лагерях десять лет.

12 часов дня, нарядчик построил около вахты восемь человек освобожда­ющихся. 58-1а   только А. М. Иванченко и я, остальные с более сложными комбинация­ми статей. К вахте набралось множество людей, многие с детьми. Все проща­ют­ся, желают светлого будущего, новой счастливой жизни, пишут памятные стихи… У всех на глазах слезы, некоторые и завидуют: «Счаст­ливые вы, дожили до свет­лого дня». Как-то странно, большими умными глаза­ми, поглядывает на нас лошадка, впряженная в сани-розвальни, куда мы погрузили свои малые упакованные пожитки — «прошмонованные» вчера и хранившиеся на вахте. Нарядчик передает наши формуляры молодому стрелку из спецкон­тингента, он без оружия и собак, даже вахтеры и охранники желают добра…

Ворота открываются, дернула уздечку у лошадки бесконвойница-возчик, а стрелок на вахте ударил в рельсу. Мы выходим, слышны возгласы и плач у провожающих.

Выходим, голова кружится, дорога знакомая, скрипит снег под ногами в «двух­сроковых» валенках, солнце, хотя и в какой-то розоватой дымке, но яркое, морозное, мороз — 45 граду­сов, в нетронутых снежных массивах сверкают миллиарды огней снежных, глаза заволакивают слезы, не сговариваясь, все всхли­пывают: перед каждым проходит его жизнь, нет, мчится перед глазами… Свобода!..

Никто не обмолвился ни словом, головы опущены в землю, все плачут. Нако­нец у тюрьмы (полдороги) стрелок не выдержал:

— Ну что же вы все плачете, ведь на волю идете, плохое позади!

Кто-то из старших всхлипнул громче. А солнышко ярко светит, ярче сверкают бриллианты на снегу. Вот и мост при входе в Вожаель  , такая знакомая доро­га. Сразу вспомнилось, как остановилась, слушая утренние «Последние извес­тия» о разоблачении Берии и предании его суду.

В Вожаеле много знакомых лиц, в том числе бесконвойных девочек с автостан­ции, потом вижу — вышли мастера из мастерской, машут руками. Милиция. Стрелок сдал формуляры, пожелал всего доброго, сел на лавке в коридоре. Первыми вызвали А. М. Иванченко и меня.

— Проходите, проходите, садитесь.

Лицо добродушное.

— Ну как, агитировать больше не будете?

Я хотела сказать, что 10 лет отработали, но он даже как-то симпатично, лас­ково улыбнулся и говорит:

— Да не беспокойтесь, вы оба попадаете под амнис­тию, но пока она еще не опуб­­ликована, мы всем даем трехмесячный паспорт с помет­кой, как будет она опубликована — вам поменяют…

Мы вышли из милиции и решили пройти к Весляне, где находилась памятная брев­нотаска, где я получила грыжу, где так были ощущаемы рабство и безна­дежность. Справки и паспорта нам выдадут завтра, 27/II-54, в 12 дня. Мы сто­яли на берегу серой замерзшей реки Весляны, на термометре в Вожаеле было 46 градусов. Боже, какой яркий, прямо зло­вещий, западный горизонт! Стало страшно! Морозная тишь! Редкие звуки иногда нарушали ее, где-то лениво, по долгу службы, залаяла собака, что-то хрустнуло на морозе, над посел­ком дым идет вверх из множества труб, наверху бледнея и расширяясь колоко­лом… Голу­бая движущаяся игольная лента северного сияния, на которую последнее время мы уже не обращали внимания, вдруг, для нас, устрашила общий вид!

Большая черная дорога через реку соединяет оба берега, а вокруг — вмерзшие забытые лодки, торчат случайно застрявшие бревна, слева какой-то сарайчик, а на том берегу — снежные холмы, обрамленные кустарниками, а у гори­зонта тянутся черные, с острыми вершинами бесконечные таежные красоты, пока еще сохраненные живущими тут. Долго стояли, смотрели, внушали себе, что мы… свободные.

— Ну, до завтра! — А. М. пошел в ветлекарню к друзьям, давно освободившимся и оставшимся здесь на работу.

Составили Евгения Гужва, Анастасия Каменская, Дарья Каретникова, Анна Пестерева, Анастасия Тальчук, Дмитрий Шабельников;  Arzamas.academy 

 

You may also like...