Дело игуменьи Митрофании: волчица и овцы

Этот судебный процесс современники называли самым громким делом в истории России. Впервые светским судом судили представительницу церкви – игуменью Митрофанию.  Мало что так ранит душу верующего, как известия о личной нескромности служителей церкви, роскошестве высших иерархов, лицемерии и злоупотреблениях в церковной среде. 

Сомнения одолевают граждан ещё больше, когда им отвечают не по существу да ещё переходят в атаку: «А сами-то вы!..» Неспроста и глухое молчание почти всех СМИ – вероятно, коллеги объяты священным трепетом. Но не перед Богом, а перед слугами Его; увы, порой не безгрешными слугами.

Редко, очень редко неблаговидные поступки иерархов церкви предавались гласности, тем более редко дело доходило до суда – не Божьего, а светского. Один такой случай особенно примечателен ещё и потому, что навечно запечатлелся в русской литературе.

Восьмого декабря 1875 года в Александринском театре в Санкт-Петербурге состоялась премьера комедии А.Н. Островского «Волки и овцы». Публика ждала новую пьесу с нетерпением, особенно те зрители, кто прочитал её в последней книжке «Отечественных записок».

Сюжет комедии и образы «волков» и «овец» были явно навеяны недавним шумным процессом – «делом игуменьи Митрофании». И хотя главная «волчица» пьесы Меропия Мурзавецкая не духовная особа, а светская дама-интриганка, но она вымогает деньги под предлогом ложного благочестия. Вот Мурзавецкая «выханжила», по её собственному выражению, крупную сумму у богатой вдовы Купавиной.

– Сочтите по крайней мере, – просит вдова, передавая пачку ассигнаций.

– Вот, нужно очень! Не мне эти деньги, нечего мне об них руки марать… Ты ещё, пожалуй, расписку попросишь – так я не дам, матушка…

– Куда ж мне их деть?

– А положи на столик, в книгу.

Поистине святая чистота! А впереди ещё будут и поддельные письма, и подложные векселя – всё словно списано с газетных судебных отчётов… Ошибиться было невозможно: даже имя героини – Меропия – намекало на Митрофанию; и само название пьесы отсылало зрителей к речи на суде выдающегося адвоката Ф.Н. Плевако. Обращаясь к присяжным, он сказал: «Овечья шкура на волке не должна ослеплять вас. Я не верю, чтоб люди серьёзно думали о Боге и добре, совершая грабительства и подлоги».

В том же году Н.А. Некрасов написал поэму «Современники» – сатирическую панораму пореформенной России. В одной из глав поэмы завсегдатаи трактира обсуждают дело игуменьи Митрофании и ругают современные порядки:

Теперь не в моде уважать

По капиталу, чину, званью…

Как?! под арестом содержать

Игуменью, честную Митрофанью?

Как же дошла она до жизни такой?

Дочь героя

Прасковья Григорьевна Розен появилась на свет 15 ноября 1825 года в семье знатного и заслуженного генерала, барона Г.В. Розена. Григорий Владимирович храбро воевал под Аустерлицем и был награждён золотой шпагой; командовал гвардейскими частями под Бородином, прикрывал отход наших войск к Москве; но настало время, и он победителем вступил в Париж. Впоследствии занимал разные командные посты, командовал всеми войсками на Кавказе.

В этой просвещённой семье ценили литературу и искусство. Шестнадцатилетняя Прасковья видела в их доме поэта М.Ю. Лермонтова. Выдающийся художник-маринист И.К. Айвазовский давал девушке уроки рисования. Ещё ребёнком Прасковья бывала при дворе; впоследствии Николай I навещал её овдовевшую мать.

Генерал Розен познал не только царскую ласку, изведал и таску. В 1837 году Николай I совершал инспекционную поездку на Кавказ. Рассказывают, что на параде в Тифлисе император громогласно позвал командующего:

– Розен!!!

Горожанам послышалось «розог!» – и все бросились бежать, площадь опустела.

На самом деле государь разгневался из-за обнаруженных злоупотреблений одного из командиров и решил разобраться прямо на параде. После этого досадного случая генерал подал в отставку, но так и не оправился от удара судьбы, через два года его разбил паралич, и, промучившись ещё три года, в 1841 году барон Розен скончался.

Николай I проявил милость к покойному: оплатил его долги и зачислил Прасковью Розен фрейлиной в свиту императрицы.

Девушке исполнилось восемнадцать лет. Она не выделялась лицом и фигурой, но обладала незаурядным умом, талантом, целеустремлённым характером. Придворная жизнь не удовлетворяла её смутных ожиданий. В эту пору становления Прасковья пережила несколько смертей близких ей людей. Она всё чаще задумывалась о вечном. Её мать была очень религиозна, занималась благотворительностью. Сестра Аделаида всегда принимала странниц и подолгу беседовала с ними. Прасковья во время таких встреч неизменно уходила в свою комнату. Со свойственным ей максимализмом она признавала только монашество, остальное считала пустословием.

Отец духовный

Знакомство с митрополитом Филаретом стало решающим в её судьбе. Филарет духовно поддержал семью Розенов в период постигших её несчастий. «Когда я увидела его светлое лицо и прозорливый взгляд, я пала ему в ноги», – вспоминала Митрофания на склоне лет. После знаменательной встречи Прасковья увлеклась иконописью, обсуждала эскизы с духовным отцом.

Митрополит Филарет – выдающийся иерарх, богослов, филолог, долгое время возглавлявший Московскую епархию, то есть фактически всю Русскую православную церковь. Он умел найти подход к каждому, был искусным оратором, прекрасно владел пером. Многим известен своеобразный стихотворный диалог митрополита с Пушкиным. Однажды, в день своего рождения, поэт написал безрадостные строки:

Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты мне дана?..

Может быть, митрополит обратил внимание не только на общий смысл произведения, но и на дату его создания, и ответил ободряющими стихами:

Не напрасно, не случайно

Жизнь от Бога мне дана…

Растроганный поэт откликнулся стихотворением «Стансы»:

И ныне с высоты духовной

Мне руку простираешь ты,

И силой кроткой и любовной

Смиряешь буйные мечты.

Но, справедливости ради, нужно добавить, что митрополит Филарет был вечным оппонентом светской науки, призывал закрыть некоторые факультеты университета, считал ненужной медицинскую помощь крестьянам (совсем по Гоголю: «Человек простой: если умрёт, то и так умрёт; если выздоровеет, то и так выздоровеет»). Выступал он против железных дорог, которые избавят паломников от необходимости пешком идти к святым местам и тем самым облегчат им подвиг благочестия. Оправдывал телесные наказания и, наконец, умолял императора если не отменить, то хотя бы отсрочить освобождение крестьян…

Уже в послесоветское время, в 1994 году, митрополит Филарет прославлен нашей церковью в лике святых, в чине святителя.

Под влиянием духовного отца Прасковья всё больше склонялась к уходу от мира. В 1852 году она оставила двор, оставила свет и поступила послушницей в монастырь. В монастыре у неё была устроена иконописная мастерская, где она занималась духовным творчеством. Через два года послушница была пострижена в монахини, приняв имя Митрофании. Митрополит Филарет продолжал окормлять свою духовную дочь и в 1861 году посвятил её в чин игуменьи и назначил настоятельницей Серпуховского Владычного монастыря.

Мать милосердных сестёр

Итак, она достигла высшей власти для женщины на духовном поприще. В миру, в свете, при дворе – она была одной из многих. Теперь она взошла на высшую ступень. Но и там недолго задержалась – ей хотелось стать первой среди настоятельниц, непревзойдённой игуменьей.

На новом поприще она щедро тратила личные средства, в том числе и полученное наследство, на благотворительность и развитие монастыря – строительство новых корпусов, гостиницы для паломников, расширение подворий в Серпухове и Москве. При монастыре были открыты иконописная мастерская и предприятия по производству кирпичей и гашению извести.

Усердие энергичной настоятельницы было замечено и оценено: она получила множество наград от императорской фамилии и церковных властей. Митрополит Иннокентий, сменивший почившего Филарета, также относился к игуменье Митрофании по-отечески. Доверие императрицы к бывшей фрейлине настолько окрепло, что она поручила Митрофании руководство общинами сестёр милосердия.

Патриотическое движение русских женщин, назвавших себя сёстрами милосердия, родилось уже в начале обороны Севастополя в 1854 году. Шестнадцатилетняя Дарья Севастопольская организовала перевязочный пункт и стала первой сестрой милосердия. (Дарья Лаврентьевна Михайлова была впоследствии награждена золотой медалью «За усердие», хотя по статусу ею награждали только тех, кто уже был награждён тремя серебряными медалями.)

Одновременно из Санкт-Петербурга в Севастополь отправилась группа сестёр милосердия во главе со знаменитым хирургом Н.И. Пироговым. Во время войны и после её окончания движение сестёр милосердия ширилось, под патронатом императрицы общины были созданы в столице и в Пскове. Женщины по зову сердца работали не только в госпиталях, но и в приютах, и в богадельнях.

Теперь по решению императрицы Митрофания стала начальницей уже действующих общин и начала создавать третью в Москве. Постепенно игуменья всё больше осознавала себя матерью не только послушниц и монахинь, но и светских милосердных сестёр. Это была строгая и властная мать, мать-воительница. По её замыслу общины сестёр милосердия должны были уподобиться женским монастырям. В таком духе она разработала устав для Псковской общины. Но документ вызвал споры и разногласия даже в Священном синоде.

Игуменья отстаивала свою позицию страстно, придавая этому противостоянию глубинный смысл: «В эту эпоху безверия и разврата…, – писала она, – …епархиальные общины сестёр милосердия – учреждения, своей благотворительной деятельностью угрожающие распадению нигилизма. Это поняли те, которым не нравилось это нововведение, и возбудили дружное восстание против меня, учредительницы этих общин. Тяжело мне, я одна борюсь с этим морем вольнодумства, и чем всё это кончится, не знаю. Знаю только, что я буду бороться до конца, не сойду сама с креста, пока не сведут меня те, которые меня на оный пригвоздили, не с целью моих страданий, а с целью блага общественного».

Но устав, разработанный Митрофанией, был отклонён и изменён. Член Синода архимандрит Игнатий в своём отзыве писал, что общины сестёр милосердия «…это вполне светское учреждение, а монастыри и монашество – вполне духовные учреждения. Справедливость требует всякому предоставить идти своим путём…Насилие же ни в коем случае не должно быть допущено: крепостное право уже не существует…».

Игуменья Митрофания закусила губу и с ещё большей энергией принялась за строительство Владычне-Покровской общины сестёр милосердия в Москве. Этот проект должен был стать венцом её деятельности.

К тому времени личные средства игуменьи Митрофании были исчерпаны. Положение руководимого ею монастыря неуклонно ухудшалось. Коммерческие предприятия не приносили больших доходов или вовсе были неудачны. Благотворителей в России было немало, но ведь и соискателей помощи, просителей – не счесть. К тому же матушка Митрофания была нетерпелива; собирать деньги по копеечке не умела; ей нужно было много и сразу.

Царское правительство, конечно, поощряло благотворительность. Постоянные дарители входили в попечительские советы богоугодных заведений и получали право на ношение чиновничьих мундиров разных рангов в соответствии с суммой ежегодного взноса. Одно время ввели даже ордена за благотворительность. Но в общественном мнении такая награда за милосердие вызвала ропот, и ордена отменили. А мундиры оставили.

Игуменья Митрофания оказалась на перепутье: впереди – высокая цель, но поперёк – средство её достижения… Как, в какой момент матушка или батюшка решают, что им дозволено согрешить, пусть даже ради святой цели? В эту тайну матушки Митрофании мы никогда не проникнем. А вот как она действовала, доподлинно известно.

Лёгкой добычей вымогателей всегда бывают люди, одержимые тайным пороком или страстью. Это обстоятельство развязывает руки и успокаивает совесть.

Анна на шее

Купец Лебедев давно и успешно вёл дела в Москве и других городах. Всё было у Дмитрия Николаевича: капитал, торговля, дом. Но гордыня заела – хотелось почёта, признания, наград. Не он первый: многие купцы в прошлом мечтали о дворянском гербе на вывеске своей лавки. Не он последний: нынешние метят в депутаты, министры, президенты.

Лебедев и хотел-то немного – «Анну на шею», то есть орден Святой Анны II степени, который носили на орденской ленте на шее. Им награждали, в том числе, чиновников; кавалерам ордена назначали ежегодную пенсию от 120 до 150 рублей в год.

Может быть, и был он достоин: человек верующий, трезвый, помогал строящейся общине сестёр милосердия – правда, чаще не деньгами, а материалами. Но у нас, известно, не подмажешь – не поедешь. А тут монахини ему со всех сторон шептали: матушка Митрофания может всё; хоть во дворце, хоть в митрополичьих палатах, ни в чём ей отказа нет. В сущности, так оно и было. Другое дело, что не стала бы игуменья просить орден для какого-то купчишки.

И вот «Анна на шее» сделалась тяжким камнем, тянущим купца на дно. Когда и как они сговорились, неведомо, но за 22 тысячи рублей Митрофания обещала выхлопотать для Лебедева вожделенный орден. Купец уплатил деньги и стал ждать… Вряд ли игуменья собиралась выполнять обещание, всегда можно было отговориться: дело долгое, многотрудное, надо подождать.

Однако расходы матушки Митрофании росли, а доходов недоставало. И однажды, в недобрый час, она составила вексель на круглую сумму от лица купца Лебедева. Рука у неё была лёгкая, искусная в рисовании и каллиграфии, и она подмахнула вексель…

Должник посмертно

Кто не знал тогда в Москве богача Солодовникова! Фабрикант, заслуживший звание мануфактур-советника, почтенный старец. Немногие знали постыдную тайну Михаила Герасимовича.

В юности Солодовников был вовлечён в секту скопцов. Мало того, что он лишился мужского достоинства; скопчество каралось по закону очень строго. Причём утаивание своей принадлежности к секте, пусть даже давней, приравнивалось к реальному сектантству.

Солодовников долгие годы таился. Потом откупался взятками. В конце концов над стариком нависла угроза ареста, суда и ссылки. Кто защитит? Кто обладает авторитетом духовным и одновременно реальным влиянием на власть? Игуменья Митрофания, подручная самой императрицы. Солодовников клятвенно пообещал ей пожертвовать на общины сестёр милосердия сотни тысяч рублей. Матушка согласилась спасти несчастного старика, приняла для начала 75 тысяч рублей, затем потребовала ещё 100 тысяч, потом ещё 150 тысяч…

Тянула бы с него и дальше, но тут Солодовникова арестовали, через десять месяцев он был приговорён к ссылке на поселение в Сибирь и сразу после оглашения приговора умер в тюрьме.

А пока он томился в заключении, омывая слезами чёрствый казённый хлеб, игуменья Митрофания и привлечённые ею умельцы сфабриковали несколько векселей от имени Солодовникова. Впрочем, после его смерти дело пошло с ещё большим размахом – ведь опротестовать векселя, подписанные будто бы ещё при жизни, покойный уже не мог. Всего было сфабриковано 62 векселя, причём если бы Митрофания и К˚ потрудились сосчитать общую сумму, то увидели бы, что она значительно превышает состояние мануфактур-советника…

«Какая баба да не пьёт?»

Свою тёзку Прасковью Ильиничну Медынцеву игуменья обхаживала дольше других. Однако стоило того. Наследница огромного состояния, потомственная почётная гражданка Москвы – всё было когда-то у Медынцевой, но… Она сделалась хронической алкоголичкой, «купчихой, допившейся до идиотизма», как писали в газетах. Муж и сын настояли, чтобы над ней была установлена опека. Медынцевой выдавали по 500 рублей в месяц – казалось, «на пропой души» хватало с лихвой. Тем не менее Медынцева мечтала о снятии опеки.

О могуществе игуменьи Митрофании говорили Медынцевой странницы (случайно или нет оказавшиеся под её окном), даже квартальный надзиратель Ловягин рекомендовал купчихе обратиться к всесильной матушке – этот точно не бескорыстно. Он несколько раз сопровождал Медынцеву к игуменье. Наконец, матушка твёрдо обещала снять опеку, но взамен потребовала денег и полной покорности. Медынцева была на всё согласна.

Она, действительно, выдала Митрофании векселей на 50 тысяч рублей. Но затем матушка предложила подписать пустые листы, на которых будто бы составят прошения вельможам разным, в Сенат и на высочайшее имя. Впоследствии эти листы стали долговыми расписками и векселями, подписанными задним числом, ещё до установления опеки. Всего было пущено в дело 16 векселей на 237 тысяч рублей.

Купчиху содержали сначала в Покровской общине, затем в Серпуховском монастыре. Если игуменья уезжала по делам в Северную столицу или в Псков, то Медынцеву брала с собой. В конце концов купчиха изменилась к лучшему, мысли её прояснились. Но на смену умственному отупению пришла укоренившаяся покорность перед игуменьей Митрофанией. В таком состоянии Митрофания представила её разным духовным и светским лицам и даже самому митрополиту Иннокентию. Появилось свидетельство о том, что П.И. Медынцева «совершенно здорова, обладает отменными нравственными качествами». Но опека так и не была снята, и почти через два года купчиха вернулась домой.

Конечно, не одна Митрофания трудилась над добыванием таких, с позволения сказать, пожертвований. Вокруг неё сформировался сплочённый коллектив нечистых на руку дельцов, стряпчих и порученцев. Они обналичивали векселя, чаще всего по дешёвке, от 70 до 50 копеек за рубль, или расплачивались ими с подрядчиками, разумеется, не бескорыстно. Ещё хуже то, что матушка вовлекла в эту деятельность монахинь, послушниц и даже ещё одну игуменью – настоятельницу Страстного монастыря Валерию (в миру тоже баронессу, Веру Александровну Боде), верную сподвижницу, «духовную дочь».

Уж лучше тюрьма!

Так продолжалось около трёх лет. Очень умна была игуменья Митрофания, но и беспечна – как тут не вспомнить другую пьесу Островского, «На всякого мудреца довольно простоты».

Двадцать пятого января 1873 года в одной из банкирских контор Петербурга купец Круглов и мещанин Бейлин предъявили сомнительные векселя, будто бы выданные купцом Лебедевым. Векселя заверила игуменья Митрофания. Призванный Лебедев заявил, что никаких векселей не составлял и не подписывал. Подлог был настолько очевидным, что прокурор Санкт-Петербургской судебной палаты, знаменитый юрист А.Ф. Кони, распорядился начать расследование.

Такое невозможно было представить ещё недавно, но судебная реформа Александра II открыла славную страницу в истории российского правосудия. Суды, по крайней мере в больших городах, стали действительно независимыми и руководствовались только законом; следствия возбуждались и велись на самом деле, «невзирая на особы», процессы проходили публично и гласно.

Уже в начале дознания дело Лебедева приросло делами Солодовникова и Медынцевой. Следствие без труда вышло на сообщников игуменьи Митрофании – Макарова, Богданова, Красных, Махалина, Трахтенберга, Круглова, Бейлина и других.

Игуменья Митрофания активно заметала следы, инструктировала сообщников и свидетелей, уничтожала и подчищала документы. Прокурор принял решение об аресте подследственной и предложил ей на выбор поселиться в любом монастыре Санкт-Петербурга. Матушка решительно воспротивилась: не буду под началом другой игуменьи – уж лучше тюрьма! Её поместили в номер гостиницы под негласный надзор полиции. Но уже через несколько дней агент сыскной полиции задержал переодетого курьера с письмами матушки на волю.

Следствие, а затем и суд переместились в Москву, игуменью Митрофанию поместили под арест в Сущёвский полицейский дом. Впрочем, условия её содержания были исключительными по сравнению с обычными подследственными. Охрана продолжала перехватывать послания настоятельницы Страстного монастыря Валерии к Митрофании и обратно – их прятали в мотках ниток, в разных продуктах, даже в рыбе.

Тем временем следователи обнаружили приписки и подчистки даже в учётных книгах монастыря и общины, а ведь эти книги выдавала Московская духовная консистория – канцелярия митрополита, то есть это были документы строгой отчётности. После этого Сенат и Синод потребовали от консистории провести собственное расследование.

В результате появилось пространное «Мнение» консистории, которое вкратце сводилось к следующему. Во-первых, игуменья Митрофания как лицо духовное подлежала церковному суду, а не общегражданскому. Во-вторых, не она обманула Лебедева, Солодовникова и Медынцеву, а они её – обещали пожертвования, но не дали. В общем, она невиновна, а прокурорский надзор – затея не христианская, ибо следует всё прощать, а не преследовать, и другие государства нам не указ, так как они давно Бога забыли.

Надо заметить, что в своих доводах авторы «Мнения» опирались на отменённый, дореформенный закон; они принимали на веру только показания свидетелей, которые были, по существу, сообщниками Митрофании. Никаких доказательств своей позиции консистория не предъявила, а лишь взывала к религиозным чувствам. И это несмотря на то, что игуменья Митрофания, по существу, нанесла огромный материальный и моральный ущерб церкви.

Следствие продолжалось почти девять месяцев. Было собрано огромное количество обличающих документов, допрошены сотни свидетелей. Особое значение имела почерковедческая экспертиза; пожалуй, ещё никогда эксперты не исследовали такой объём текстов и подписей; были привлечены ведущие каллиграфы, гравёры и даже опытные учителя чистописания. Эксперты единодушно установили грубые подделки; лишь единичные документы вызвали разногласия.

Да и трудно было ошибиться. Например, игуменья Митрофания быстро реализовала единственный законный документ с подписью Лебедева и впоследствии воспроизводила его факсимиле по наитию. Ещё грубее были сработаны векселя Солодовникова: малограмотный старик писал с ошибками, коверкал слова, свои инициалы писал с маленькой буквы, а если полностью, то указывал отчество по старинке: «герасимов», без «ич». На все эти особенности матушка просто не обратила внимания.

Дело так распухло, что обвиняемая и сама путалась в показаниях, но чаще сознательно запутывала следствие, неоднократно отказывалась от показаний, меняла их. Так что прокурор на суде разводил руками: «Следить за показаниями игуменьи Митрофании было невозможно; они противоречат друг другу на каждом шагу. Едва игуменья Митрофания даёт одно объяснение, как через пять минут даёт другое, и совершенно противоположное первому. Связать их в одно целое и стройное мы не можем».

Важен сам процесс

Процесс начался 5 октября 1874 года и продолжался две недели. Для игуменьи Митрофании даже в зале суда было сделано исключение: она сидела не на скамье подсудимых, а восседала в особом кресле.

В процессе участвовали выдающиеся юристы. Интересы пострадавших защищали «орлы юриспруденции» Ф.Н. Плевако и доктор права А.В. Лохвицкий (отец знаменитой поэтессы Мирры Лохвицкой и ещё более знаменитой писательницы Тэффи). А вот защищать игуменью Митрофанию маститые юристы отказались. Однако её адвокаты С.С. Шайкевич и С.В. Щелкан тоже были профессионалами высокого уровня, довольно известными в правовом сообществе, и старались они на совесть. Заступником от консистории выступал архимандрит Модест, ведущий автор упомянутого «Мнения». Он развил свои идеи высказыванием, что современные публичные суды – «соблазн хуже театра»; утверждал, что экспертизы, проведённые в православный праздник, незаконны.

Перед присяжными и публикой развернулась неприглядная картина, обнажились не только крупные аферы, но и мелкие, даже мелочные хищения. Например, игуменья Митрофания выманила у Медынцевой соболью шубу с муфтой на время, а затем одна из монахинь сдала эти вещи в ломбард. У той же Медынцевой матушка вымогала непомерно большую сумму за её содержание в монастыре.

На суде было допрошено свыше двухсот свидетелей. Многие подручные предали свою патронессу и дали признательные показания. Только монахини и другие духовные лица стояли за неё до конца, разве только невольно проговаривались или забывали инструкции матушки.

В речи обвинителя содержались пассажи, направленные косвенно и против церкви, увлёкшейся, мягко говоря, коммерцией: «Закон воспрещает монахиням производить какую-либо торговлю, кроме рукоделия, а она (Митрофания и не только она – С.М.) торгует векселями, лесом, сукном, мясом, оружием (!) – словом, сознательно не подчиняется закону. Она приучает своих послушниц к вексельным оборотам…»

Игуменья Митрофания не признала своей вины в преступлениях, а только в проступках. Мол, для обеспечения уже обещанных пожертвований она загодя брала у жертвователей векселя на имена своих служащих и партнёров, брала и пустые вексельные бланки с подписью владельца, использовала их как платёжное средство на благо общины.

Версия Митрофании не нашла подтверждения в материалах дела, а подписи на векселях признали поддельными. Но игуменья была права в том, что все добытые таким бесчестным образом деньги пошли на благое дело. Подтвердил это и А.Ф. Кони, возбудивший уголовное дело; по его убеждению, действия игуменьи «…не содержали, однако, в себе элементов личной корысти; а являлись результатом страстного и неразборчивого на средства желания поддержать, укрепить и расширить созданную ею трудовую религиозную общину…

» Да, с точки зрения закона, корысти не было, но с морально-этической – была. Воздвигая строения обители и общины, игуменья Митрофания воздвигала себе памятник нерукотворный. Меткое выражение Кони – «страстное желание» – очень точно отображает личность матушки-строительницы-воительницы. Во всех её действиях, да и в поведении во время следствия и на суде сквозили непомерная гордыня и чувство превосходства над мирянами. Этот противоречивый клубок «страстных желаний» и привел её к сокрушительному падению.

Наконец, присяжным был предложен вопросный лист, содержащий 270 (!) вопросов. Почти по всем пунктам присяжные ответили «виновна». На вопрос «заслуживает ли снисхождения?» – ответили «заслуживает». Соучастники по делу не понесли наказания как люди, подчинённые игуменье или зависимые от неё, к тому же признавшие свою вину.

Игуменья Митрофания вышла из процесса непобеждённой и не раскаявшейся, но осуждённой – на 3,5 года лет ссылки в Енисейскую губернию, и ей было запрещено покидать Сибирь на протяжении 11 лет. Её лишили также всех личных прав, чина и сана. Она вновь стала Прасковьей Григорьевной Розен. Но её продолжали называть (и доныне называют) игуменьей Митрофанией.

Волк или агнец?

На этом независимость суда окончилась. Последовало Высочайшее повеление, и Митрофания отправилась в Ставрополь, в женский монастырь. Её путешествие и дальнейшее содержание проходили в комфортных условиях. Вскоре её перевели в монастырь в Полтавской губернии; затем она жила в монастырях Нижегородской и Тамбовской губерний.

Совершила паломничество в Святую землю, где провела два года. Всюду она писала иконы; подарила обителям все свои наградные кресты, носить которые теперь не имела права; в Иерусалиме она трудилась над созданием точной копии Креста Господня, собрав в его основание сто камней с Голгофы и других святых мест. Эту, как теперь сказали бы, инсталляцию она передала в Балашовский Покровский женский монастырь в Саратовской губернии, где провела последние годы ссылки. Она скончалась в Москве в 1899 году.

Церковь и часть православного сообщества продолжали считать игуменью Митрофанию безвинной жертвой зависти и интриг; обвиняли в тайных происках и раскольников, и нигилистов. Однако нет корпорации более закрытой, чем церковь, и пастве не всегда понятно, какими соображениями руководствуется пастырь. Сравнительно недавно была опубликована приватная записка митрополита Иннокентия:

«Вот, наконец, по делу несчастной Митрофании требуют и от нас ответа… В ответе нашем не надо сваливать вину ни на кого, кроме самой Митрофании, и не подать ни малейшего повода к обвинению епархиального начальства».

Некоторые исследователи усмотрели в этом документе 1877 года изменение отношения митрополита к осуждённой. На самом деле митрополит «пожертвовал королеву» из дипломатических соображений. Дело в том, что иски пострадавших от незаконных действий Митрофании составляли, с учётом начисленных процентов, 1 300 000 (один миллион триста тысяч) рублей. Сосланная и лишённая всех прав, в нынешнем её состоянии, г-жа Розен была неплатёжеспособна.

Но если бы церковные власти продолжали настаивать на её невиновности, то есть взяли бы ответственность за её действия на себя, то суд мог бы обязать епархию возместить ущерб. Таких финансовых возможностей у Московской епархии не было; более того, надо было спасать от полного краха Покровскую общину сестёр милосердия – любимое детище Митрофании. Владыка Иннокентий даже обращался к московским властям с просьбой взять общину вместе со всей недвижимостью и службами под своё крыло. Впоследствии только поддержка императрицы Марии Александровны спасла общину от разорения.

Споры о «деле игуменьи Митрофании» хоть и вяло, но продолжаются до сих пор. В православной печати её называют подвижницей милосердия и страдалицей, суд над ней – позорным судилищем. Приводится всё та же версия: не она, а её обокрали – с незначительными вариациями. Доказательств как не было, так и нет. Ведь церковь у нас скажет – как отрежет. Да ещё и обижается на вопросы: мол, вы что же, нам не верите?!

Всё чаще пишут о «травле» игуменьи Митрофании во время следствия и суда. Пожалуй, некоторые демократические издания, действительно, высказывались гневно или иронически. Но ведь и благонамеренные издания, заступаясь за матушку, впадали в патетику. Самыми радикальными были всё-таки речи обвинителя и адвокатов, но это уж жанр такой.

В ту пору адвокаты сделались кумирами образованного общества; они, наряду с демократической печатью, говорили людям горькую правду, боролись с несправедливостью. Перлы адвокатской риторики становились крылатыми выражениями. Правда уже в ранний советский период адвокат сделался помехой революционному правосудию, и к нему стали относиться насмешливо.

Но искусство адвоката может прекрасно служить и, так сказать, «другой стороне». Тот же Плевако однажды защищал священника, уличённого в воровстве и прелюбодеянии. Адвокат молчал весь процесс. Публика была в недоумении. Заключительная речь Плевако была самой краткой в его карьере: «Господа присяжные заседатели! Дело ясное. Прокурор во всём совершенно прав. Все эти преступления подсудимый совершил, и сам в них признался. О чём тут спорить? Но я обращаю ваше внимание вот на что. Перед вами сидит человек, который тридцать лет отпускал вам на исповеди грехи ваши. Теперь он ждёт от вас: отпустите ли вы ему его грех?»

Священника оправдали. Вероятно, в этом случае церковные власти были довольны. Хотя, строго говоря, это пример явно неправосудного решения, принятого не по обстоятельствам дела, а под влиянием исключительно тактики адвоката.

Так что будем внимательно слушать и гневных обличителей, и велеречивых защитников.

И делать выводы, «невзирая на особы».

Автор: Сергей МАКЕЕВ, СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО

Tweet