Кавказский пленник: записки из северокавказской тюрьмы. Часть 1

Записи человека, который в данный момент отбывает срок в тюрьме на Северном Кавказе. Мы сознательно не раскрываем его местонахождение, а также имя и фамилию (дневник публикуется под псевдонимом), так как это может навредить автору. «Записки из кавказской тюрьмы» – это очень личная история.

Не только о том, что из себя представляет тюрьма изнутри, и особенно на Кавказе, это попытка человека, который никогда не принадлежал криминальному миру и не принадлежит, понять, как он устроен и как в нем выжить.

Просыпаюсь. Утро. Без двадцати семь. Глаза открываются сами, автоматически – скоро прозвучит сирена. Сигнал к подъему. Точно так звучит воздушная тревога в фильмах о войне. Вся наша семейка еще спит.

Я обвожу глазами стены. Наш барак – это комната площадью в пятьдесят квадратных метров. Два окна. Семь двухъярусных шконок в три ряда. Моя – нижняя, в левом углу. В том левом, который если смотреть от двери. У меня в ногах – труба отопления. По ночам только она спасает от сырого холода. Стена, у которой я сплю, с той стороны – коридорная, а дверь в коридор всегда открыта.

– Не надо! Прошу вас, не делайте этого! – раздается крик и сразу же обрывается храпом.

Это кричал Мирза. Он же по паспорту Расул, а по прозвищу – Конан. Он опять до трех ночи смотрел в своем мобильнике боевики и мультики. Теперь его не разбудишь. Никогда не привыкну к его внезапным крикам и храпу. Обычно люди храпят в одном ритме, под который можно подстроиться и спать. Но под храп Расула подстроиться невозможно – он постоянно меняет громкость, растет, свистит, сбивается, подскакивает.

Его прозвали Конаном, потому что он каждый день – зима ли, лето ли – занимается бодибилдингом и принимает какой-то стероид из банки, на которой написано «Балдабол». Ну и название. Еще колет себе какие-то уколы. Ему двадцать три года. Каждый день звонит своей матери. Говорят, его отец – постоянный клиент психбольницы. Несколько раз пытался убить Конана, когда тот был маленьким. Потом Конан попал в детский дом, там и вырос. Воровал по мелочам. Получил шесть лет колонии. Тут уже пятый год.

Заур, он же Али, спит, как всегда, на животе. Сколько раз семейники говорили ему так не спать. Ему постоянно говорят: «Не спи в такой позе – нельзя. Пророк, савауляхи алейхи ассалам, ее не одобрял». Бесполезно ему все это говорить, он слушается, засыпает на спине или на боку, но во сне всегда переворачивается на живот. Ему для этого пяти минут хватает.

Шорох со стороны двери. Это – дорожник. Сегодня у двери дежурит Рашид. Чуть что, он должен оповестить весь барак об опасности. Если, например, мент какой-нибудь зайдет в локалку и начнет подниматься по лестнице на наш этаж. Дорожник тогда забегает в барак и как можно громче кричит: «Дежурный в локалке!» Или еще он может кричать: «Отрядный поднимается в барак!» Дорожникам тяжело приходится, когда в лагерь приезжают из управы.

Тогда он должен сообщать о каждом их шаге: «Управа в лагере!», «Управа на вахте!», «Управа в карантине!». Управские – они непредсказуемы. Это от своих ментов мы уже знаем, чего ожидать. Если дорожник курсанул, зеки сразу должны среагировать – быстро запрятать «запреты», убрать на тарки или спрятать в кисет, в промежности под штанами мобильные телефоны, вынуть из розеток и спрятать зарядки, вынести в каптерку все, что может не понравиться ментам и что не должно находиться в жилке – ковер, стеклянную посуду, сумки.

А у нас тут перед входом ковер постелен – два на три метра. На нем намаз делают, едят, а по вечерам Конон борется с кем-нибудь на нем.

Лимоны, тараканы и коты

Пятнадцать минут до сигнала. В семь часов начнется следующий день – еще один длинный и пустой в череде дней, отделяющих меня от свободы. Пахнет луком и чесноком. Они лежат на двустворчатом комоде, который стоит рядом с моей шконкой, но ближе к двери. Я брожу глазами по стенам. Они покрашены в салатный цвет. За зиму краска покрылась разводами из-за сырости. В углах потолка – тоже черные сырые пятна. Один раз в неделю дежурный по секции старается оттереть их тряпкой.

Вдоль противоположной стены тянутся три ряда шконок. Еще два яруса – у другой стены, между окнами. Окна у нас хорошие – пластиковые. Прежние зеки скинулись и поставили, потому что постоянно дуло из окон. Теперь на подоконниках – горшки с цветами. Лимоны, кактусы и какие-то другие растения. Торчат из темноты.

Лучше всего в такое утреннее время виден огромный самодельный аквариум. Он стоит справа от входа. Пустой. Один раз хотел пустить в него мышей. Лежал на шконке с книжкой, смотрю – из-под комода выбежала мышь. Остановилась, обнюхала каждую дверцу. Почему-то ручки нюхала. Там еще щели между дверцами, если чуть-чуть потянуть за ручки, сразу для мыши откроется проход. Но дверцы в тот раз были плотно закрыты.

Мышь вздохнула, всплеснула лапами и убежала обратно под комод. Я чуть-чуть подождал, потом медленно и не спеша приподнялся, потянул одну ручку комода и приоткрыл дверцу. Двух минут не прошло, как мышь снова вышла и нырнула в мою ловушку. Я сразу рванулся со шконки, распахнул дверцы, давай быстро выгребать оттуда ложки, посуду, все, что там было. А мышь забилась в угол. Я протянул к ней руку, чтобы схватить, но она перескочила в другой угол и убежала.

Сначала я хотел завести себе кошку. Тут у нас сотни кошек. Им в нашем лагере лучше, чем в городе. Иногда начальник колонии приказывает своим контролерам выносить из лагеря в день по одной кошке и увозить куда-нибудь подальше, чтобы не нашли дороги назад. Но некоторые все равно находят. Раньше у нас в лагере жил кот Шерхан. Все зеки его знали. Дверью ему случайно сломали позвоночник.

Весь барак его жалел, кормил. А потом кто-то из освободившихся зеков забрал его с собой на волю. Один раз у одного зека прихватило сердце, я бросился за нашим врачом. Здесь один дежурный врач, который на тысячу зеков.

Поэтому мы всегда зовем своего – он тоже тут сидит. Я бегал, его искал по всему лагерю. Наконец нашел в одном бараке, где он роды у кошки принимал. Говорю: «Пойдем, там у одного плохо с сердцем». Он только от кошки отойдет, чтоб со мной идти, она сразу плакать, кричать начинает, а когда он с ней – спокойная. Он говорит: «Что делать, первые роды у нее».

Котов у нас тут столько, что иногда они срывают утреннюю проверку. Зеки сами их кормят. Новорожденных котят быстро разбирают – поят их молоком, играют с ними. Даже глаза им промывают сильной заваркой, чтобы вовремя и правильно открылись.

Но самое раздолье у нас тараканам. Я думал, они по всему миру исчезли, раз их нет даже в Москве. У нас они везде – в каптерке, в столовой. Не боятся ни дня, ни ночи. Сидишь, бывает, с книжкой на шконке, а он, хорошо, если мимо проползет. Обычно тараканы на книгу забираются, по страницам ползут. Или ты читаешь, а у тебя из рукава на страницу таракан падает. Когда я сюда только попал, я с ними боролся.

Весь барак надо мной смеялся. Я их дихлофосом душил, подлавливал возле щелей между верхними и нижними шконками, выметал тряпкой из тумбочек. Ничего не помогло. А я все равно за год к ним не привык, но теперь уже не обращаю на них внимания. Только когда они совсем неожиданно появляются перед глазами, смахиваю рукой. А бежать за веником, убивать их – уже лень.

У нас еще много голубей, муравьев. Даже змеи и скорпионы есть, потому что барханы рядом.

«Для ментов, мы зеки – люди второго сорта»

Еще десять минут, и начнется подъем. Мы все, как один, должны будем выйти на зарядку. А если не выйдем, зайдут менты, и начнут выгонять на плац, и попутно шмонать нас и барак. Потом для всех начнется завтрак, а я не буду завтракать. Если идешь на завтрак, надо обязательно быть в робе. Это такая черная одежда с биркой, на которой написана твоя фамилия и номер отряда, кепка с козырьком летом и шапка зимой, черные туфли. Их тут шьют – у нас на зоне, в мастерской.

Те, кто завтракает, в робах выстраиваются перед столовой, и их туда запускают по одному. А я не могу. Меня унижает ходить в столовую с ложкой наперевес, стоять там шеренгой, пока не дойдет твоя очередь. И тарелки с кружками там грязные. Столы, рассчитанные на десять человек, липкие. А еда совсем противная.

Пшенка или сечка какая-нибудь, овсянка или перловка. Такая основная еда на завтрак. На второе дают сладкий чай. Иногда килька бывает, консервированная свекла или капуста. Раз в неделю дают яйцо. А на обед у нас обычно суп с курицей. Наверное, специально для нашего лагеря находят самых дохлых и жилистых куриц в мире.

На второе мы получаем ту же кашу, как и на завтрак, на третье – кисель. Ходят слухи, туда добавляют бром – чтобы человек сонным себя постоянно чувствовал. Я его редко пью. Ужинаем мы картошкой, сваренной в мундире, иногда рисовой, иногда гречневой кашей с теплым сладким молоком.

Норма хлеба на каждого зека – семьсот пятьдесят грамм. Его пекут тут же в пекарне. У нас в лагере пекарня есть. Там зеки работают. Поэтому хлеб вкусный бывает. А макароны нам дают черные, даже цвет их пугает, на гусениц похожи. Я никогда их не ем. Я так хорошо знаю меню столовой, потому что пятнадцать дней жил на карантине. Когда заключенный попадает в лагерь, его сначала на карантин посылают.

Туда приносят только еду из столовой, а передачи с воли запрещены. Так что столовской еды я наелся. Я, когда только сюда попал, удивлялся, почему у многих зеков черные дыры между зубами. Потом оказалось, это из-за того, что мяса не едим. Несколько месяцев не прошло, как у меня самого отвалились совершенно здоровые зубы – два коренных и две коронки.

Пришлось те зубы, которые были под коронками – второй и третий верхние, выдергивать самому, чтоб не болели. Врачам тут не верят, а зубных сильно боятся – они не очень чистые, могут залезть тебе в рот грязными пальцами, могут сделать укол использованной иголкой. Для них, как и для ментов, мы – зеки, люди второго сорта, даже не совсем люди, с нами можно поступать, как угодно.

Но сегодня у нас на ужин будет суп с мясом. Одному из нас прислали дачку. После обеда наш дежурный поднимет из столовой картошку, лук, воду. Будем варить суп в нашей коптерке. Хорошо бы, если б в дачке еще приправа была. Соскучился по мясному супу уже.

– Такбир! – раздался крик.

Наступила тишина. Все узнали этот голос – кричал Абу-Бакр. Через секунду уже закричала толпа:

– Аллаху Акбар!

Абу-Бакр повторил те же слова, и в этот раз хор был стройным и сильным. Он повторил в третий раз, и хор уже грянул. Барханы, наверное, вдалеке посыпались. Если я скажу, что после этого воцарилась тишина, я совру. Тишина не может быть такой оглушительной. Менты стояли онемев, они даже рты от ужаса разинули. Не знали, что делать. Они стояли кучкой и просто пялились на происходящее.

– И никаких переговоров! – взвизгнул Марат, потрясая прутом.

Между бараками – там, где выход с нашей территории на пустырь – замерли блатные. Они там были и те, кто к ним примкнул. Джамаатовские стояли у третьего барака. Их было примерно столько же, сколько блатных, но почему-то они казались гораздо мощней. Некоторые держали в руках железные прутья, другие – палки с гвоздями на конце. Появился Конан. С неизвестно откуда взявшимся подобием биты. Между блатными и джамаатовскими уже лежало на земле два человека. Они не подавали признаков жизни. Все снова замолчали.

(Продолжение следует).

Автор: Али Саидов, РР