ГУЛАГ глазами ребенка. Окончание

…Мы с братом семенили за отцом сначала по полотну построенной, но не покрытой еще рельсами трассы, подходили к первой бригаде рабочих. Завидев начальника, навстречу спешил бригадир, а то и прораб, десятник, нормировщик. Отец коротко бросал свое неизменное: «здорово». На что встречавшие останавливались и бойко отвечали: «Здравствуйте, гражданин начальник». Отец наметанным глазом осматривал участок земельных работ, иногда подбадривал бригадира, а нередко и ругал за какие-то проволочки. Но при этом неизменно доставал кисет, закуривал сам, насыпал бригадиру махорки, давал листок папиросной бумажки, чтобы тот свернул самокрутку и закурил. Шел небольшой разговор на производственные темы. Иногда отец высматривал кого-нибудь из рабочих и как бригадира называл по фамилии. Мы уже знали, что из простых работяг у него всегда на примете были стахановцы как передовики и новаторы производства, от них поступали рациональные предложения по организации труда, которые важно публично поддерживать, на виду при всей бригаде. Одни в бригаде кирками и кайлами отколупывают куски каменистой породы, другие лопатами совковыми заполняют этими кусками, щебенкой, песком тачки. Третьи натужно катят эти тачки за 20-30 метров по деревянному настилу из досок, ссыпают содержимое в места наращивания полотна трассы. Получается, что определяют успех бригады те, кто гоняют тачки.

Стандартные тачки в лагпункте были рассчитаны на загрузку их песчаной, или каменистой, земляной породой объемом в четверть кубометра. У кого хватало сил, загружали тачку полностью. Но вот как-то непринужденно, на наших с братом глазах, к отцу подошел рослый, широкоплечий, мускулистый рабочий и попросил сделать для него тачку вместимостью в полкубометра грунта. Отец ухватился за эту идею и сказал, что такая тачка будет. Помню на обратном пути мы зашли с отцом в столярно-плотницкую мастерскую, там кому-то было дано указание сработать тачку необходимых размеров. Запомнилось то, что стахановец, решивший идти на рекорд по перевыполнению дневной нормы выработки, получил желаемую тачку, но стандартное колесо для нее оказалось почему-то малым и в чем-то неудобным в работе. Отец снова беспокоился, поручал кому-то снабдить тачку передовика производства колесом нужных размеров, и чтобы оно крутилось на шариках – подшипниках. Последовали просьбы от других рабочих по увеличению размеров тачек. Но видимо на то, чтобы гонять сверхтяжелые тачки решиться могли только физически сильные люди. Я видел, как напрягались мышцы у того, кто под палящим солнцем, мокрым от пота, натужно медленно катил по мосткам груженную щебенкой тачку, как опрокидывал ее, опираясь расставленными ногами о твердый грунт, опасаясь упасть под откос трассы. А подошедший зафиксировать сей трудовой момент, пожилой нормировщик поставил карандашом в своем листке, напротив фамилии рабочего, новый крестик. Так по персональному количеству тачек грунта, доставленного к наращиванию насыпи полотна трассы, определялась степень ежедневного выполнения производственного плана рабочими бригады. Так же наглядно вырисовывались и победители социалистического соревнования, которое популяризировалось и развивалось во всей системе ГУЛАГа НКВД СССР, и за организацию которого лично отвечали начальники лагпунктов.

При строительстве трассы в районе реки Харпи приходилось возводить насыпь и по низким заболоченным местам. Туда по готовому утрамбованному пути грунт с песчаных карьеров подвозили на грузовых автомашинах – «трехтонках» отечественного производства. Самосвалов в автохозяйстве страны в 30-х годах еще не было. Поэтому трудоемким делом на стройках была загрузка и выгрузка автомашин рабочими, орудующими обычными совковыми лопатами.

Мы с братом «подмазывались» к добрым дядям – шоферам с помощью приносимых из дому пачек копеечной махорки и часто подсаживались прокатиться на автомашинах от песчаных карьеров до места подсыпки на трассе. Вот тогда-то я обратил внимание на одну рационализацию, приведшую отца на моих глазах в радостное возбуждение.

Обычно грузовик заходил в карьер, шофер выходил из кабины «на перекур», а несколько рабочих лопатами набрасывали в кузов песчаный, галечный, глиняный грунт. Каждая такая загрузка не обходилась без длительных простоев автомашин. И вот кто-то из умельцев нашел для карьера такое место, где грузовик мог заходить под навес желоба с закрываемыми на засов створками дна. Находившиеся на еще более возвышенном месте, рабочие на тачках по выложенным мосткам быстро катили грунт к желобу и загружали его на определенный уровень. Машина подходила под желоб, мастера выбивали кувалдой засов, створки дна распахивались, и транспорт загружался.

Мы с братом увязались сопровождать отца на открытие к производству первого такого карьера, и были удивлены необычностью загрузки грузовика грунтом. Отец возбужденно благодарил сопровождавших его «изобретателей» из технического персонала, стоявших на возвышении рабочих – грузчиков. А весь секрет оказался в находке карьера определенно удобного рельефа местности. Конечно, оборудование нескольких подобных карьеров позволило более рационально использовать весь дефицитный в ИТЛ грузовой автотранспорт, лучше организовать весь производственный процесс в строительстве железнодорожной трассы в районе реки Ульбин.

Мемуарная литература, да и художественная проза, о жизни зеков – «узников сталинских лагерей» заполнена душещипательными описаниями мук и лишений, невинно осужденных людей или по-своему приспособившимся к жизни в специфических экстремальных условиях, вроде мудрого крестьянского мужичка Ивана Денисовича из повести А.И. Солженицына. Ни в коем случае не вступаю в полемику с авторами таких произведений, тем более, если они воспроизводили лично выстраданное.

Я говорю лишь о том, что видел сам, воспринимал детским умом, а с годами переосмысливал, вникая в познания отечественной истории.

Я часто задумывался над вопросом: «Что же стимулировало в ту далекую пору инициативу, рационализаторство, самоотдачу в труде заключенных людей?» Рассуждал на эту тему с отцом и матерью на склоне их лет.

Отец, будучи всю жизнь беззаветным мечтателем о созидании справедливого социалистического общества, считал, что большинство заключенных, как весь советский народ, захватил порыв энтузиазма и они хотели доказать своим трудом, что искренно борются за создание экономически мощной социалистической державы. А воспитание и перевоспитание в труде и трудом было в его доводах на первом месте со времен участия в годы гражданской войны в создании трудовых коммун для беспризорников.

Очевидно, в этом суждении был резон. Ведь многие, особенно молодые заключенные, попадали в ИТЛ в сознании совершения ими не преступлений, а административно-наказуемых проступков, которые стали преследоваться неожиданно для них в уголовном порядке. К примеру, за обоюдную драку в общественном месте, на танцплощадке можно получить два года ИТЛ как за злостное хулиганство. Поэтому в душе такие правонарушители оставались советскими людьми, но искупающие трудом свою вину перед обществом, которое, правда, обидно жестоко их наказало.

Мать же объясняла такой «феномен», как вызываемый соображениями прагматизма, поскольку имела большой опыт бесед с заключенными при проведении «зачетных» кампаний, досрочных освобождений передовиков производства. Она говорила, что обитатели лагпунктов на Харпи и Ульбине, хорошо знали, что железнодорожное строительство «ВОЛК» идет к завершению, и будет решаться вопрос об амнистировании наиболее отличившихся заключенных из числа новаторов производства, стахановцев.

Сейчас, когда все советское прошлое подвергается остракизму, стало модным утверждать, что в СССР труд заключенных в ИТЛ организовывался и строился на принципах рабовладельческих эпох. Это поверхностный, некомпетентный, если не заведомо ложный подход, оторванный от взаимосвязи с конкретно-историческим анализом жизни всего нашего народа.

Известно, что первые пятилетки созидались не на основе иностранных займов, а за счет изыскания внутренних ресурсов, строжайшей экономии на производстве и в социальной сфере. Не секрет, что все новостройки: города, заводы – возводились в барачных условиях быта, прибывавшими на них по контрактам, по направлениям парторганов, комсомольским призывам больших групп людей. Нельзя забывать, что за новую технику, поступающую с Запада, пришлось платить зерном. Рабочий класс городов с 1928 по 1935 гг. получал основные продукты питания на основе карточной системы.

Не будем говорить об обживании окраин страны, возьмем, к примеру, новостройку в самой столице СССР того времени. Сотни и тысячи крестьянских парней по «оргнабору» прибывают с весны в середине 30-х гг. в Москву, на территорию «Сукина болота», вырубают деревья и сооружают из них бараки, утепляют их, а с осени начинают земельные работы для подготовки фундамента корпусов цехов первого в стране шарикоподшипникового завода. У меня есть книга по истории этого предприятия с фотографиями целых рядов бараков для жилья строителей, ставших со временем рабочими завода.

А как обосновывались лагпункты в таежных районах страны, к примеру, тех о которых я повествую?

К началу лета на места доставлялись этапы заключенных, которые разбивались на группы, бригады. Они быстро сооружали для себя «времянки» похожие скорее на шалаши, укрытия от дождя. Под руководством начальника лагпункта размечается планировка расположения жилых бараков и бани в первую очередь, затем столовой, хранилищ продуктов, производственных инструментов и материала. Большинство заключенных отчетливо сознает, что строят для себя, что предстоит выживать в суровых зимних условиях. Поэтому все лето до осени идет напряженная работа. Прежде всего оборудуется лесопилка под навесом. Здесь на стропилах, рядами трудятся по два пильщика: один выше, а другой ниже. Вертикальным способом они вручную длинной пилой распиливают бревна на доски. Крайние и неровные из них именуются «горбылям». Они идут на сооружение бараков в первую очередь. Из досок возводят нары или сооружают индивидуальные топчаны; устанавливают в бараках длинные столы и лавки вдоль них, делают оконные рамы, вставляют в них бережно лимитируемые стекла. Крыши бараков выстраиваются из досок, горбыля, покрываются «дранкой» или соломой. Загодя с лета заготавливается сено для наполнения им матрацев, подушек. Если поблизости находятся гражданские населенные пункты, то лагерный поселок обносится квадратной зоной, по четырем углам которой возводятся вышки для дежурных посменно охранников. Чаще в глухих таежных лагпунктах, какие я знал, не было высоких заборов, ограничивающих зоны. Заборами огораживались только складские помещения. И после всех этих работ выстраивали клуб, с небольшой сценой для агитбригады, залом, читальней.

С годами я часто возвращался к размышлениям над тем, что заставило отца внезапно покинуть семью в свирлаговских Остречинах и забраться на неведомую станцию Вохтога и обосноваться там в качестве простого рабочего – кочегара маневрового паровоза, именуемого среди железнодорожников уменьшительным определением – «овечка».

Возможно от отчаяния, обиды на государственные верхи, сослуживцев – чекистов? Вот убит в Ленинграде С.М. Киров, а волна ответственности докатилась до него и выбила из твердой колеи. А может быть, он знал, что видные чекисты из руководства НКВД, кто переводом с понижением в должности, а кто по собственной инициативе, понимая драму чисток в условиях обострения внутриполитической борьбы в стране, предпочел ради самосохранения, быть подальше от Центра. Ведь были переведены по линии ГУЛАГа НКВД на Дальний восток Ф. Медведь и ряд других видных чекистов.

Но вот почему отец не согласился на предложение руководства Дальлага занять управленческую административную должность в краевом центре – Хабаровске, близкую по его прежнему чекистскому рангу, а попросился возглавить в таежной глухомани лагерную первичную производственную ячейку, именуемую фалангой, осталось для меня загадкой. Кстати, уместно порассуждать: кому из организаторов и руководителей советской карательной системы пришла в голову мысль: понятное каждому русскому человеку выражение «лагерный пункт» (сокращенно – «лагпункт») заменить на иностранное – «фаланга», которое, как известно из философской литературы изобретено классиком утопического социализма Фурье для обозначения таким понятием производственно – потребительской коммуны как основополагающей ячейки воображаемого им будущего бесклассового общества.

Неужели кто-то всерьез считал, что в авангарде созидателей социализма в СССР должны быть фаланги заключенных людей, осуществляющих все функции человеческой жизнедеятельности в лагерной зоне. Возможно слово «фаланга» своей многозначительностью и заграничной благозвучностью понравилось самому Н.А. Френкелю – неутомимому строителю ИТЛ на всей территории СССР. Известно, что этот деятель был одно время начальником Главного управления лагерей железнодорожного строительства (ГУЛЖДС) СССР, в прямом подчинении которого находилось строительство «ВОЛК», составлявшая его цепь фаланг от Хабаровска до Комсомольска – на Амуре.

Возможно и то, что магическое для моего отца тогда еще молодого, полного сил и энергии 35-летнего идеалиста – мечтателя слово «фаланга» подвигнула его на то, чтобы попытаться из тысячного контингента заключенных людей, осужденных за разные уголовно-наказуемые деяния, создать здоровый коллектив сознательных строителей социально-справедливого общества.

В утверждении такого общества на первое место он всегда ставил личный пример, а для выполнения трудного дела руководствовался принципом: «если не я, то кто же?»

Отсюда и все его новации: опора на общинно-артельную организацию труда с избираемыми бригадирами, вернее назначаемыми и сменяемыми начальником лагпункта с учетом мнений и желаний членов производственных бригад. Опора на ударников – стахановцев, новаторов внедрения передового опыта, организация питания в соответствии с принципом «по труду», изыскание возможностей увеличения продовольственного пайка заключенным за счет использования «даров природы». Так не за счет плана, а изыскания внутренних резервов организации труда на Харпи функционировала артель рыбаков. На Ульбине был создан небольшой совхоз, выращивающий для заключенных картофель и овощи. Весной выделялись из лиц мало пригодных для тяжелого физического труда, сборщики черемши, полезной для предотвращения цинги; зимой на лесоповале действовали группы заготовителей кедровых орехов. На Ульбине было организовано даже теплично-парниковое хозяйство, во главе которого оказался дипломированный агроном из заключенных. Кто-то написал на отца донос в управление лагеря, «сигнализируя» о факте неправильного использования рабочей силы. Приехали проверяющие, разобрались и поняли, что в лагпункте заболеваний от цинги из-за недостатка витаминов в несколько раз меньше, чем в аналогичных фалангах, да еще при более высоких плановых показателей на общих строительных работах. Проверка по доносу была прекращена. А когда проверяющие смогли отведать вкус выращенных на лагерной «ферме» арбузов, то они совсем успокоились.

А какой личный пример мог показывать, отец на «забытой богом» фаланге, когда в его распоряжении из вольнонаемных работников было всего полтора десятка охранников, называемых «вохровцами» (от слова военизированная охрана), несколько окончивших техникумы специалистов и тысяча заключенных? Только демонстрирование своего альтруизма, отсутствие какой-то личной собственности и стремления к ее наживе. Отец никогда не носил гражданской одежды, обычного костюма, простых ботинок. Его вполне устраивала спартанская жизнь в барачных условиях, с утра быть на «разводе» заключенных по рабочим объектам, а вечером, вместе с управленцами лагпункта подводить итоги дня и определять задания на завтра. Он привык часто вскакивать по телефонному звонку и бежать туда, где прорыв, авария или «ЧП» в бараке заключенных из-за затеянной «урками» драки.

Помню случай в летнюю ночь на Харпи. Сигнальный стук в окно. Я проснулся, слышу, отец выходит во двор. Возвращается и шепчет матери: «Сексот пришел, говорит, что урки проиграли меня в карты». Он быстро оделся и ушел. Я, мать, брат вскочили с постелей. Сна как не было. Через час отец вернулся. Потом мать говорила, что убить отца финкой должен был один отпетый рецидивист, сидящий в карцере. Отец пришел ночью в карцер один, оставив сзади себя охранника, подошел вплотную к заключенному и спокойно сказал тому: « Сдай мне свой нож». И тот отдал финку отцу. Такое проявление бесстрашия и воли вызывало уважение даже у отпетых рецидивистов, лагерных «придурков».

Еще на Харпи я знал, что заключенные дали отцу кличку «бурундук». Чем-то он сам напоминал этого маленького суетливого зверька. Отец был невысок ростом, худощав, носил небольшие усы наподобие «ворошиловских», ходил быстрой и стремительной походкой, непрерывно дымя своей трубкой или махорочной самокруткой. Он знал, что заключенные за глаза, говоря о нем, употребляют кличку «бурундук», не обижался, принимал это как вполне разумеющееся в обиходном общении между лагерниками.

Велика роль в формировании духовности, советского патриотизма средств массовой информации того времени, прежде всего, газет и радио. Они повседневно и популярно разъясняли значение соревнования ударных бригад в годы первой пятилетки, качественные особенности стахановского движения, сталинского лозунга «Кадры овладевшие техникой – решают все».

Еще в Остречинах, а больше во время летних каникул, проводимых в зонах лагпунктов на Харпи и Ульбине, я видел, как была организована система советского идеологического и культурного воспитания среди заключенных. При каждом лагпункте было служебное подразделение, кратко именуемое «КВЧ» (культурно-воспитательная часть). Была должность начальника КВЧ. Ему подчинялись заведующие клубом и библиотекой. Начальники КВЧ, выдвигались их вольнонаемного контингента служащих, овладевших в то время грамотностью на уровне общего среднего образования. А клубные и библиотечные работники подбирались начальниками КВЧ из числа заключенных. В каждом лагпункте при клубах были организованы «агитбригады» – это группы музыкальной самодеятельности.

Деятельность КВЧ лагпунктов направлялась, контролировалась политотделами управлений Дальлага, Востоклага, Амурлага. Для проверяющих работу КВЧ главным в оценке была постановка наглядной агитации. Помнится, что на Харпи и Ульбине клубные и служебные бараки были обвешаны типовыми призывными лозунгами, выполненными лагерными малярами, а быть может и профессиональными художниками, на красном материале, на тщательно выструганных досках. Перед входами в клубные бараки стояли стенды, на которых фиксировалось движение соревнования производственных бригад, отмечались показатели ударников и стахановцев. Из работы агитбригад, организуемых для заключенных концертов самодеятельности, которые я посещал с отцом, матерью и братом Олегом, ничего не запомнилось. Видимо настоящие артисты и музыканты на Харпи и Ульбине заключение в то время не отбывали. Да и таковых содержали при управлениях лагерей. По мнению моей матери, которое она высказала мне уже взрослому человеку, к КВЧ лагпунктов, «агитбригад» чаще приспосабливались относительно грамотные, порой умеющие играть на музыкальных инструментах, заключенные из категории так называемых «лагерных придурков», которые лезли на должность завскладами, завбанями, клубную обслугу лишь бы не оказаться «на общих работах» – сооружении насыпи железнодорожного пути, моста или лесоповале.

На концертных выступлениях хоровых групп агитбригад, прежде всего, исполнялись революционные, советские песни. Но запомнились и солисты- исполнители одесских, довольно популярных в то время песенок. Пение так называемых блатных песен, вроде «Мурки», открыто на клубной сцене агитпункта не разрешалось. Но и «Мурку» и «Уркоганов» мне приходилось слышать, проходя теплыми летними вечерами около бараков, где на скамейках сидели группы отдыхавших «работяг», а какой-нибудь Лева – одессит, под гитару надрывным хриплым голосом, со смаком раскрывал героику урок чередой куплетов, насыщенных обоймами слов из воровского жаргона.

Не скрою, с детства я наслышался много «блатных песен» и густопопсовой матерщины.

Надо сказать, что мой отец не обладал ни голосом, ни музыкальным слухом, сам не пел даже во времена семейных застолий с друзьями. Но песни времен революции и гражданской войны любил, особенно про Буденного и Красную кавалерию. Когда эти песни звучали по радио, он всегда тихо повторял слова, и лицо его было просветленным.

Но к блатным песням про всяких «одесских уркаганов» отец относился резко негативно. Мне казалось, что на исполнителей таких песен он смотрел как на классовых врагов. В 20-х гг., служа в ЧК, отец в открытых боях сталкивался с бандами грабителей, мародеров, сажал их в следственные камеры, откуда постоянно слышалось, как протестное против чекистов, дружное пение арестованных про Мурку «продавшуюся ЧК».

Поэтому хорошо помню, отец строго запрещал пение в лагерных бараках блатных песен и указывал охранникам сажать в карцер таких исполнителей как «урок». Он видел, что подобные певцы и гитаристы всячески, прикидываясь порой больными, от «общих работ» стремятся отлынивать или трудиться физически вполсилы. А вечерами, своим шумом в бараках мешают уставшим за день работягам отдыхать. Но жаловаться открыто они не будут. «Лагерные придурки» всегда солидаризованы и мстят исподтишка.

Надо сказать, что со второй половины 30-х гг. в идеологической, культурной жизни страны возросла борьба с носителями матерщинного «фольклора», «блатного жаргона», воровского песенного репертуара, как с «пережитками прошлого», то есть дореволюционного капиталистического общества. Немало активистов такой «самодеятельности», публично демонстрирующих свой специфический талант, получало сроки в ИТЛ по статье УК РСФСР как за хулиганство. Естественно, что и в системе ГУЛАГа наказывали отправкой в карцер за перебранки с матерщиной в бараках, за пение блатных песен, нарушающих покой и лагерный распорядок.

Как все это соотносить с культурой в своевременной России, когда господин Швыдкой, будучи министром культуры Российской Федерации, в качестве ведущего телевизионной программы «Культурная революция» подчеркивал значение мата в русском языке, когда низкопробная матерщина распространяется через кинофильмы, театральные спектакли? Получается, что в советское время искоренение матерщины в человеческом общении рассматривалось как борьба с пережитками капитализма, а сейчас для укрепления новой России, ее духовных основ, становится нужной и матерщина.

Выше я пытался по своим детским наблюдениям и современному профессиональному осознанию значения первых советских пятилеток, обосновать вывод о том, что энтузиазм созидания фундамента социалистической индустрии, охвативший наш народ, овладевал сознанием большинства и тех, кто оказался заключенным в ИТЛ, находился в положении узника ГУЛАГа, как теперь принято определять.

В.Н.Неверов, forum.msk.ru

You may also like...