Когда преступление оформляется через суды, вина за содеянное властью начинает растворяться…
Государства, вышедшие из зоны законности, избавляются от неугодных двумя способами. Первый и самый проверенный — убийство. Второй — следствие и судилище. Например, Навальный остался жив: «а ведь мог бы и бритвочкой». Возникает вопрос: почему государство, которое в своих спецслужбах имеет столько вымуштрованных убийц и не обременено совестью, не подсылает всем неугодными агента с полонием? Казалось бы, это проще, дешевле и эффективнее, чем затеваться с судами.
Зачем, например, Сталину было морочиться с процессами и «тройками», отправлявшими на тот свет тремя подписями на бумажке, когда он мог казнить людей без всякого суда?
Дело не в придании расправам легитимности. Власть в таких случаях обычно не утруждает себя созданием хотя бы внешнего декора законности.
Ответ на вопрос о криминальном использовании правосудия лежит в иной плоскости.
Убийство оставляет после себя труп и факт преступления, который в какой-то момент предполагает расследование. Убийство производит вину, которая ищет виновного. Щекочихин и Политковская никогда не успокоятся в могиле. Когда же преступление оформляется через суды и бюрократическую машину, оно перестает производить вину. Достаточно поместить преследование неугодного в контекст чиновничьей машины — и вина за содеянное начинает растворяться. Все распыляется между бесцветными клерками, их бумажками и процессуальными процедурами.
На процессе в Иерусалиме ответственный за уничтожение евреев оберштурмбанфюрер СС Адольф Эйхман постоянно подчеркивал свое личное ничтожество и изображал ретивого бюрократа, выполнявшего указания сверху. Судейская расправа позволяет уйти от личной ответственности за содеянное. Вина исчезает в машине, претендующей на безличную автономность функционирования согласно правилам и протоколам. Нет личной воли, нет и вины.
Конвоиры могут избить Марию Алехину при ее адвокате. Можно избивать Магнитского в тюрьме. Истязания оказываются частью допустимого системой протокола, не производящего вину. Но стоило системе перегнуть палку и довести Магнитского до смерти, как появился труп — и над бюрократами повисло облако вины. Чудовищный суд над мертвым аудитором — это невообразимая попытка растворить труп в посмертном судилище, бюрократически рассосать убийство, а потому и вину, в процессуальном мороке.
Скандал со списком Магнитского связан именно с нарушением этого правила непроизводства вины. То, что бюрократы-убийцы вдруг были поименованы в качестве преступников, вступило в острое противоречие с принципом банальности и ненаказуемости системного зла. Список вызвал такую бурю в Кремле и окрестностях потому, что поставил под сомнение безнаказанное функционирование государственной криминальности.
Ведь если система может производить вину, то виноватым может стать любой представитель этой системы — и чем больше власти сосредоточено в его руках, тем вероятнее, что именно он будет признан виновным.
Действуя описанным образом, власть, однако, не понимает, что, усердствуя, она сама способствует краху собственной системы.
Список Магнитского и постоянные требования его расширения уже показали, что период основополагающей безнаказанности подошел к концу.
