Как Аденауэр торговался с Хрущевым

50 лет назад, в 1956 году вернулись домой из СССР последние немецкие военнопленные. Их судьба для немцев проблемой общенациональной. Однако потребовалось преодолеть экономические трудности, обрести государственность, прежде чем общество смогло уделить им материальную, а потом и нравственную поддержку. Именно с с начала 50-х годов, политическое давление на Москву по поводу репатриации последних «узников войны» заметно усилилось. Толчком для этого, вне сомнения, послужило и сообщение ТАСС «Об окончании репатриации немецких военнопленных» от 5 мая 1950 года. В нем говорилось, что «освобождено и отправлено на родину 1 939 063 немецких военнопленных, 13 532 человека остаются в СССР на положении военных преступников и подследственных, 14 человек временно задержаны по болезни». Эти данные были встречены в Германии с большим недоверием. Не только политиками, но и церковными организациями, у которых по линии Евангелического общества помощи интернированным и военнопленным имелась своя картотека. Они заявили, что еще о 28 055 узниках Москва умалчивает. Узнать всю правду об их судьбе ФРГ старались помочь и ее западные союзники, как в рамках ООН, так и через своих дипломатов. Но и им было непросто прорвать атмосферу повышенной секретности вокруг бараков за колючей проволокой.

В начале 1952-го советские были почти готовы к передаче Западной Германии сведений об осужденных немецких военнопленных, но благие намерения, однако, не воплотились в жизнь. Не последнюю роль здесь, по мнению профессора-историка В. Б. Конасова (одного из первопроходцев-исследователей этой темы в России), сыграло то обстоятельство, что западные державы отклонили проект Основ мирного договора с Германией, изложенный в советской ноте от 10 марта 1952 года. Учитывая обостренный интерес правительства Конрада Аденауэра (K. Adenauer) к проблеме «узников войны», Кремль включил в этот проект пункт об амнистии «всем бывшим военнослужащим немецкой армии, в том числе офицерам и генералам, всем бывшим нацистам». И хотя далее говорилось, что амнистия не распространяется на лиц, отбывающих наказание по суду, документы свидетельствуют: Москва в данном случае вполне могла пойти на уступки.

«Дальнейшее содержание под стражей не вызывается необходимостью»

Вскоре после смерти Сталина были пересмотрены приговоры в отношении тех иностранных граждан, «дальнейшее содержание под стражей которых не вызывается необходимостью». В итоге было вынесено решение освободить от наказания 13 137 немцев, из которых 6143 человека были осуждены советским военным трибуналом и содержались в тюрьмах ГДР. Но отправку освобожденных на родину пришлось отложить из-за восстания в Берлине 17 июня 1953 года. Просьба об этом исходила от правительства Отто Гротеволя (O. Grotewohl), которое в связи со сложившейся обстановкой в стране «высказалось за освобождение в первой половине июля 6143 немцев, отбывающих наказание на территории ГДР, и просило отложить на вторую половину июля репатриацию немцев, освобожденных в СССР».

В Москве к просьбе отнеслись с пониманием. Более того, освобождение военнопленных было представлено как инициатива правительства ГДР. В совместном коммюнике, принятом в Кремле 22 августа 1953 года, говорилось, что все пленные, «за исключением лиц, совершивших особо тяжкие преступления против мира и человечности», будут репатриированы. В конечном счете было принято решение об отправке в Восточную Германию 5380 немцев.

Репатриация бывших солдат и офицеров вермахта на родину осенью 1953 года была не единственным признаком грядущих перемен. Всех немцев, отбывавших наказание в лагерях ГУЛАГа, перевели к своим же товарищам в режимные лагеря военнопленных. На содержавшихся в тюрьмах распространили право переписки, получения посылок и денежных переводов. Впервые за долгие годы родные и близкие поверили в то, что их надежды на возвращение мужей, отцов и сыновей были не напрасны. На международном уровне вскоре произошло другое, не менее примечательное событие: 17 апреля 1954 года Президиум Верховного Совета СССР ратифицировал Женевскую конвенцию по обращению с военнопленными. А тремя днями ранее было принято постановление советского правительства, позволившее выехать на родину не осужденным военнопленным. Почти одновременно с ними вернулись домой немецкие ученые и инженеры, вывезенные после войны в Советский Союз и направленные на работу в закрытые конструкторские бюро и НИИ.

Ключ лежал в Москве

На Берлинском совещании министров иностранных дел СССР, Великобритании, США и Франции, проходившем с 25 января по 18 февраля 1954 года, советская делегация вновь предложила обсудить вопрос о германском мирном договоре. Предложения Москвы предусматривали образование Временного общегерманского правительства, которое провело бы необходимую подготовку к выборам на всей территории Германии. Для создания в Европе благоприятных условий по решению всего комплекса германских дел Кремль предлагал заключить договор о коллективной безопасности, что обеспечивало бы прочный мир в Европе.

Западные державы отвергли предложения Москвы, США и их союзники форсировали осуществление планов ремилитаризации в Западной Германии. 23 октября 1954 года были подписаны Парижские соглашения, в соответствии с которыми предусматривалось включение Западной Германии в военно-политические группировки. В заявлении советского правительства от 15 января 1955 года указывалось, что ратификация этих соглашений означала бы вовлечение ФРГ в Западноевропейский военный союз и Североатлантический блок и что СССР рассматривает этот шаг как акт, ведущий к усилению угрозы новой войны в Европе. Парижские соглашения «на долгие годы закрепят раскол Германии и станут препятствием на пути мирного восстановления единства Германии». Но и в этом же заявлении содержалось предложение правительству ФРГ установить дипломатические отношения. Для чего предлагалось западногерманской стороне направить в Москву соответствующую делегацию. А 25 января 1955 года вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР «О прекращении состояния войны между Советским Союзом и Германией», по которому «между ними устанавливаются мирные отношения».

Советское предложение о нормализации отношений с ФРГ встретило сопротивление наиболее консервативной части ее политических кругов. Такие деятели из правящей ХДС/ХСС, как Хальштейн, фон Брентано, Бланкенхорн (W. Halstein, H. von Brentano, H. Blankenhorn), даже в самой идее переговоров с СССР видели угрозу своему излюбленному тезису «о единоличном представительстве интересов всей Германии». (Напомним: дипломатические отношения с Германской Демократической Республикой Советский Союз установил 15 октября 1949 года, через неделю после ее провозглашения, в день, когда Аденауэр был избран канцлером ФРГ.) Другие утверждали, что, мол, обмен дипмиссиями представляет одностороннюю выгоду для СССР, так что можно обойтись и без посольства в Москве. Третьи готовы были пойти навстречу Кремлю «в обмен на твердый срок воссоединения». Да и сам Аденауэр сильно колебался, опасаясь, как он напишет позднее в своих воспоминаниях, что «принятие приглашения в Москву могло потрясти добрую волю и доверие западных держав». И далее: «Моя задача должна была состоять в том, чтобы убедить западные страны в опасности любой идеи нейтрализации ФРГ, заверить их, что ФРГ верна договорам и что прямые переговоры с Москвой, которые я, учитывая нажим общественного мнения в Германии, рассматривал как неизбежные, не приведут ни к каким изменениям наших позиций».

А «нажим» действительно был. Опрос, проведенный в Западной Германии летом 1955 года, показал, что 93% населения высказались за переговоры с Советским Союзом. В стране пробуждался интерес к жизни еще недавнего врага. Летом того же года первая после войны группа журналистов ФРГ совершила поездку в СССР. В августе Москву посетила делегация Евангелической церкви ФРГ, она была принята патриархом Алексием и митрополитом Николаем, управляющим Московской епархии. Затем в советскую столицу приехали 1500 западногерманских «футбольных» туристов, чтобы поддержать свою сборную в матче с командой СССР. Немцы, год назад выигравшие чемпионат мира по футболу в Швейцарии, уступили хозяевам поля со счетом 2:3. Кстати, трансляцию этой игры по радио могли слушать и военнопленные в лагерях. Один из них вспоминает: «Когда мы услышали звуки гимна Германии, все в комнате встали. Некоторые заплакали».

Аденауэр летит в Москву

В начале июня 1955 года Аденауэр получил официальное приглашение в Москву. В Бонне долго думали, как реагировать на него. И решили, наконец, что надо ехать, прежде всего ради своих последних военнопленных. Конечно, проконсультировавшись сначала с западными союзниками. Так как после вступления ФРГ в НАТО в мае 1955-го Кремль отказывался обсуждать вопрос об объединении Германии. К тому же на ее членство соцстраны ответили созданием Организации Варшавского договора.

8 сентября правительственная делегация Германской Федеральной Республики (так официально тогда называлась Западная Германия) во главе с Конрадом Аденауэром прибыла в Москву. В ее составе министр иностранных дел Генрих фон Брентано, статс-секретари МИДа Ханс Глобке (H. Globke) и Вальтер Хальштейн, представитель ФРГ в НАТО Херберт Бланкенхорн, главы комитетов по внешней политике Бундестага и Бундесрата – Курт Георг Кизингер (K. G. Kiesinger) и Карл Арнольд (K. Arnold). Был и один представитель от оппозиции – социал-демократ Карло Шмид (Carlo Schmid), вице-председатель Бундестага. Тем самым канцлер хотел подчеркнуть, что вся общественность Западной Германии стоит за его спиной. (Всего в делегации 21 человек, включая трех референтов и переводчиков, среди них – Рольф-Дитер Кайль (R.-D. Keil), будущий профессор и автор удачного перевода «Евгения Онегина» на немецкий язык.)

На Внуковском аэродроме гостей из Бонна встречали Николай Булганин, председатель Совета министров и глава советской делегации на переговорах с немцами, ее члены – Никита Хрущев, 1-й секретарь ЦК КПСС, и Вячеслав Молотов, министр иностранных дел. Один из очевидцев, бывший корреспондент «Шпигеля», вспоминает об этой встрече: «Первый – с белой бородкой – выглядел как благополучный доктор, второй – коротышка и толстяк – был похож на вышибалу на пенсии». Больше всех ему понравился «стоический» Молотов, который еще в августе 1939-го здесь же пожимал руку Риббентропу. И когда после немецкого гимна рота почетного караула маршировала мимо Аденауэра, шеф советского МИДа вдруг стал беспокойным, как «кобель весной», и даже наступил журналисту на ногу.

К слову, всего немецких корреспондентов было около 80, одни из них прилетели на втором самолете, другие прибыли на специальном поезде. В нем был также правительственный салон, где делегация ФРГ нередко проводила свои совещания, опасаясь «клопов» КГБ в гостинице «Советская». По этой же причине в Москву из Бонна был доставлен и лимузин Аденауэра.

Разумеется, в ведомстве Молотова к переговорам готовились тоже основательно. Были написаны характеристики на Брентано, Кизингера и, конечно же, на Аденауэра. В ней, в частности, говорилось: «Активный сторонник политики «с позиции силы» и перевооружения Германии… Властолюбив, самоуверен и настойчив, пользуется большим влиянием и поддержкой среди парламентских и деловых кругов. Несмотря на преклонный возраст, деятелен и вынослив».

«Мы выдержали много водки»

Уже на первом заседании 9 сентября (всего их было четыре, не считая встреч в узком составе) главы делегаций четко обозначили свои цели. Булганин в центр обсуждения поставил вопрос об установлении дипломатических отношений с ФРГ, так как это «будет способствовать решению неурегулированных вопросов, в которых заинтересованы обе стороны, развитию торговли, а также научного, культурного и технического сотрудничества». Аденауэр, в свою очередь, заговорил о воссоединении Германии, затем сделал заявление, которое, кстати, уже на другой день было напечатано в «Правде»:

«Разрешите мне начать с вопроса об освобождении тех немцев, которые в настоящее время находятся еще в заключении на территории Советского Союза или в странах, находящихся под советским влиянием, или которым так или иначе препятствуют выехать из этих районов. Я намеренно ставлю эту проблему первой, потому что здесь речь идет о вопросе, который затрагивает, пожалуй, все без исключения немецкие семьи. Я искренне желаю, чтобы вы правильно поняли, в каком духе я хочу обсудить эту проблему. Меня интересует исключительно гуманная сторона этого вопроса. Невыносима мысль, что более чем через 10 лет после окончания военных действий люди, которые так или иначе были втянуты в водоворот военных событий, задерживаются до сих пор вдали от своих семей, от своей родины, от своего нормального мирного труда. Вы не должны усмотреть ничего провокационного, если я скажу: немыслимо установить «нормальные» отношения между нашими государствами до тех пор, пока этот вопрос остается нерешенным. Этим я не ставлю какого-либо «предварительного условия». То, о чем я говорю, и есть сама нормализация. Давайте решительно подведем черту под тем вопросом, который каждый день является источником воспоминания о прошлом, полном страдания и разделяющем нас».

Естественно, первый раунд переговоров закончился ничем, так как позиции сторон не изменились. Сказывались еще пять лет горячей и десять лет холодной войны. Но пар, по словам Аденауэра, был спущен. Затем Булганин пригласил всех переговорщиков (около 40 человек) на обед, который продолжался три часа. Поднимались тосты за благополучие Германии и СССР, за нормализацию отношений между ними, за их президентов Теодора Хойса (T. Heuss) и Климента Ворошилова.

Вечером обе делегации были в Большом театре, где Галина Уланова блистала в «Ромео и Джульетте». (Журналисты, конечно же, сразу вспомнили, что она танцевала и перед Риббентропом в «Лебедином озере», в преддверии заключения пакта Сталина – Гитлера.) И финальная сцена в балете, где главы семейств Монтекки и Капулетти, еще недавние враги, падают друг другу в объятия, видимо, очень растрогала 79-летнего Аденауэра. Когда в зале зажегся свет, он дотронулся до плеча Булганина, затем сжал его ладони в своих. Потом руки Хрущева. Зрители увидели, что происходит в правительственной ложе, и устроили им овацию.

В тот вечер канцлер вернулся в гостиницу, слегка покачиваясь. Как он скажет позднее, «мы выдержали много водки». Благодаря статс-секретарю Глобке: тот, оказывается, перед каждым мероприятием с русскими давал всем членам делегации по большому глотку оливкового масла.

Неравная и нервная дуэль

На другой день, в надежде, что вчерашний вечер смягчил сердца и русских партнеров, Аденауэр вновь заговорил о военнопленных и расколе Германии. В ответ на это Булганин заявил: «Федеральный канцлер г-н Аденауэр выдвинул в качестве первого вопрос о военнопленных. По нашему мнению, здесь имеет место определенное недоразумение. Никаких немецких военнопленных в Советском Союзе нет. Все военнопленные немцы освобождены и отправлены на родину. В СССР находятся лишь военные преступники из бывшей гитлеровской армии – преступники, осужденные советским судом за особо тяжкие преступления против советского народа, против мира и человечности. Действительно, таких еще осталось на 1 сентября в нашей стране 9626 человек…

…Я хотел бы далее заметить, что если рассматривать здесь вопрос об этих преступниках, то пришлось бы сделать так, чтобы в этом рассмотрении приняли участие как представители Германской Федеральной Республики, так и представители Германской Демократической Республики. Поскольку мы не думаем, что правительственная делегация ГФР сочтет для себя желательным в данных условиях такое рассмотрение указанного вопроса с участием ГФР и ГДР, то, очевидно, этот вопрос нецелесообразно делать предметом настоящих переговоров».

Конечно, это была неравная и нервная дуэль. Но Аденауэр не хотел видеть свой визит в Москву как хождение в Каноссу, поэтому нередко обмен аргументами переходил в открытый спор, и его участники не боялись показать свои эмоции. (Видимо, из-за них стенограммы совещаний перестали публиковать в советской прессе.) Например, когда русские напомнили канцлеру о злодеяниях гитлеровского режима, а Молотов заметил, что и сейчас немцы все еще не могут «освободиться от гитлеризма», Аденауэр спросил его: «А кто укреплял его? Кто заключал с Гитлером соглашение: вы или я?» И добавил, что после прихода Красной армии на территории Германии тоже «ужасные вещи» случались. Но его переводчик перевел «entsetzliche Dinge» как «зверства». Тут Хрущев не выдержал, вскочил со сжатыми кулаками и, протестуя против «оскорбительных замечаний» канцлера, сказал: «Если вы еще раз используете подобные формулировки, мы будем вынуждены наши переговоры закончить».

Наступившую тишину прервал социал-демократ Карло Шмид и заговорил о «моральной ответственности» немцев за их преступления против русского народа. «Тяжесть за их последствия лежит также на плечах людей, которые не виноваты в этих преступлениях. И поскольку это так, то любому немцу всегда стыдно о чем-либо просить у людей, которые стали жертвами этих преступлений». Шмид не уповал на справедливость, а апеллировал к «великодушию русского народа, к великодушию, о котором я слышал так много». «Пощадите этих людей, позвольте им вернуться к тем, кто уже более 10 лет их ждет. За этой просьбой стоит весь немецкий народ, без различия его партийности и его личной судьбы».

Советский переводчик Александр Богомолов позже уверял, что именно речь Шмида «спасла переговоры». Через секунды молчания Хрущев смягчился: «Это были правильные слова и правильный тон. Теперь мы можем говорить дальше». И если сначала русские категорически отказывались говорить о военнопленных, то теперь определили очередность обсуждаемых тем: сначала об установлении дипломатических отношений, а потом о «военных преступниках».

В вопросе же объединения Германии никаких сдвигов не было и, судя по всему, не предвиделось. Во-первых, русские вновь заявили, что это – дело самих немцев, западных и восточных. Но ФРГ не признавала ГДР и не хотела вообще иметь что-либо с «Pankow-Regime» (в берлинском районе Панков находилась резиденция правительства ГДР). Во-вторых, Парижские соглашения открывали путь к созданию сильной западногерманской армии численностью в 500 тысяч человек. И в Бонне уже приступили к конкретным действиям. Так, был принят «закон о добровольцах», который предполагал зачисление на службу 6 тысяч генералов и офицеров для обучения кадров новой армии. (Вскоре костяк Бундесвера состоял из 10 тысяч офицеров и 44 генералов бывшего вермахта.) Естественно, Советский Союз видел в этом угрозу своей безопасности и уже предупреждал Бонн о последствиях. На заверения Аденауэра, что ФРГ всегда будет выступать за мир, Хрущев ответил – «армии создаются не для того, чтобы только есть суп и кашу».

«Или мы все пьем вино, или все воду. Не будем заниматься двойной игрой»

Разумеется, Аденауэр хорошо знал, кто играет первую скрипку в Москве. Поэтому после такого ясного «нет» настала его очередь задуматься о смысле дальнейших переговоров. Конечно, у немцев был и альтернативный, хоть и не окончательный вариант, который они готовили еще дома. Никаких дипломатических отношений сразу, вместо них советники МИДа предлагали политику «мелких шагов»: наблюдатели взамен послов, рабочие встречи вместо дипломатических контактов. Но неужели мог бундесканцлер, прибывший с такой свитой, возвратиться с таким минимальным результатом? Разве мог он вернуться домой без военнопленных, судьба которых волновала всю Германию?

В Кремле тоже чувствовали, что переговоры заходят в тупик и близки к срыву. Фиаско казалось неминуемым – для обеих сторон. В этой ситуации «старый лис» Аденауэр пошел на блеф: он распорядился прислать за ним самолет в Москву. И велел передать свой приказ в Бонн не шифровкой, а открытым текстом, чтобы об этом узнали русские. Чекисты, естественно, не дремали, и когда в Кремле стало известно о планах канцлера, там решили пойти на уступки. По крайней мере, так пишет в своей книге «Die Gefangenen» известный немецкий историк проф. Гвидо Кнопп (G. Knopp).

Сам Аденауэр потом рассказывал: «Прорыв случился лишь на предпоследней встрече, во время банкета в Георгиевском зале Кремля. (Перед ней канцлер посоветовал своей делегации поесть сала, чтобы не опьянеть от изобилия водки.) В ходе его я заметил, что официант наливает Булганину и Хрущеву из отдельной бутылки. Тогда я попросил его налить из нее и мне. И что вы думаете? Это была вода. После этого я сказал: «Или мы все пьем вино, или все воду. Не будем заниматься двойной игрой».

Конечно, гости из ФРГ и их русские партнеры не только пили шампанское и ели икру, но и в беседах с глазу на глаз хотели найти почву для возможного компромисса. Р.-Д. Кайль вспоминает об одном таком диалоге между Брентано и Молотовым. Шеф советского МИДа спрашивает своего коллегу из Бонна: «Что мешает вам, по существу, установить дипломатические отношения с Советским Союзом? Это Америка?». Брентано покачал головой. «Англия?» – «Нет» – «Франция?» Снова «nein». «Тогда это Люксембург». Когда Брентано с измученной улыбкой ответил «Да», Молотов, не без усмешки: «Я так и думал, что не Коста-Рика».

Немцев в тот вечер, похоже, больше всего интересовало, что получат они взамен, если они все же скажут «да» на открытие своего посольства в Москве. (Накануне Хрущев заявил: «Мы можем подождать. Нам ветер в лицо не дует».) Во всяком случае, когда Булганин – после многочисленных тостов – отвел в сторонку Аденауэра и прямо спросил его, как хотим мы закончить наши переговоры, канцлер снова, почти с мольбой, заговорил о военнопленных. Так как без их освобождения «нормализация отношений с СССР потребует от немецкой общественности очень больших усилий». «Хорошо, – вдруг согласился Булганин. – Если таковые еще есть, вы их получите». Затем неожиданно предложил: «Напишите нам ноту, в которой высказывается ваше согласие на установление дипломатических отношений, и мы отдадим вам всех. Через неделю». Аденауэр, не веря ушам своим, переспросил, всех ли немцев он имеет в виду. Булганин подтвердил: «Всех, всех, всех». А подошедший Хрущев, кроме того, дал канцлеру «наше честное слово».

«Эта ночь в Кремле прошла навеселе» (Аденауэр). Утром же, когда немецкая делегация собралась на совещание в салоне своего спецпоезда, Брентано, Хальштейн и некоторые другие стали отговаривать его от принятия предложения Булганина, советовали продолжать переговоры еще пару дней. Канцлер же решил воспользоваться благоприятной ситуацией и распорядился подготовить обещанное письмо. Его волновал лишь вопрос, как избежать, чтобы обмен послами с Москвой не был понят как признание «советской зоны», не говоря уж о границе по Одеру – Нейсе. Аденауэр не хотел, чтобы его упрекали, мол, за свободу 10 тысяч военнопленных он заплатил свободой миллионов немцев в Восточной Германии.

13 сентября была, наконец, достигнута договоренность о «Нормализации двусторонних отношений», зафиксированная в письмах, которыми обменялись переговорщики. Она предусматривала обмен посольствами на устное обещание Кремля отпустить всех немецких военнопленных на родину.

Уже на другой день Аденауэр на пресс-конференции в Москве назвал обмен этими письмами как доказательство, что его правительство представляет весь немецкий народ, и сказал, что он не считает окончательными восточные границы Германии. На это советское правительство устами ТАСС сразу ответило, что рассматривает ФРГ как часть бывшей Германии и в связи с установлением дипломатических отношений считает необходимым заявить, что вопрос о границах Германии разрешен Потсдамским соглашением и ФРГ «осуществляет свою юрисдикцию на территории, находящейся под ее суверенитетом».

При возвращении домой канцлера в аэропорту встречало много людей, женщины от радости пытались целовать ему руки. После смерти Аденауэра (1967 год) 75% бундесбюргеров заявили, что считают его самой большой заслугой вызволение из советских лагерей последних немецких военнопленных. Осенью прошлого года почти все СМИ Германии писали и говорили о 50-летии его поездки в Москву как об «историческом визите».

Но в 1955-м хватало и критики, в том числе из своих рядов. По мнению Брентано, «немецкая сторона недостаточно твердо вела переговоры». Кроме того, он не верил честному слову Кремля, называл советских политиков «грубиянами, лицемерами, лжецами». И заявил перед представителями прессы, что политика ФРГ по отношению к СССР не изменится.

А в Мюнхене Франц Йозеф Штраус (F. J. Strau), заместитель председателя ХСС (через год стал министром обороны ФРГ) предрекал «начало нового и чрезвычайно опасного периода, возникшего в результате грубого шантажа». Недоволен «стойкостью» Аденауэра был и посол США в Москве Чарльз Болен (Ch. Bohlen), сообщивший в Вашингтон о «полном крахе немецкой позиции» и «самой большой дипломатической победе Советского Союза в послевоенное время», поскольку «пленных обменяли на легализацию раскола Германии».

Тем не менее 23 сентября Бундестаг ФРГ единодушно одобрил результаты московских переговоров. (Но и в тот же день он принял так называемую «доктрину Хальштейна», которая – во избежание эффекта домино – предупреждала третьи страны о дипломатическом признании ГДР.) 24 сентября Президиум Верховного Совета СССР ратифицировал установление дипломатических отношений с ФРГ. А три дня спустя появился его Указ «О досрочном освобождении германских граждан, осужденных судебными органами СССР за совершенные ими преступления против народов Советского Союза во время войны». Первые поезда с отпущенными пленниками прибыли в Германию в начале октября. На западе страны их встречали как героев, ораторы произносили патетические речи, раздавались требования учредить специальную награду за длительное пребывание в советском плену. Пока же каждому возвращенцу выдали по 6000 ДМ «подъемных»…

Владимир Костин, Русская Германия