ГУЛАГ глазами ребенка

…В моей судьбе было и необычное. И оно, по сути, вписывается в характеристику определенной эпохи отечественного бытия. Мое детство, с тех пор как себя помню, протекало в семье работников ГУЛАГа НКВД СССР. Свирлаг, Дальлаг, Востоклаг, Амурлаг – вот места, где трудились мои родители – управленцы низового и среднего звена исправительно-трудовых лагерей. Родился я в 1925 г. в Рязани. Человек с биографией, во многом схожей с судьбой типичного русского интеллигента. Школа, участие в Отечественной войне, учеба в МГУ, его аспирантуре. Вузовская педагогическая работа от ассистента ВГИКа до профессора МГУТу.

Таков жизненный путь многих усердных людей, выросших в советских условиях и достигших почтенных лет к началу формирования нового российского общества в ХХI веке.

Но в моей судьбе было и необычное. И оно, по сути, вписывается в характеристику определенной эпохи отечественного бытия. Мое детство, с тех пор как себя помню, протекало в семье работников ГУЛАГа НКВД СССР. Свирлаг, Дальлаг, Востоклаг, Амурлаг – вот места, где трудились мои родители – управленцы низового и среднего звена исправительно-трудовых лагерей.

В жизни дневниковых записей я вел мало, однако существенное, чего не было у других людей, в памяти отложилось, с годами высвечивалось, осмысливалось по мере накопления исторических знаний, житейского опыта.

В сознании выкристаллизовывается повествование о детских годах жизни в окружении заключенных ИТЛ, когда в быту, таких, как я, именовали «лагерниками».

Мемуарная литература, да и художественная проза о жизни «узников сталинских лагерей», называемых «зеками», заполнена душещипательными описаниями мук и лишений невинно осужденных людей. Ни в коем случае не вступаю в полемику с авторами таких произведений, тем более, если они воспроизводили лично выстраданное.

Я говорю лишь о том, что видел сам, воспринимал детским умом, а с годами переосмысливал, вникая в познание отечественной истории. Пытаюсь при этом показать частицу созидательной роли тех, кто волей судеб оказались в середине 30-х гг. ХХ в. в «заключении» или руководстве «лагпунктами» и по-своему вносили вклад в индустриальную модернизацию страны, в строительство основ социализма как они тогда понимались и воспринимались нашим народом.

На стройке «ВОЛК»

Новая глава в моем детском воспитании началась со своеобразного познания жизни внутри исправительно-трудового лагеря. 1937 г. я встречал на участке строившейся Дальлагом железной дороги, расположенной между станцией Волочаевка (близ Хабаровска) и Комсомольском – на – Амуре, которую сокращенно именовали «ВОЛК». Добирался туда в поезде, а частично лежа на санях и укутанным тулупами. Отец был начальником фаланги, мать работала вместе с ним, была инспектором учетно – распределительной части. Снова её труд был связан с документацией на более чем тысячу заключенных. За две каникулярные недели я смог только понять, что никакой лагерной зоны вокруг или вблизи нет. Отец с матерью жили в небольшом полубарачном деревянном доме, занимая его половину из двух комнат: одна – спальная, другая – кухонная. Никакой обслуги из заключенных у них не было, и в таковой они не нуждались. Другую половину дома занимал начальник охраны лагпункта. Заключенных я видел лишь мельком, по утрам, когда они неспешно выходили из бараков, расположенных в 50-100 метрах от нашего дома, одетые в телогрейки, обутые в «бациллы». Так называли сработанную в зэковских мастерских зимнюю обувку наподобие валенок, но вроде широкого чулка из прочной материи палаточного вида, с ватным наполнением, простеганным как в телогрейке. Подошва подметки «бациллы», называемой также чуней, делалась из кусков бывших в употреблении автопокрышек, старых сапог. «Работяга» навертывал в просторную чуню еще пару портянок, чтобы гарантировать себя от обмораживания ног. Обутыми в валенки и одетыми в овчинные полушубки были из заключенных только некоторые хозяйственники и технические специалисты.

Выходившие из бараков «зеки» побригадно выстраивались в колонны по четыре человека в шеренге и, вооруженные пилами, топорами, медленно удалялись в тайгу, сопровождаемые закутанными до носа охранниками. Так колонны и шеренги отправлялись на лесоповал. Труд начинался с разведения костра для охранника, чтобы он мог сидеть и дремать у огонька, да поговаривать о житие – бытие с бригадирами, десятниками, нормировщиками, постоянно сновавшими около очага тепла. Такие «посиделки» я наблюдал, когда вместе с братом удалялся на охотничьих лыжах в лесные чащобы, имея при себе ружье – одностволку «тулку», именуемую дробовиком. Но зайца ни одного не подстрелил, хотя следов их видел много. Вместе с одним заключенным, возчиком из конбазы, ходил в лес смотреть как тот проверял капканы, поставленные для волков. Капкан закапывался в снег около сосны, к ветке которой, на определенном уровне высоты привязывался кусок мяса – конины. Видел, что за ночь стая волков почти утрамбовала вокруг дерева снег, стремясь с разбега подпрыгнув урвать кусок конины. Но в капкан ноги хищников не угодили. А вот колонки (таежные хорьки) в поставленные на снежном пути их следов капканы ежедневно попадались. Из пушистого, желтого цвета меха была сшита шапка, в которой ряд зим ходил брат Олег.

Обратил я внимание и на то, что функции и заботы у отца по сравнению со свирглаговскими сильно изменились. В Свирлаге его, как чекиста, беспокоили возможности побегов заключенных и ухода лесом в Финляндию. Здесь же, в дальневосточной тайге, да еще в зимние морозы, было бы безумным решаться на побег: дороги будут оцеплены, а в заснеженной чащобе далеко уйти нельзя, сил не хватит. У отца, ставшего хозяйственным руководителем, на первом месте производственный план по заготовке леса и трелевке его к берегу реки для летнего сплава, выделка шпал, работы по насыпи железнодорожной трассы. Помнится, в разговорах с матерью он сетовал на то, что, на фалангу прибыло пополнение заключенных, но «малолеток», а как с ними выполнить план? В исторической и мемуарной литературе 1937 год представляется как время массированных арестов невинных советских людей, навешивание им ярлыка врагов народа и осуждение по статье 58-ой УК РСФСР за контрреволюционные преступления. Однако по свидетельству моей матери, да и некоторым личным наблюдениям, могу сказать, что в ИТЛ осужденные как «враги народа» составляли меньшинство, а подавляющее большинство сидели за совершенные ими «бытовые» преступления, среди которых на первом месте оказывались воровство и хулиганство. Уже в 1930 г., в отчетном докладе XVI съезду ВКП (б) И.В. Сталин поставил задачу усиления борьбы с расхитителями социалистической собственности, так называемыми «несунами», которые по мелочам тащат с производства инструменты, гвозди. Последовал призыв – «покончить с веселым воровством». С середины 30-х гг. усиливалась и борьба с «пережитками капитализма в быту и сознании людей», что потребовало ужесточения наказаний за хулиганские драки и даже матерщину в общественных местах.

Тогда в уголовном кодексе и адмистративно-правовом законодательстве не было квалификации правонарушения, именуемого «мелким хулиганством», за которое можно было получить широко известные с послевоенных лет «пятнадцать суток». По УК РСФСР за хулиганство санкция предусматривалась по статье 74-й от полугода до двух лет ИТЛ. И если на практике подравшихся где-нибудь на танцплощадке и матерившихся молодых парней задерживали и препровождали в милицию, штрафовали за разбитую мебель, выбитые стекла, и с миром выпускали из КПЗ, то во второй половине 30-х гг. постоянно нарастала уголовная ответственность за хулиганство, снижался и возраст попадавших под суд не в меру разгулявшихся «по пьянке».

Вот так юноши 16-17-ти лет, как говорится, допризывного возраста, осужденные по статье 74 УК РСФСР, составляли в ИТЛ контингент «малолеток». Физически еще не окрепшие и не успевшие «на воле» втянуться в тяжелый, рутинный труд рабочего человека, «малолетки» в лагерных условиях доставляли начальству одни заботы и тревоги, особенно в суровую зимнюю пору. На лесоповале «малолетки» не справлялись с выполнением плана, больше получали травм, обморожений, чем закаленные жизненным опытом «работяги» средних лет. Вот почему в далекие дни начала 1937 г. мне довелось повидать отца довольно угрюмым и размышлявшим над дилеммой: опасно группы «малолеток» направлять на лесные работы, но и план за них надо выполнять.

Летние каникулы 1937 г. провели мы с братом там же, на территории лагерной фаланги в районе реки Харпи. Только двое нас, «ребят из вольняшек» по терминологии зэков, проживали в лагерном окружении и не имели здесь товарищей – сверстников. В то лето я волей-неволей непосредственно знакомился с условиями труда и быта всего тысячного контингента заключенных лагпункта. Эти люди были заняты на сооружении полотна железнодорожной колеи протяженностью в 8-10 километров и строительстве моста через реку Харпи.

Мы с братом застали время, когда все работы на объекте завершались, мост в два или три пролета уже стоял и с него в летнюю жару мы с братом отваживались прыгать «солдатиком» в холодные прозрачные воды горной реки. На мосту работ не велось, к нему только приближалась прокладка деревянных шпал вдоль трассы. Мы часто с братом любили рассматривать косяки пугливых хариусов и чебаков с этого места.

В двух-трех километрах от моста, по обе стороны трассы еще продолжались земляные работы, проводимые бригадами заключенных. Но мы в те места не ходили с братом, предпочитая проводить время у реки. Видели лишь как по мосту и далее по трассе, вооруженные лопатами, кирками и кайлами, нестройно двигались к местам работ заключенные, а вечером тем же путем возвращались.

В июле стояла жара, началось бурное таяние снега в прогалинах и на скатах окружавших местность высоких гор. И прозрачные воды реки Харпи быстро наполнялись мутными потоками, образовывались озерные лагуны на низкой местности. Неглубокие, хорошо прогреваемые ласковыми солнечными лучами воды заливов обживали пришедшие на нерест косяки крупных рыб: щук, сомов и особенно сновавших у берегов карасей, которых мы с братом легко стали ловить на «закидушки».

Отец в это время проявил хозяйственную сноровку. Распорядился о создании бригады рыбаков человек в десять. Они быстро из досок построили две вместительные лодки, тщательно их просмолили, сшили из брезента, старых палаток бредень и начали ловлю рыбы, чтобы дополнить паек заключенных собратьев.

Бригада рыбаков состояла из мужиков уже зрелых, довольно спокойных в деле, у них самих «на воле» подрастали ребятишки и они с нескрываемой искренностью брали нас с братом в лодки, когда отправлялись по утрам на свой промысел. Отцу некогда было вникать в наше времяпровождение, а мать спокойно отдавала нас на попечение рыбаков, зная из какой категории заключенных их отбирали в специальную обслуживающую бригаду.

Рыболовный процесс был до примитивности прост. По разлившейся реке Харпи, с помощью весел и шестов, с километр-два на лодке против быстрого течения заходили в один, другой залив; метрах в двадцати от берега ловцы обнажались до гола, на видимой малой глубине выскакивали из лодок, выстраивались вдоль развернутого бредня и опущенного одной стороной до земли. Дальше оставалось тащить бредень так, чтобы выплеснуть как можно больше рыб на берег. Бредень был тяжелым, тащить его было трудно, но все – равно в течение дня, за несколько заходов, рыбакам удавалось добывать и привозить на кухню по 500-600 килограмм карасей, сомов, щук, лещей.

Свежая рыба обновила рацион блюд в питании заключенных. Парадокс в том, что рыбы им давали много, но соленой, вымачиваемой поварами и особенно часто пичкали надоевшей горбушей и кетой. Этой рыбы на Амуре промышляли в путину тогда столько, что она приелась и населению региона и заключенным всех дальневосточных ИТЛ.

Находясь, все лето в «зоне», я познакомился и с бытом заключенных. Узнал, что ударный труд стимулируется системой зачетов и увеличением продовольственного пайка.

В современной исторической и мемуарной литературе, где односторонне с негативных позиций рассматривается все советское прошлое, часто говорится о том, что заключенные в ИТЛ массами умирали с голода и в то же время констатируется действенная роль ГУЛАГа в индустриальном развитии страны. А известно, что заключенные использовались на наиболее трудоемких физических работах.

Я же могу свидетельствовать о том, что узнал, видел в жизни конкретного лагпункта. Для всех заключенных полагался так называемый «общий стол», позволявший по калорийности поддерживать нормальную трудоспособность, без которой система ГУЛАГа не осуществляла бы своих функций. Перевыполнявшим систематически норму выработки полагался дополнительный паек. Но был организован и «стахановский стол». Я был в одной из столовых, где обедали те, кого по определенным трудовым показателям называли стахановцами. О рационе и качестве пищи по общему, повышенному и стахановскому столам сказать не могу, просто не помню. Но о недоедании или даже голоде, в условиях данного лагпункта, не было речи. Я бы это запомнил навсегда. Об ограничениях в питании заключенных слышал. Оно касалась тех, кто попадал в карцер за нарушение режима – так называемых «урок», «блатяг». Таких в то время переправляли в лагпункты строгого режима, где обитали злостные убийцы, разбойные грабители, рецидивисты.

А вот осужденных по статье 58-й «контрреволюционеров» ни один с умом хозяйствующий начальник строительного лагпункта в строго режимную фалангу не сплавит.

Летом 1937 г., обитая в таежном лагпункте, я никак не мог воспринять детским умом, что для отца заключенные из категории «врагов народа» были повседневными консультантами и помощниками в организации производственного процесса.

Я уже понимал, что статью 58, пункт 10 – «контрреволюционная агитация и пропаганда» – можно было получить и за анекдоты против вождей. Поэтому, узнав, что на лагпункте пребывает 30-40 заключенных, осужденных по 58-ой статье, я спросил как-то у отца: «А есть ли здесь посаженные шпионы»? На это тот с иронической улыбкой, глядя весело мне в глаза, ответил: «Один есть, сидит по статье «58-6», как-нибудь его покажу».

Однажды мы с отцом зашли в один конторский барак, где за столами, склонившись над бумагами, чертежами, сидели уже немолодые люди. Отец поздоровался с ними, стал обращаться к некоторым, называя по фамилиям, на что те отвечали, не забывая именовать обращавшегося к ним – «гражданин начальник».

Пройдя служебную комнату, отец открыл дверь в небольшую комнату, где за столом сидел очень пожилой человек. На столе были разбросаны какие-то чертежи. Впритык к столу располагался в этой коморке топчан. Войдя вместе со мной в тесное помещение, отец кивнул вставшему из-за стола человеку: «Здравствуйте…» и назвал того по имени и отчеству. На что тот спокойно и без подобострастия ответил: «Здравствуйте», но без добавления слов «гражданин начальник» и как-то с грустью посмотрел на меня. Я уже понял что отец ведет меня посмотреть на «шпиона». И вид у меня, видимо, был растерянный. Уж очень не похож был на шпиона, по детскому воображению, тот пожилой, сутулый человек.

Тогда-то я и понял, где был штаб строительства железнодорожного моста и десятикилометровой трассы. Это десятка два-три заключенных инженерно-технических специалистов, живущих в трех-пяти небольших бараках и в них же работавших, сидя на лавках за самодельными столами, заваленными чертежами и бумагами.

Эпизод встречи с человеком, осужденным по статье УК РСФСР «за шпионаж», часто всплывал в моей памяти. Чем больше в своей жизни я углублялся в познание истории страны советского периода, тем острее осознавалось драматичное положение отца на посту начальника итээровской фаланги середины 30-х г. Вся его биография со времен гражданской войны – это беспощадная борьба против тех, кого принято было считать контрреволюционерами и врагами народа. В этой схватке открытой, с оружием в руках, и скрытой, оперативно-чекистскими методами, он действовал убежденно, смело, напористо. Уверен, что он чувствовал себя с сознанием исполненного долга, а раны на теле приносили успокоение душе.

Но вот судьба свела отца с его бывшими идейными, классовыми врагами и приписанными к ним, к сосуществованию не по разную сторону баррикад, а вместе, в едином коллективе выживать, переносить невзгоды, да еще и напряженно трудиться над созиданием нового, социально справедливого общества. Так и осталось для меня загадкой: воспринимал ли отец своих ближайших сотрудников и невольных советников из «каэровских зэков» как бывших врагов, осознавших свою вину и заблуждения, и искренно ему помогающих или нет. Но ясно одно, отец не был специалистом в железнодорожном строительстве, более того, в глухой тайге у реки Харпи под его началом не было ни одного инженера не из заключенных людей. Как хозяйственному руководителю, отвечающему, прямо скажем, головой за своевременное и качественное сооружение железнодорожного моста и отрезка пути, ему пришлось всецело полагаться на технические знания и производственный опыт сравнительно небольшой группы специалистов, которые были осуждены как «вредители», диверсанты и им подобные, а одним из ведущих советников и разработчиков технических решений оказался сидевшим якобы за шпионаж.

Но на сей раз обошлось, отец овладел хозяйственным опытом организации производства, спецификой подбора и расстановки кадров, своевременно сдал государственной комиссии построенные объекты и получил новое назначение на руководство лагпунктом, который теперь стал называться не фалангой, а колонной, уже ближе к Комсомольску – на – Амуре, но где предстояло в условиях более сложного рельефа местности строить отрезок железнодорожного пути и мост через горную реку Ульбин.

На новом месте, в период обустройства заключенными территории лагерного обитания и начала сооружения моста через реку Ульбин, провели мы с братом лето 1938 г. К этому времени колонна отца находилась в подчинении не Дальлага, а отпочковавшегося от него в самостоятельный исправительно-трудовой лагерь именуемый Востоклагом. В обиходном разговоре, да и текущей документации, строительство Волочаевка – Комсомольск именовалось сокращенно «ВОЛК».

Эта часто звучащая тогда аббревиатура весьма символично выражала тяготы бытия и заключенных, и вольнонаемного состава, невольно воскрешала в сознании грустную русскую поговорку: «с волками жить, по волчьи выть». А волков, как и другого зверья, вдоль трассы водилось много.

Взвешивая сегодня всё пережитое и наблюдаемое в лагерных зонах на Харпи, Ульбине, других местах и познавая советскую историю, беру смелость утверждать, что система исправительно-трудовых лагерей НКВД СССР сложилась не спонтанно, а вполне закономерно в конкретных условиях ускоренной промышленной индустриализации, коллективизации сельского хозяйства и так называемой культурной революции.

Переход в конце 20-х гг. от НЭПа к мобилизационной директивно-плановой системе хозяйствования, вызываемой необходимостью обеспечения обороноспособности страны в условиях неизбежности второй мировой войны, реализация в этих целях сталинской концепции построения основ социализма в одной стране, сопровождались возрождением, в главных своих чертах, традиционных русских общинно-коллективистских форм организации производства и быта.

В трудных природно-климатических условиях выживания, на Руси веками складывалась и укреплялась общинно-коллективистская система хозяйствования, соборная жизнедеятельность. Здесь уместно сослаться на историю промышленности России с середины XIX в., когда ключевую роль заняла артельная форма организации труда. Производственная артель выдвигалась как добровольное товарищество равноправных работников, сочетающих самостоятельный труд с коллективными усилиями в решении хозяйственных задач на основе принципов самоуправления. Работа в артели распределялась через выборного старосту. Он же получал от хозяина-подрядчика зарплату на артель и делил ее по взаимному согласию между товарищами по труду. В отношении производства артельщики были связаны круговой порукой. Обычно они брали на свой подряд участки работ и отчитывались только по итогам их выполнения. В быту зачастую имели общий стол, организовывали артельную кухню. Закрепляя традиции общинного коллективизма, русская артель демонстрировала высокоэффективную работу, особенно в строительном деле. Так, с 1838 по 1917 гг. строительные артели без механических средств проложили 90 тысяч километров железных дорог. Восемь тысяч человек построили Великую Сибирскую магистраль в 7500 километров всего за 10 лет. Общинно-артельная организация труда возродилась и получила массовое развитие во всех отраслях советской промышленности в годы первой пятилетки (1928/29 – 1932/33 гг.) в форме ударничества, соревнования ударных бригад за встречный промфинплан под девизом: «пятилетку в четыре года!»

Вполне естественно, что ударная бригадная форма труда привилась и получила развитие в системе исправительно-трудовых лагерей, где упор делался не столько на девизе «воспитание трудом», сколько – на «перевоспитание в труде».

Со времён раннего детства, жизни в Остречинах, при посещении свирлаговского клуба, я вычитывал развешанные вдоль его стен, выписанные на полотнах красного материала большими буквами лозунги о значении соревнования ударных бригад, призывы добиваться трудовых успехов как Никита Изотов – шахтер Донбасса. Тогда дома, в разговорах между отцом и матерью, нередко звучало непонимаемое мною выражение «изотовцы». Впоследствии, при воспоминаниях о Свирлаге, мать поясняла, что при проведении зачетов заключенным, она учитывала их включенность в изотовское движение, которое явилось предвестником движения стахановского.

Во второй пятилетке, с 1935 г., когда в печати, по радио звучал лозунг Сталина: «Кадры, овладевшие техникой, решают все!» – развернулось в стране по почину шахтера А.Г. Стаханова движение передовиков производства, качественно отличающееся от ударничества тем, что появились новая техника, люди, овладевшие техникой, и новая организация труда.

В производственные коллективы исправительно-трудовых лагерей стали поставлять автомашины, тягачи – трактора, динамомашины для электроосвещения, множество механизмов, которые можно было доверять людям, только наиболее добросовестно обращающимся с дорогостоящими для народа техническими новшествами. Таковыми на лагпунктах становились те работники из заключенных, которые удостаивались именоваться стахановцами в соответствии с определенными требованиями и правилами. Стахановцев выделяли, поощряли и в системе ИТЛ. Их инициативность, производственные начинания способствовали выполнению плановых заданий. Это хорошо понимали опытные руководители лагпунктов, изыскивали методы действенного, а не формального компанейского развития стахановского движения. Выше говорилось, что в лагпункте на Харпи стахановцы жили в отдельном бараке и получали самый высокий там продовольственный паек.

На стройплощадке в районе реки Ульбин (сейчас на местных географических картах пишут Эльбан) самым технически сложным объектом являлось сооружение железнодорожного моста. Я застал время, когда по весне река была еще мелководной, и заканчивалось ее перекрытие временной песчаной дамбой. Воды реки пошли быстрым потоком по новому руслу на сравнительно небольшом отрезке их пути, а поперек уже осушенного ложа реки разворачивались круглосуточные работы по сооружению четырех бетонных «бычков» как опорных столбов для железнодорожных платформ.

Мы с братом часто подолгу смотрели с высоты близлежащей горы на панораму работ у этого объекта. Как по цепочке на определенном расстоянии бригады землекопов кирками, ломами, лопатами вгрызались в бывшее дно реки, отбрасывали каменистый грунт и создавали котлованы яйцевидной в окружности формы. Плотники обкладывали котлованы бревнами, обшивали досками. Затем быстрыми темпами котлованы заливались бетоном. При взоре с горы моему детскому воображению представлялось, что в стороне внизу не люди, а быстро снующие муравьи сооружают свои муравейники.

Отец в то лето, с утра, вместе с двумя-тремя специалистами – мостостроителями из числа заключенных, осматривал «фронт работ» вокруг «бычков». Он все время находился в тревожном возбуждении. У него как руководителя-хозяйственника уже был опыт сооружения моста на реке Харпи. Взволнован он был потому, что зацементированы «бычки» были поздновато по причине задержек в поступлении цемента на стройку из-за нерасторопности управленческих снабженцев. Бетон затвердевал, казалось, медленно, а приближалась пора таяния снега в отлогах мощных горных хребтов.

В разгар лета в реке быстро стала прибывать вода. Некстати прошли ливневые дожди. Хорошо помню как однажды ночью, разбуженный телефонным звонком, отец быстро вскочил со своего топчана, надел брюки-галифе, гимнастерку, обулся в сапоги и устремился «на объект». Вскочили со своей деревянной кровати, спавшие вместе мы с братом, быстро набросили на себя одежонку и под ливневым дождем, сопровождаемые вспышками молнии и раскатами грома, как ошалелые с любопытством и тревогой подались трусцой наблюдать с горки за борьбой людей со стихией. Рассветало, и мы с братом видели как десятки, а быть может и сотни людей, на дамбе, насыпи вдоль временного русла реки, заделывали прораны камнями, орудуя лопатами, засыпая песком.

Как и люди на стройке, мы понимали, что силы стихии могут вот-вот размыть дамбу, подтопить и мощью водного потока вымыть грунт вокруг бычков, снести их деревянную обшивку, слизать неокрепший в бетон цемент. Был страх и за отца: знали, что за все отвечать ему. Но и на сей раз обошлось без катастрофических разрушений. Правда, спустя несколько дней, до нашего слуха доходило, что были и пострадавшие люди в ту авральскую ночь: кто-то сломал руку, падая с «бычка», кому-то камнем раздробило ступню ноги. А может, были и жертвы. Отец вообще на такие темы разговоров с нами вести не хотел, тем более, что он с молодости привык к жертвенности, бравировал своим бесстрашием и презирал трусость.

Спустя годы, когда приходилось пассажирским поездом ездить из Хабаровска в Комсомольск и обратно, я выходил из купе вагона, а это всегда было в ночное время, вставал у окна и что-то хотел высмотреть в тот короткий миг, когда проскакивал мосты через Харпи и Ульбин. Становилось грустно оттого, что люди в вагоне спят, и только мне одному не до сна от нахлынувших раздумий о том, каким трудом досталось заключенным людям сооружение тех небольших железнодорожных мостов. И насколько лет они укоротили недолгую жизнь моего отца, умершего в 1953 году.

На территории ИТЛ ульбинской железнодорожной стройки я провел свое детское каникулярное лето в то историческое время, когда в стране вширь и вглубь разворачивалось стахановское движение. Его энтузиазм, а я это видел, охватил и многих заключенных людей, особенно молодых, сильных. Основная часть рабочей силы лагпункта была занята на «земельных работах», на сооружении протяженностью в несколько километров полотна насыпи для последующей укладки на нем железнодорожных рельсов. Путь выкладывался извилистым, как змея, поскольку прокладывался в соответствии с рельефом местности, прорезая некрутые спуски горных отлогов на определенной высоте и расстоянии от сплошных, непроходимых в летнее время, болот. Вдоль трассы разбросаны были бригады рабочих, каждая из которых создавала насыпь полотна в несколько десятков метров. Бригада состояла примерно человек из двадцати пяти.

Я часто наблюдал за слаженным, рутинным трудом рабочих, когда вместе с братом увязывался за отцом, отправлявшемся на обход бригад, не забывая при этом заранее наполнить кисет махоркой – единственным куревом и для него и заключенных. А курильщиком отец был заядлым: «смолил», как только вставал с постели, курил махорку почти непрерывно днем, вечером, да и часто ночью, когда будил его внезапно звонок, требующий внимания, вмешательства, неотложных указаний.

Отец считал, что мы с братом должны познавать жизнь таковой, какова она есть и не считал нужным скрывать лагерную действительность от нас, тем более раскрывающуюся в процессе трудовых будней. Он знал, что мешать мы ему не будем, а остановимся в сторонке, когда приблизимся к группе работающих заключенных. За отцом надо было только поспевать. Ходил он с весны до осени в запыленных сапогах, одетым в хлопчатобумажные зеленые или синие суконные галифе, в выгоревшей на солнце гимнастерке, плотно подпоясанным широким командирским ремнем. На голове его всегда была выцветшая на солнце фуражка со звездочкой.

(Окончание следует)

В.Н.Неверов, forum.msk.ru