Глазами «битого фраера» о «сучьей войне»

На сегодняшний день не существует, пожалуй, более яркого и художественно убедительного исследования кровавой послевоенной резни в воровском мире, нежели шаламовский очерк «Сучья война». Несмотря на то, что события, получившие столь неблагозвучное название, что называется, «прошли краем» мимо Шаламова.  Варлам Шаламов как летописец «сучьей войны»

Не очевидец, но свидетель

Весной 1946 года с общих работ на прииске Сусуман будущий писатель возвращается в больницу «Беличья», после излечения от дизентерии врач Андрей Максимович Пантюхов помогает ему получить направление на курсы фельдшеров в лагерную больницу (23-й километр от Магадана). После окончания курсов Шаламов попадает на работу фельдшером хирургического отделения в Центральную больницу для заключенных «Левый берег» (поселок Дебин, 400 км от Магадана). С весны 1949-го по лето 1950 года Варлам Тихонович работает фельдшером в поселке лесорубов «Ключ Дусканья». В 1950-м – снова больница «Левый берег», откуда Шаламов освобождается 13 октября 1951 года, где работал фельдшером приемного покоя.

Таким образом, с 1946 года Шаламов находится вне самой страшной лагерной повседневности – системы «общих работ», уничтожающей человека физически и морально. Это можно отнести и к поселку Ключ Дусканья: там Варлам Тихонович даже начал записывать свои стихи – хватало и времени, и сил. Понятно, что для других «фраеров», которые попадали в поселок лесорубов, здесь было тоже несладко (об этом писатель рассказывает в новелле «Сухим пайком»). Задерживались здесь, видимо, лишь крепкие сибиряки да деревенские жители, способные дать норму или «технично затуфтить». Но «фершел» – специальность по лагерным меркам чистая, интеллигентская. По большому счету, ежели проводить аналогию с Данте, это был один из «легких», верхних кругов ада.

С этой поры Варлам Тихонович постепенно из разряда очевидцев переходит в разряд свидетелей. Казалось бы, слова-синонимы. Но не в уголовно-арестантском жаргоне. На жаргоне слово «свидетель» фактически табуировано. Оно всегда заменяется словом «очевидец». И не случайно. Дело не только в том, что «свидетель» – официальный «ментовской» термин. Различие куда глубже. Очевидец – это тот, кто действительно присутствовал при событии, наблюдал все лично: его «очи» все «видели». А кто такой свидетель? С точки зрения жулика и зэка, это – фигура в процессе.

Не исключено, что он может быть и очевидцем. Но, с другой стороны, это и тот, кто что-то слышал, что-то знает косвенно, не говоря уже о подставных фигурах. То есть свидетель – человек, который «свидетельствует», в том числе и с чужих слов. Поэтому пять последних лет своего долгого лагерного существования Шаламов провел в основном в качестве свидетеля. Или, лучше сказать, пытался воссоздать истинное положение дел в лагерях по чужим свидетельствам, а не по собственным непосредственным впечатлениям.

Зато свидетельств у будущего писателя было хоть отбавляй. Через центральную больницу УСВИТЛ (Управление Северо-Восточных исправительно-трудовых лагерей) проходили сидельцы со всех концов Колымы. А это немалый поток, в котором составляли мощную струю воры.

Обратимся к воспоминаниям врача Елены Мамучашвили, которая работала в центральной колымской больнице для зэков в одно время с Шаламовым. Вот что она пишет о своем прибытии на место:

«Проехала свыше 500 километров колымской трассы, по дороге встречались редкие поселки с приземистыми барачными строениями. И когда сквозь морозную дымку увидела на берегу реки громадное трехэтажное здание больницы, оно показалось мне миражом. Это было тогда самое большое здание на Колыме, его строили солдаты для размещавшегося здесь после войны Колымского полка. По масштабам больницы – а она была рассчитана на 1200–1300 коек – можно было представить, сколько несчастных скрыто за колючей проволокой лагерей…»

По словам самого Варлама Тихоновича, больница была фактически вотчиной «честных воров»:

«Центральная больница для заключенных на тысячу с лишним коек, гордость колымской медицины, была расположена на территории Северного управления. Естественно, что воры считали ее своей районной больницей, а отнюдь не центральной. Руководство больницы долгое время пыталось встать «над схваткой» и делало вид, что лечит больных из всех управлений. Это было не вполне так, ибо воры считали Северное управление своей цитаделью и настаивали на своих особых правах на всей его территории.

Воры добивались, чтобы «сук» не лечили в этой больнице, где были условия лечения много лучше, чем где-либо, а главное – центральная больница имела право «актировки» инвалидов для вывоза на материк. «Добивались» они этого не заявлениями, не жалобами, не просьбами, а ножами. Несколько убийств на глазах у начальника больницы, и тот присмирел и понял, где его настоящее место в столь тонких вопросах. Недолго пыталась больница удержаться на чисто врачебных позициях. Когда больному его сосед втыкает ночью нож в живот – это действует весьма убедительно, как бы ни заявляло начальство о том, что ему нет дела до «гражданской войны» среди уголовного мира».

Так ли это было на самом деле? Не отрицая расправ и попыток расправ «блатных» над врачами, нужно все же оговориться: картина явно гиперболизированная и даже гипертрофированная. Что-что, а уж порядок в центральной больнице для лагерников гулаговское начальство обеспечить могло. Во всяком случае, мемуары и письма других работников «Левого берега» рисуют иную картину. К сожалению, крайний субъективизм писателя, ярко проявившийся в его творчестве, оценках людей и ситуаций, заставляет нас усомниться в абсолютной реальности подобной картины – признавая, впрочем, возможность серьезных (жестоких даже) эксцессов.

Об одном из них пишет, например, Елена Орехова-Добровольская, которая работала вместе с Шаламовым в центральной колымской больнице. Вспоминая о замечательном враче Федоре Ефимовиче Лоскутове, она сообщает:

«Однажды на Левом ему донесли, что блатные в туберкулезном отделении проиграли в карты Шаламова – они его не любили. Федор Ефимович немедленно пошел в это отделение к старому вору по кличке Слепой, который когда-то попал к нему с мастыркой глаз (трофическая язва, вызванная подкожным воспалением), и Федор Ефимович тогда хоть и не вернул ему полностью зрение, но не дал ослепнуть совсем. Вор выслушал Лоскутова и важно сказал: «Ладно, иди, Ефимыч, пусть живет твой лепила» …»

Сам писатель об этом так и не узнал: историю о карточном проигрыше в 60-е годы Ореховой-Добровольской рассказал сам Лоскутов.

Но как бы там ни было, фельдшер операционного отделения имел возможность черпать уникальную информацию от пациентов – как и от врачей, и даже улавливая разговоры вертухаев. Собственно, и «Сучья война» начинается соответственно:

«Дежурного врача вызвали в приемный покой. На свежевымытых, чуть синеватых, выскобленных ножом досках пола корчилось загорелое татуированное тело – раздетый санитарами догола раненый человек… Над раненым склонились два человека в белых халатах: фельдшер приемного покоя, держащий лоток с перевязочным материалом, и лейтенант из спецчасти с бумагой в руке.

Врач сразу понял, что у раненого нет документов и лейтенант спецчасти хочет получить хоть какие-либо сведения о раненом. Раны были еще свежи, некоторые кровоточили. Ран было много – больше десятка крошечных ран. Человека недавно били маленьким ножом, или гвоздем, или чем-нибудь еще…

Но врач не решался вмешаться в священнодействие службы учета. Нужно было добыть во что бы то ни стало «установочные данные» – фамилию, имя, отчество, статью, срок? – получить ответ на вопросы, которые задаются каждому заключенному десять раз на день – на поверках, разводах…

Раненый что-то отвечал, и лейтенант торопливо записывал сообщенное на клочке бумаги. Уже известны были и фамилия, и статья –пятьдесят восемь, пункт четырнадцать… Оставался самый главный вопрос, ответа на который и ждали все – и лейтенант, и фельдшер приемного покоя, и дежурный врач…

– Ты кто? Кто? – встав на колени около раненого, взволнованно взывал лейтенант.

– Кто?

И раненый понял вопрос. Веки его дрогнули, раздвинулись искусанные, запекшиеся губы, и раненый выдохнул протяжно:

– Су-у-ка…»

Фельдшер приемного покоя – это и есть Варлам Шаламов, который представляется нам с первых же строк, хотя и не в лоб. «Эффект присутствия» очевиден. Картинка ясно дает понять читателю: фельдшер находится в гуще событий. Это – огромный плюс. Но был и минус: информация доходила из вторых рук, отрывочная и очень субъективная. Но разве не такова судьба всякого историка, в том числе и историка ГУЛАГа?

Конечно, сегодняшний исследователь обладает источниками и фактами, в десятки раз превышающими те, что были доступны великому летописцу сталинских лагерей. Тем более замечательно, что и без них он смог многое понять и предугадать. Пусть и не все.

В прорыв идут штрафные батальоны

Начать надо с Великой Отечественной войны, которая породила особую категорию арестантов, получивших позднее название «штрафники».

На фронт сидельцев ГУЛАГа стали отправлять в первые же военные месяцы. Поначалу это не касалось профессиональных уголовников. 12 июля 1941 года Президиум Верховного Совета издает Указ «Об освобождении от наказания осужденных по некоторым категориям преступлений». Он не затрагивает лагерников, отбывающих наказание по 58-й «политической» статье, и профессиональных «уркаганов».

Свободу получают те, кто осужден за малозначительные преступления, учащиеся ремесленных, железнодорожных училищ и школ ФЗО (фабрично-заводского обучения), осужденные по Указу от 28 декабря 1940 года – за нарушение дисциплины и самовольный уход из училища (школы). 24 ноября 1941 года Президиум ВС СССР распространяет действие этого указа также на бывших военнослужащих, осужденных за малозначительные преступления, совершенные до начала войны. Все освобожденные направлялись в части действующей армии. По этим указам мобилизуется более 420 тысяч заключенных, годных к военной службе. К такому шагу руководство страны не в последнюю очередь подтолкнула тяжелая обстановка на фронтах и огромные потери Красной Армии.

Заметим: речь идет об отправке бывших зэков в обычные части действующей армии! В 1941 году не существовало еще тех самых легендарных штрафбатов, которые воспел Владимир Высоцкий:

Считает враг – морально мы слабы:

За ним и лес, и города сожжены…

Вы лучше лес рубите на гробы –

В прорыв идут штрафные батальоны!

Штрафные подразделения появились позже. Но и они не были рассчитаны на бывших арестантов. 28 июля 1942 года Народный rомиссариат jбороны издает знаменитый приказ № 227, известный под названием «Ни шагу назад!». Напомним, что первая половина 1942 года – полоса катастрофического отступления Красной Армии.

Немцы нанесли по советским войскам ряд сокрушительных ударов, расчистив себе путь к кавказской нефти, заняли Воронежскую область, вошли в Ворошиловград и Ростов-на-Дону… За несколько недель гитлеровцы продвинулись на 400 километров. Последствием военных неудач стало резкое падение порядка среди бойцов Красной Армии. Нарушения дисциплины и паника приняли невиданные масштабы.

Тогда-то за личной подписью Сталина и выходит названный выше приказ. Он призывал к сопротивлению и осуждал бытовавшее мнение, будто огромные пространства России могут позволить продолжить отступление и дальше. Верховный uлавнокомандующий при оценке обстановки делает страшные и горькие признания:

«Население нашей страны, с любовью и уважением относящееся к Красной Армии, начинает разочаровываться в ней, теряет веру в Красную Армию, а многие из них проклинают Красную Армию за то, что она отдает наш народ под ярмо немецких угнетателей, а сама бежит на восток…

Не хватает порядка и дисциплины в ротах, батальонах, полках, дивизиях, в танковых частях, в авиаэскадрильях. В этом теперь наш главный недостаток. Мы должны установить в нашей армии строжайший порядок и железную дисциплину, если мы хотим спасти положение и отстоять Родину».

Но как это сделать? Оказывается, рецепт можно позаимствовать у врага:

«После своего зимнего отступления под напором Красной Армии, когда в немецких войсках расшаталась дисциплина, немцы для восстановления дисциплины приняли некоторые суровые меры, приведшие к неплохим результатам. Они сформировали более 100 штрафных рот из бойцов, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, поставили их на опасные участки фронта и приказали им искупить кровью свои грехи.

Они сформировали, далее, около десятка штрафных батальонов из командиров, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, лишили их орденов, поставили их на еще более опасные участки фронта и приказали им искупить свои грехи. Они сформировали, наконец, специальные отряды заграждения, поставили их позади неустойчивых дивизий и велели им расстреливать на месте паникеров в случае попытки сдаться в плен.

Как известно, эти меры возымели свое действие и теперь немецкие войска дерутся лучше, чем они дрались зимой. И вот получается, что немецкие войска имеют хорошую дисциплину, хотя у них нет возвышенной цели защиты своей родины, а есть лишь одна грабительская цель – покорить чужую страну, а наши войска, имеющие возвышенную цель защиты своей поруганной Родины, не имеют такой дисциплины и терпят ввиду этого поражение. Не следует ли нам поучиться в этом деле у наших врагов, как учились в прошлом наши предки у врагов и одерживали потом над ними победу?»

Ответ ясен – конечно, следует.

Приказ «Ни шагу назад!» предписывал Военным Советам фронтов сформировать от одного до трех штрафных батальонов (по 800 человек), «куда направлять средних и старших командиров и соответствующих политработников всех родов войск, провинившихся в нарушениях дисциплины по трусости или неустойчивости, и поставить их на более трудные участки фронта, чтобы дать им возможность своею кровью искупить преступления против Родины».

Для рядовых бойцов в составах армий создавались штрафные роты от 150 до 200 человек каждая.

В штрафные части провинившиеся отправлялись на срок от одного до трех месяцев с обязательным разжалованием командного состава в рядовые. За боевое отличие штрафник мог быть освобожден досрочно. Получившие ранение в бою также подлежали освобождению и по выздоровлении отправлялись воевать в обычную воинскую часть (принцип «до первой крови»).

Вскоре штрафбаты и штрафроты доказали свою высокую боеспособность. Их бросали на самые ответственные участки, под перекрестный огонь, на минные поля – и «штрафники» делали то, что казалось немыслимым для обычного солдата! Однако подразделения «русских камикадзе под огнем противника быстро редели. А к началу 1943 года «дезертиров, трусов, паникеров и малодушных» среди бойцов становится катастрофически мало. В войне наступает перелом, Красная Армия начинает теснить противника. Разгром фашистских войск под Сталинградом перерос в наступление на огромном фронте от Ленинграда до Кавказа. А 5 июля 1943 года немцы потерпели сокрушительное поражение в Курской битве.

И тогда «творческий гений» Иосифа Сталина подсказывает спасительный выход: пополнить армейские ряды… бывшими уголовниками! В 1942–1943 годах специальными постановлениями Государственного Комитета Обороны на фронт направляется более 157 тысяч бывших заключенных. Всего за годы войны исправительно-трудовые лагеря и колонии передали в действующую армию более миллиона человек. Из них только 10 процентов были направлены в штрафные подразделения, большинство пополнили не штрафные, а обычные линейные части.

Кого же мобилизовали под знамена Красной Армии? «Политикам» дорога в армию была закрыта. Осужденные по «политической» 58 статье – «контрики», «фашисты» – лишались права «кровью искупить перед Родиной свою вину». То есть наиболее сознательная часть заключенных, которая действительно желала с оружием в руках защищать Отечество, была вынуждена оставаться в лагерном аду. Добровольцами могли стать лишь уголовники и «бытовики», пополнившие лагеря уже во время войны.

Последних было немало. Смертность в ГУЛАГе во время войны возрастает настолько, что руководство страны раскручивает маховик репрессий, стремясь пополнить лагеря дешевой рабочей силой. Во второй половине 1941 года советскими судами и военными трибуналами было осуждено 1 339 702 человека. Из них 67,4 процента приговорены к лишению свободы. В первой половине 1942 года количество осужденных достигло 1 396 810 человек, из которых 69,3 процента попали в ГУЛАГ. В дальнейшем продолжается то же самое.

Что касается «блатного братства», оно не стремилось на фронт. Для «вора в законе» служба в армии считалась позором, он не имел права брать оружие из рук власти.

Поэтому неверно утверждать, будто армейские подразделения пополнялись из зон исключительно уркаганами. Скорее, наоборот, больше уходило осужденных по «бытовым» статьям. Тем более выбор в пользу фронта диктовался лагерной обстановкой. «Отсидеться» и выжить в ГУЛАГе первых военных лет было сложно. Отбывавший в то время наказание Лев Разгон рассказывал:

«Рабочий день был установлен в десять, а у некоторых энтузиастов и в двенадцать часов. Были отменены все выходные дни. И конечно, немедленно наведена жесточайшая экономия в питании зэка.

…В течение двух-трех месяцев зоны лагеря оказались набитыми живыми скелетами. Равнодушные, утратившие волю и желание жить, эти обтянутые сухой серой кожей скелеты сидели на нарах и спокойно ждали смерти. К весне 42-го лагерь перестал работать» («Непридуманное»).

Не менее страшную картину рисуют официальные данные. В 1940 году в лагерях ГУЛАГа умерло 46 665 человек. В 1941 году ГУЛАГ похоронил 100 997 человек. В 1942-м –248 877… Значительно сократились нормы питания, в то же время нормы выработки постоянно возрастали. В феврале 1942 года была введена инструкция, в которой разрешалось применение оружия без предупреждения при отказе заключенных приступить к работе после двукратного предупреждения. Как пишет профессор С. Кузьмин в работе «ГУЛАГ в годы войны», все это привело к тому, что «за годы войны в местах лишения свободы от болезней и вследствие иных причин умерли почти 600 тысяч человек, то есть почти столько, сколько умерло в блокадном Ленинграде».

Позже, рассказывая о противостоянии «блатарей», ушедших на фронт, и тех воров, которые остались в лагерях, Варлам Шаламов в «Сучьей войне» очень тонко подчеркнет:

«Напрасно «вояки» ссылались на прошлые заслуги и требовали допустить их к «судам чести» как равноправных и авторитетных судей. Старые уркаганы, перенесшие и восьмушку хлеба во время войны в тюремной камере, и кое-что другое, были непреклонны».

«Прелести» ГУЛАГа военных лет почувствовали и «благородные жулики»…

Так что фронт выглядел для «бытовиков» куда предпочтительнее. Тем более учитывая то, что многие из них, в отличие от «блатарей», испытывали патриотические чувства.

Однако это «молчаливое большинство» прошло мимо внимания публицистов и писателей, которых привлекла менее значительная волна профессиональных уголовников, хлынувшая на фронт.

И все же среди штрафников образца 1943 года оказалось немало «уркаганов», «блатных» – тех самых «воров», которые считали прежде позорным взять оружие из рук власти. Суровая действительность диктовала свои жестокие законы: либо ты сдыхаешь в «зоне», либо получаешь на фронте хоть какой-то шанс уцелеть. Такое решение пришло не сразу. Наиболее стойкие стремились любыми путями выжить в лагерях.

Перелом в сознании части блатарей произошел после Сталинградской и Курской битв. Именно они в конечном счете привели к крупнейшему расколу в советском уголовном сообществе – «сучьей войне». После Сталинграда в армию хлынул поток «блатных» добровольцев. Дело не в призрачной свободе (год на фронте засчитывался за три, но у «воров» и примыкавших к ним босяков-уголовников сроки были невелики). И не только в желании выжить.

Штрафные роты – не лучшее место для спасения жизни. Хотя многие уголовники с их авантюризмом и бесшабашностью предпочитали риск с надеждой на «фарт» безысходной смерти в лагерях. Как верно отмечал Варлам Шаламов, «из уркаганов выходили смелые разведчики, лихие партизаны. Природная склонность к риску, решительность и наглость делали из них ценных солдат». Надеялись на «первую кровь»: ранение – перевод в обычную часть – война в «нормальных» (по сравнению со штрафным подразделением) условиях.

Ходили слухи о том, что в 1942 году якобы собралась влиятельная воровская «сходка», на которой многие «воры» выступили за то, чтобы «законники» имели право защищать Родину. Тогда-то, мол, и произошел раскол между «честняками» и «суками». Однако никаких подтверждений этому нам найти не удалось.

Но была и еще одна немаловажная причина. К тому времени в воровском мире многие почуяли запах легкой добычи и желали (в случае, если повезет) принять участие в ее дележе: впереди лежала богатая Европа и прежде всего Германия, куда можно было войти победителем, с оружием в руках и с «праведным гневом». А там уж прямо по Высоцкому:

И ежели останешься живой –

Гуляй, рванина, от рубля и выше!

Это последнее обстоятельство, на наш взгляд, зачастую оказывалось решающим. Потому что уже в начале 1943 года обстановка в лагерях стала постепенно меняться. Власть в конце концов поняла: чтобы использовать зэков эффективно для нужд военной промышленности, необходимо давать им хотя бы минимум для восстановления сил, заинтересовать в том, чтобы они производительнее работали. Об этом свидетельствуют многие лагерники, в частности тот же Лев Разгон в мемуарах «Непридуманное»:

«…Самое верховное начальство стало делать минимально разумное. Заключенных лесорубов стали кормить по нормам вольных рабочих; заключенные стали единственными людьми в стране, которым разрешалось отправлять продуктовые посылки…»

То есть к середине – концу 1943 года в «зоне» уголовникам предоставлялась возможность выжить. Так что на фронт шли уже, не столько спасаясь от голодной смерти, сколько в расчете на легкую добычу и «жиганское счастье».

Дрались урки-штрафники страшно, зло, отчаянно и безжалостно. Актер Евгений Яковлевич Весник во время войны был командиром артиллерийской батареи, под его началом сражались бойцы из числа бывших заключенных. Он вспоминает: «Они воевали прекрасно. Были смелы, дисциплинироваyны. Я представлял их к наградам. И мне было абсолютно все равно, за что они судимы. Их награждали за то, что они прекрасно проявляли себя в боях»… Многие «штрафники», а также бывшие уголовники, воевавшие в обычных маршевых подразделениях, были отмечены наградами СССР. Некоторым из них присвоено звание Героя Советского Союза, в том числе Матросову, Бреусову, Отставному, Сержантову и Ефимову.

Но не следует идеализировать «блатную армию». Привычный довоенный образ жизни давал себя знать и в боевой обстановке. Мне довелось беседовать с ветераном войны Иваном Александровичем Мамаевым. В 1943 году его изрядно поредевшая обычная рота была пополнена бойцами из числа «блатных». А уже через короткое время под началом Мамаева оказались сплошь уголовники, поскольку в роту вливались в основном добровольцы из ГУЛАГа.

Через сутки после прибытия пополнения у командира взвода украли планшет с документами и деньгами. Ротный Мамаев выстроил бойцов-уголовников и выступил с короткой речью:

– Пропала карта, которой должен руководствоваться комвзвода при выполнении предстоящего боевого задания. Придется нам переть вперед наобум Лазаря. Кроме того, исчезли деньги, которые лейтенант хотел переслать своей семье – жене и маленькой дочке. Я не взываю к чувству сострадания. Просто подумайте, с каким настроением он будет поднимать вас в атаку и что он может натворить в таких расстроенных чувствах. Запомните: вы на фронте, а не на «малине». Здесь каждый «веселый» поступок может стоить вам жизни. А теперь разойтись!

Наутро планшет был на месте…

Дальнейшие события показали: преступники и на фронте оставались преступниками, в их среде привычным делом были пьянки, картежные игры, поножовщина. При удобном случае они не брезговали грабежом или мародерством. Поэтому с резким изменением положения на театре военных действий в пользу СССР было решено прекратить пополнение действующей армии профессиональными уголовниками. В 1944 году в соответствии со специальным распоряжением ГУЛАГа перестали призывать на фронт неоднократно судимых, в том числе и «сидельцев», отбывавших сроки наказания за незначительные преступления – если эти преступления были рецидивными.

В отношении же сражающихся на фронтах «блатных» стали все чаще применяться суровые методы воздействия. Но если на своей территории «уркаганов» еще удавалось сдержать жесткими мерами, то при вступлении на территорию противника – особенно в Германию – стихия вырвалась из-под контроля. Убийства, грабежи, изнасилования и прочие «эксцессы» по отношению к гражданскому немецкому населению, о которых сейчас стали публично говорить, – не в последнюю очередь «заслуга» «блатных героев». Хотя было бы серьезной ошибкой списывать все преступления советских солдат в Германии на «штрафников».

Но вот война завершилась. «Блатные» возвращались на Родину героями, позвякивая медалями «За отвагу», «За взятие Берлина» и другими боевыми наградами. У многих на плечах сверкали офицерские погоны. Волокли с собою баулы, «сидоры», «кешари», «углы» (чемоданы)… Но очень скоро победители, не привыкшие к суровой прозе жизни, не приученные к труду, давно порвавшие связи с родными (как и положено по «блатному закону»), прогуляли, пропили, промотали большую часть награбленного на чужбине. И встал перед ними популярный русский вопрос: что делать?..

Бери бушлат – иди паши!

Почему мы уделяем так много внимания этой странице истории уголовно-арестантского мира в рамках повествования о великом писателе? Потому что именно с нее начинается история «сучьей войны». Той войны, отголоски которой докатывались до фельдшера Шаламова и отразились затем в творчестве Шаламова-писателя.

Александр Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ» относит ее начало к 1949 году: «Сучья война» разгорелась примерно с 1949 года (не считая отдельных постоянных случаев резни между «ворами» и «суками»). В 1951, 1952 годf[ она бушевала». Любопытный штрих: война, по Солженицыну, разгорелась в 1949 году, но «сучья масть» уже существовала до этого, и постоянная резня по лагерям уже шла. В чем же ее отличие от «войны»? Писатель на этот вопрос ответа не дает.

Шаламов относит начало воровской резни к 1948 году и очень верно увязывает ее со знаменитыми Указами 1947 года «Об уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества» и «Об усилении охраны личной собственности граждан». Указы эти получили в среде преступников название «четыре шестых» (приняты 4 июня, то есть четвертого числа шестого месяца).

Еще более категоричен бывший «законный вор» Михаил Демин. Так же, как и Шаламов, связывая обострение резни в воровском мире с указом «четыре шестых», он утверждает, что уже к концу осени 1947 года «сучья война» полыхала по всей Колыме:

«– Насчет сучни… Ее здесь, оказывается, навалом. В каждом управлении половина лагпунктов – сучьи.

– Быть не может…

– Все точно, брат, – сказал со вздохом Леший, – все точно. На Сасумане – сучня, на Коркодоне тоже. И в Марково, и в Анюйске. И по всей главной трассе… Кругом ихние кодлы!.. Учтите, здесь на Карпунке тоже имеются суки. Недавно – мне рассказывали –такая мясня была, ой-ой! Пятнадцать трупов за одну ночь настряпали». («Блатной»)

Пожалуй, датировка Демина наиболее близка к реальной. Действительно, начало серьезных столкновений между «блатными» и «ссученными» точнее всего обозначить концом 1947 года – примерно через полгода после указа «четыре шестых». Разумеется, и до этого в лагерях и тюрьмах не обходилось без мелких и крупных стычек, кровавых «разборок» среди бывших «штрафников» и «честных воров»: ведь за два года после окончания войны ГУЛАГ значительно пополнился уголовниками из воровского мира, принимавшими участие в Великой Отечественной войне. Уже тогда «ссученные» предпринимали попытки выжить, захватить теневую власть и «держать масть» в лагерях. Однако в процентном отношении «сук» было пока слишком мало и по сравнению со всем арестантским миром, и по сравнению с «ворами» и их приближенными. Да и «сучья масть» еще не получила своего «узаконенного» названия.

Несколько слов о понятиях «сука», «ссучиться». Даже Варлам Шаламов, автор наиболее полного очерка о «сучьей войне», так и не смог понять, что выбор слова «сука» для нарушивших «закон» воров не случаен. Он писал:

«Название «суки», хотя и неточно отражающее существо дела и терминологически неверное, привилось сразу».

Здесь с Варламом Тихоновичем согласиться нельзя. Именно слово «сука» как раз и отражает существо дела, именно оно и является «терминологически верным». В босяцком жаргоне оно сохранилось еще со времен царской каторги. Вот что пишет на этот счет П. Якубович в своих записках бывшего каторжника:

«Есть два только бранных слова в арестантском словаре, нередко бывающие причиной драк и даже убийств в тюрьмах: одно из них (сука) обозначает шпиона, другое, неудобно произносимое – мужчину, который берет на себя роль женщины». («В мире отверженных»).

Вообще, самым грязным и унизительным в арестантской среде того времени считалось обращение в женском роде. «Честный арестант» обязан был смыть такое оскорбление кровью. «Суками», помимо шпионов, называли также сотрудников мест лишения свободы – надзирателей, начальство, конвойных… Поэтому назвать «сукой» арестанта значило поставить его в один ряд с ненавистным начальством. Надо сказать, и администрация по отношению к себе считала подобное определение самым унизительным. П.Фабричный в воспоминаниях о царской каторге пишет:

«Однажды старший Александровской тюрьмы Токарев говорил: «Назвал бы меня «сукин сын», «мерзавец», но не «сукой», ведь знаешь, что я мог бы застрелить тебя тут же» («Язык каторги»).

Заметим: «сукин сын» – вполне терпимо, но за «суку» и прибить можно запросто! Какое тонкое лингвистическое различие… Так что термин, обретший свое второе рождение в конце 40-х годов, сохранял старые арестантские традиции.

Это, впрочем, в своем очерке отмечает и сам Шаламов:

«Спокон веку в блатном мире «сукой» назывался изменник воровскому делу, вор, передавшийся на сторону уголовного розыска. В «сучьей» войне дело шло о другом – о новом воровском законе. Все же за рыцарями нового ордена укрепилось оскорбительное название «сук»».

Но ведь новый «закон» являлся настоящим отступничеством от старого, отрицал его важнейшие постулаты! И далее мы увидим, что «суки» полностью соответствовали своему «оскорбительному названию». Мало того: они сумели нивелировать его унизительный смысл. В своих беседах о «сучьей войне» с автором этой книги старые «каторжане» чаще и охотнее употребляли вместо слова «суки» слово «бляди». Причем с особым «жиганским» акцентом.

– БилЯдзи, или суки, – это одно и то же, – толковал мне Федя Седой. – Просто воры суку чаще «билЯдзь» называли.

– Почему?

– Ну, понимаешь, «суками» суки и сами себя звали, это вроде как обычное название «масти». Даже некоторые из них так гордо говорили: «Я – честный сука!» Уже получается и не позорно, а прямо как Герой Советского Союза… Ну а для блатных они – гадское племя, бляди. Блядями жили, блядями и подыхали.

Еще одно тонкое стилистическое отличие (помните «суку» и «сукиного сына»?)…

Миф об «армии Рокоссовского»…

Зато в отношении «штрафников» из числа блатарей Шаламов дает развернутую картину. В очерке «Сучья война» Варлам Тихонович пишет:

«Во время войны сидевшие в тюрьмах преступники, в том числе и многочисленные воры-рецидивисты, «урки», были взяты в армию, направлены на фронт, в маршевые роты. Армия Рокоссовского приобрела известность и популярность именно наличием в ней уголовного элемента. Из уркаганов выходили лихие разведчики, смелые партизаны. Природная склонность к риску, решительность и наглость делали из них ценных солдат. На мародерство, на стремление пограбить смотрели сквозь пальцы. Правда, окончательный штурм Берлина не был доверен этим частям. Армия Рокоссовского была нацелена в другое место, а в Тиргартен двинулись кадровые части маршала Конева – полки наиболее чистой пролетарской крови…

Словом, уголовники из тюрем уходили на фронт, воевали там – кто хорошо, кто худо… Настал день Победы, герои-уркачи демобилизовались и вернулись к мирным занятиям.

Вскоре советские суды послевоенного времени встретились на своих заседаниях со старыми знакомыми. Оказалось – и это-то предвидеть было нетрудно, – что рецидивисты, «уркаганы», «воры», «люди», «преступный мир» и не думают прекращать дела, которое до войны давало им средства к существованию, творческое волнение, минуты подлинного вдохновения, а также положение в «обществе».

Бандиты вернулись к убийствам, «медвежатники» – к взломам несгораемых шкафов, карманники – к исследованиям чердаков на «лепехах», «скокари» – к квартирным кражам».

Прежде всего, заметим: писатель нигде не использует слово «штрафники». Более того, подчеркивает, что уркаганы направлялись «в маршевые роты». В маршевые, а не в штрафные. Как мы уже указывали, «штрафником» становился лишь каждый десятый заключенный, направленный на фронт. Очерк был написан в 1959 году, когда еще не разнесся по городам и весям миф о зэках-«штрафниках», и Шаламов руководствовался тем, что видел и слышал в действительности.

Этот принцип резко отличает очерк великого писателя от стряпни из домыслов, догадок и диких предположений, например, Виктора Суворова, который в знаменитом романе «Ледокол» с хлестаковской легкостью утверждает, будто еще до войны вся 24 армия, а также 69 стрелковый корпус 20-й армии и 63 стрелковый корпус 21-й армии Второго стратегического эшелона были набраны… из гулаговских заключенных! Основной аргумент: эти подразделения носили форму черного цвета, то есть лагерные бушлаты. А 24-я армия формировалась за несколько лет до войны «в барачном городке для лесорубов». Впрочем, даже если бы эти басни Резуна оказались хоть на гран ближе к действительности, чем на самом деле, понятно, что в такой довоенной «армии» места для блатарей уж точно не нашлось бы.

Однако другое популярное заблуждение Шаламов все же повторяет – правда, очень аккуратно: утверждение о том, что из бывших заключенных состояла армия Рокоссовского. Разумеется, это не так. Достаточно вспомнить, что с сентября 1942 года Константин Константинович командовал Донским фронтом, с февраля 1943=го –Центральным, с октября – Белорусским, с февраля 1944-го – Первым Белорусским, с ноября 1944-го по июнь 1945-го – Вторым Белорусским фронтами. Если читатель хотя бы отдаленно представляет разницу между армией и фронтом, а также обратит внимание на постоянную смену фронтов, ему станет понятно, что ни о какой «зэковской армии» Рокоссовского речи быть не может.

Но устойчивая легенда о «блатной армии» появилась еще во время войны и успешно дожила до наших дней. В автобиографическом романе «Блатной» (1972) бывший вор Михаил Демин устами одного из персонажей говорит: «Почти вся армия Рокоссовского состояла из лагерников». Такой миф легко понять, учитывая особенности биографии маршала. В августе 1937 года Рокоссовский был арестован по ложному обвинению в связях с японской и польской разведками. Несмотря на пытки, Константин Константинович не признал себя виновным и не оговорил никого из сослуживцев. В ленинградских «Крестах» ему выбили зубы, сломали три ребра, несколько раз водили на расстрел. Спасло заступничество нового наркома обороны Семена Тимошенко: 22 марта 1940 года Рокоссовский был освобожден и восстановлен в прежней должности.

Существует красивая легенда по этому поводу: якобы при освобождении будущему маршалу задали вопрос: какой армией он хотел бы командовать? И Константин Константинович, указав на колонну бредущих лагерников, бросил: «Вот моя армия». Это конечно же всего лишь миф. Хотя сам Рокоссовский в книге воспоминаний «Солдатский долг» позволил себе хоть и не впрямую, но выразить отношение к тем, с кем делил пайку: «Жизнь убедила меня, что можно верить даже тем, кто в свое время по каким-то причинам допустил нарушение закона. Дайте такому человеку возможность искупить свою вину и увидите, что хорошее в нем возьмет верх: любовь к Родине, к своему народу, стремление во что бы то ни стало вернуть их доверие сделают его отважным бойцом». Это свидетельствует о том, что на фронтах, которыми он руководил, отважно воевали и бывшие зэки.

И все же, говоря об отрывке, который Шаламов посвятил так называемой «армии Рокоссовского», мы должны отметить аккуратность писателя в формулировке: «Армия Рокоссовского приобрела известность и популярность именно наличием в ней уголовного элемента». Здесь нет обобщений, как у Демина («почти вся армия состояла из лагерников»), но лишь подчеркнуто очевидное: действительно, «рокоссовцев» в народе считали выходцами из ГУЛАГа.

…и правда об уголовном воинстве

Самому Шаламову явно не по душе было признавать участие «блатарей» в защите Отечества. Признавая, что «решительность и наглость» делали из них ценных солдат, что «война отвечала как-то таким чувствам блатаря, как любовь к опасности, к риску», он как бы вскользь замечает, что воевали уголовники на фронте кто хорошо, кто худо. Обычная вроде бы, но далеко не случайная оговорка. К тому же несправедливая. Плохо воевать «блатные» просто не имели возможности, поскольку рядом были их кореша, которые не спустили бы им ни малейшего промаха, слабости, «мандража».

Об этом свидетельствуют и те, кому довелось сталкиваться со «штрафниками» из блатных в боевой обстановке. Обратимся вновь к воспоминаниям фронтовика Ивана Мамаева:

«Побывав в боях, уголовники поняли, что их жизнь действительно зависит от высокой боевой подготовки, взаимовыручки и дисциплины. Поэтому даже во время учений никто не смел «филонить», позволить себе проявить «слабину». Так, во время одного из занятий по отработке пластунских передвижений на импровизированном плацу оказалась огромная лужа. Все бойцы ползли прямо по ней. Но один новичок из пополнения обогнул ее по краю и пополз дальше. Тогда несколько «штрафников» поднялись, молча взяли ловкача за руки и за ноги и швырнули прямо в центр лужи. Провинившийся все понял без дополнительных разъяснений».

Это – эпизод учений. А вот какой колоритный образ уголовного героя рисует актер Евгений Яковлевич Весник:

«Восточная Пруссия, 1945 год. Как сейчас помню: не дает немецкий пулеметчик, оставленный в арьергарде, провезти через поляну наши стопятидесятимиллиметровые пушки-гаубицы – тяжелые, неповоротливые, прицепленные к мощнейшим американским тракторам Катерпиллер Д-6. Рядовой Кузнецов Василий – беломорканальник, осужденный на 10 лет (как попал он на фронт – прямо из лагеря или побывав в штрафной роте и искупив свою вину кровью, – не помню) – получил от меня приказ: пробраться к дому, из которого ведется огонь, и ликвидировать огневую точку. Через полчаса пулемет замолк. А еще через десять минут Вася принес затвор немецкого пулемета и… голову стрелявшего немца.

– Боже мой! Зачем голова? – вскричал я.

– Товарищ гвардии лейтенант, вы могли бы подумать, что я затвор с брошенного пулемета снял, а стрелявший сам ушел… Я голову его принес как факт, как доказательство!

Я представил его к ордену Славы и первый раз увидел, как он плакал! Навзрыд!

…Убежден, что Вася в преступный мир не вернулся. Свою целительную роль сыграли доверие и поощрение!»

Мы были бы рады разделить мнение Весника. Но уже по рассказанному эпизоду видно, что герой Вася не отказался от своих прежних замашек. Обычай отрезать голову для «предъявления» – чисто гулаговский. Правда, практиковался он не столько зэками. Охота за «головками» представляла собой доходный промысел. За поимку беглых лагерников НКВД выплачивало охотникам Северной Сибири (а также карелам, казахам и другим аборигенам в местностях, где были расположены лагеря) премии деньгами и дефицитными товарами – сахаром, мукой, мануфактурой, порохом и пр. Ж. Росси в «Справочнике по ГУЛАГе» сообщает:

«Т.к. поймать беглеца, а потом вести его по тундре трудно и опасно, его пристреливают, отрезывают голову и прячут от зверя. Когда соберется достаточно, мешок с «головками» погружают на санки или в лодку и отвозят заказчику. Мешок выглядит так, как если бы в нем были арбузы»…

Интересно, что документы на выплату «премиальных» оформлялись счетоводами, которые чаще всего были заключенными. Так что зэки легко перенимали «нравственные принципы» гулаговского начальства.

Для Васи отрезание чужой головы было поступком совершенно естественным. Нужно доказательство – получите! Так же естественно и зарезать человека, который чем-то мешает, не то сказал или не так поступил.

Преступники и на фронте оставались преступниками: в их среде привычным делом были пьянки, картежные игры, поножовщина. Наклонности брали свое, и часто это оборачивалось трагически. Как вспоминал тот же Иван Мамаев, после штурма одной из вражеских высот в Крыму он поручил уголовнику из своей роты доставить в тыл захваченного вражеского офицера. «Уркаган»? перед тем как конвоировать гитлеровца, потребовал жестами от него: мол, снимай сапоги…

– Отставить! – возмутился комроты. – Оставь свои блатные замашки!

Урка пожал плечами и повел фашиста в тыл. А через некоторое время труп блатаря обнаружили на обочине дороги. Парень лежал босоногий, рядом валялись его же сапоги. Видно, все-таки позарился на офицерскую обувку. А когда стал надевать, тут его фриц и «кончил»…

На флоте тоже имелись штрафные формирования. Фронтовик Иван Мамаев вспоминал, как его рота встретила таких же «штрафников», но в морской форме. «Блатные» схлестнулись за карточной игрой. Растаскивать их и что-либо приказывать было в тот момент бесполезно! А еще уголовники замечательно подделывали печати, когда приобретали у населения продукты питания и взамен оставляли липовые «документы». Печать рисовалась чернилами на мягкой части ладони в основании большого пальца. Отличить ее от настоящей было невозможно. Позднее несколько бойцов из «мамаевской» роты за это были расстреляны.

Есть и более страшные свидетельства. Они касаются опять-таки флотских штрафников. Вот что рассказывает генерал-майор юстиции в отставке П.Д. Бараболя, который командовал пулеметным взводом в 610-й отдельной штрафной роте Волжской военной флотилии:

«Всего через неделю, когда мы только-только присматривались к новичкам, нашу отдельную штрафную роту буквально потрясло сообщение о тяжелейшем чрезвычайном происшествии. Два человека из взвода старшего лейтенанта Василия Чекалина, прикинувшись этакими простачками, напросились в гости к жившим на отшибе Кильяковки немолодым уже людям. После недолгого знакомства они убили старика, изнасиловали его 12-летнюю внучку и бросили вместе с бабушкой в подвал, завалив вход рухлядью. Потом отпетые уголовники (фамилия одного из них, здоровенного и наглого детины, запомнилась – Никитин) учинили на подворье несчастных людей погром. Опытный следователь быстро вышел на след бандитов. В отношении их был вынесен скорый и справедливый приговор выездной сессии военного трибунала: «Расстрелять!»»

И поэтому нельзя не согласиться с горьким выводом Варлама Тихоновича по поводу воевавших уркаганов:

«Война скорее укрепила в них наглость, бесчеловечность, чем научила чему-либо доброму. На убийство они стали смотреть еще легче, еще проще, чем до войны».

Зато далек от объективности писатель, когда утверждает (и сам, и устами «военщины»), что «блатарей» гнали на фронт под стволами автоматов:

«Напрасно указывали предводители «военщины», что случайность, особенность их положения в тот момент, когда им было сделано предложение пойти на фронт, исключала отрицательный ответ…

Были среди воров и такие, которые пошли на войну из слабости духовной – им угрожали расстрелом, да и расстреляли бы в то время».

Как мог убедиться читатель выше, Сталину не было необходимости гнать «блатных» на фронт под стволами автоматов: для пополнения рядов Красной и затем Советской Армии с головой хватало «бытовиков», которыми в годы войны особо активно пополнялись лагеря. Так что те «воры», которые надевали погоны, делали это большей частью не из страха перед расстрелом. Наверняка встречались и те, кто, попав под расстрельную статью – например, за внутрилагерные преступления, – «добровольно» решался «искупить вину кровью». Но это совсем не то, что гнать на передовую прикладами в спину…

Шаламов, знакомый не понаслышке с «традициями» и «понятиями» «благородного преступного мира», указывает сначала видимую, внешнюю причину конфликта, который расколол после войны воровское движение на «честняков» и «сук». Разумеется, на поверхности лежит якобы «идеологическая» подоплека: ну как же – в лагеря хлынули потоки бывших фронтовиков-уркаганов, взявших оружие из рук власти, что неприемлемо для «честного вора»! Поэтому те, кто пережил войну в лагерях, встретили «военщину», что называется, в штыки. Разгорелась борьба за власть, которая и получила название «сучьей войны».

Писатель отмечает и подробно анализирует эту составляющую конфликта:

«Среди «военщины» было много крупных «урок», выдающихся деятелей этого подземного мира. Сейчас они возвращались после нескольких лет войны-свободы в привычные места, в дома с решетчатыми окнами, в лагерные зоны, опутанные десятью рядами колючей проволоки, возвращались в привычные места с непривычными мыслями и явной тревогой. Кое-что было уже обсуждено долгими пересыльными ночами, и все были согласны на том, что дальше жить по-старому нельзя, что в воровском мире назрели вопросы, требующие немедленного обсуждения в самых «высших сферах».

Главари «военщины» хотели встретиться со старыми товарищами, которых только случай, как они считали, уберег от участия в войне, с товарищами, которые все это военное время просидели в тюрьмах и лагерях. Блатные «вояки» рисовали себе картины радостных встреч со старыми товарищами, сцен безудержного бахвальства «гостей» и «хозяев» и, наконец, помощи в решении тех серьезнейших вопросов, которые жизнь поставила перед уголовщиной.

Их надеждам не суждено было сбыться. Старый преступный мир не принял их в свои ряды, и на «правилки» «военщина» не была допущена. Оказалось, что вопросы, тревожившие приезжих, давно уже обдуманы и обсуждены в старом преступном мире. Решение же было вынесено совсем не такое, как думали «вояки».

– Ты был на войне? Ты взял в руки винтовку? Значит, ты – сука, самая настоящая сука и подлежишь наказанию по «закону». К тому же ты – трус! У тебя не хватило силы воли отказаться от маршевой роты – «взять срок» или даже умереть, но не брать винтовку!

Вот как отвечали приезжим «философы» и «идеологи» блатного мира. Чистота блатных убеждений, говорили они, дороже всего. И ничего менять не надо. Вор, если он «человек», а не «сявка», должен уметь прожить при любом Указе – на то он и вор».

Замечательно описание тех же самых «идеологических противоречий» изнутри – взглядом человека, который принадлежал именно к числу «блатных» и держал в споре сторону «идейных» уголовников против отступников. И снова мы возвращаемся к роману Михаила Демина «Блатной», посвященному первым послевоенным годам уголовно-арестантского мира. В камеру воров «заплывает» записка из соседней «хаты» – «ксива»:

«Дело вот какое, – писал Цыган, – у вас в камере находится Витька Гусев. Я его сегодня видел на прогулке. Он наверное хляет за честного, за чистопородного… Если это так – гони его от себя. И сообщи остальным. Гусь – ссученный! В 1945 году я встречался с ним в Горловке; тогда он был – представляешь? – в военной форме, при орденах, в погонах лейтенанта… Всем нам горько и обидно наблюдать такую картину, когда среди порядочных блатных ходят всякие порченые. И неизвестно, чем они дышат, какому богу молятся…»

Получив такое послание, воры начинают подробно расспрашивать обвиняемого:

«– Значит, служил? – спросили его.

– Служил.

– Носил форму?

– Конечно.

– Награды имел?

– Да, – ответил он, – имел. Воинские награды!.. Да, было, было. Почти вся армия Рокоссовского состояла из лагерников, из таких, как я! Нет, братцы. – Он мотнул головой. – Я не ссученный…

– А что есть сука? – спросил тогда один из блатных…

– Сука это тот, – пробубнил Рыжий, – кто отрекается от нашей веры и предает своих.

– Но ведь я никого не предал, – рванулся к нему Гусь, – я просто воевал, сражался с врагом!

– С чьим это врагом?

– Ну как – с чьим? С врагом родины, государства.

– А ты что же, этому государству друг?

– Н-нет. Но бывают обстоятельства…

– Послушай, ты мужик тертый, третий срок уже тянешь – по милости этого самого государства. Неужели ты ничего не понимаешь?.. Ежели ты в погонах – ты не наш. Ты подчиняешься не воровскому, а ихнему уставу. В любой момент тебе прикажут конвоировать арестованных – и ты будешь это делать. Поставят охранять склад – что ж, будешь охранять… Ну а вдруг в этот склад полезут урки, захотят колупнуть его, а? Как тогда? Придется стрелять – ведь так? По уставу!

– …Я стрелял в бою. На фронте. И не вижу греха.

– Ну, а мы видим… Истинный блатной не должен служить властям! Любым властям!

– Значит, если я проливал кровь за родину..

– Не надо двоиться… Если уж ты проливал – так и живи соответственно. По ихнему уставу. Не воруй! Не лезь в блатные! Чти уголовный кодекс!»

Формально «честные воры» защищали «праведность» уголовных «понятий». Вор не должен брать оружие из рук власти. Кто нарушил этот закон – тот отступник. И никаких оправданий ему нет. Однако эти фразы на деле скрывали обычную борьбу за власть в уголовном мире. Фронтовики из числа «воров» способны были легко оттеснить ту «блатную элиту», которая переждала в лагерях всю войну. Совершенно очевидно, что героическое прошлое, отчаянные военные приключения, «духовитость» и «кураж» «штрафников» способны были резко выделить их в арестантских глазах из числа других «воров».

И все же не противостояние «военщины» и честняков было главной причиной «сучьей войны».

Кого ни спросишь, у всех Указ…

Заслуга Варлама Тихоновича как летописца гигантской послевоенной воровской резни как раз и состоит в том, что он сделал масштабный, всесторонний анализ этих событий, не удовлетворившись видимыми причинами, но пытаясь показать скрытые механизмы.

Ведь в конце концов разброд и шатания среди «блатных» возникли не в 1947 году, а раньше. Один из бывших профессиональных преступников, Ахто Леви? в своем романе о воровском законе «Мор» подчеркивает, что корни «сучьего» движения следует искать в довоенном ГУЛАГе. По мнению писателя, «суки» существовали уже тогда, но «они назывались не везде еще так и их еще не резали». Несмотря на спорность утверждения, нельзя не согласиться с тем, что и в довоенном ГУЛАГе, и в местах лишения свободы военных лет, несомненно, существовали «блатные», которые пытались выжить разными способами, в том числе и путем компромиссов с чекистами.

Об этом у нас будет возможность поговорить более подробно. Пока же отметим: зерно раскола зрело и в довоенном, и в военном ГУЛАГе, но проросло и лопнуло именно в послевоенном.

Но ведь не сразу же! «Вояки» стали попадать в лагеря задолго до начала «сучьей войны». Некоторые из них возвращались на привычные нары, даже как следует не ощутив мирной жизни. До нас дошел один из портретов такого «штрафника», созданный коллегой Солженицына по «шарашке» Львом Копелевым. Речь идет еще о 1945 годе, арестантов, в числе которых находится Копелев, этапируют из Германии:

«Блатной Мишка Залкинд из Ростова… Толстомордый, прыщавый, с маленькими быстрыми глазками, тесно жмущимися к мясистому носу, он вошел в камеру, заломив кубанку на затылок, пританцовывая и гнусаво напевая:

– Разменяйте мине десять миллионов

И купите билет на Ростов…

Сказал, что разведчик; бесстыдно врал о своих воинских подвигах, а посадили его якобы за то, что по пьянке ударил начальника. На перекличке назвал 175 статью, т.е. бандитизм. Он хорошо знал многие тюрьмы и лагеря Союза» («Хранить вечно»).

Продолжение следует

Автор: Александр Сидоров, альманах "Неволя"

Tweet