ПИАР СМУТНОГО ВРЕМЕНИ

Первым императором в русской истории стал Самозванец. Это был мелкий галицкий дворянин Юрий (Григорий) Отрепьев, принявший имя царевича Дмитрия. Лжедмитрий именовал себя в официальных обращениях: “Мы, наияснейший и непобедимый самодержец, великий государь цесарь”, или так: “Мы, непобедимейший монарх, Божьей милостью император и великий князь всея России, и многих земель государь, и царь самодержец, и прочая, и прочая, и прочая” (Акты времени Лжедмитрия I. Под ред. Н. В. Рождественского. – М., 1918).Нынешним обитателям России, привыкшим к выборным технологиям “двойников” и политическому клонированию, непросто определить “самозванство” как двойное клятвопреступление: посягательство на священную особу Государя и сугубое кощунство в виде поругания чина венчания на Царство. Однако в явлении русского “самозванства” много парадоксального. Сакрализация царской власти в общественном сознании не только не препятствовала распространению этого феномена во времена русского средневековья, но и в какой-то мере способствовала этому.

Так, уже в титуле первого российского императора-самозванца Лжедмитрия I видятся элементы мифа о царе-избавителе. Еще один архетипический элемент самозванства – это легенда о потаенном младенце, грядущем отмстить своим обидчикам. (Отсюда и известная проповедь о скрывающимся до времени народном Царе, подхваченная даже в XVIII веке скопцами, почитавшими “пророка” Кондратия Селиванова одновременно и как Петра Третьего, и как Христа.)

Исследователи допускали возможность того, что Отрепьев мог узнать, находясь за границей, об истории португальского самозванца, выдававшего себя за короля Себастьяна и казненного в 1603 г. Однако точнее всего ситуацию Смуты выражает апокалиптическое видение Розанова, где Россия похожа на ложного генерала, над которым какой-то ложный поп поет панихиду: “На самом же деле это был беглый актер из провинциального театра”.

Помимо сакрализации царской власти и популярных во времена Смуты эсхатологических ожиданий, подготовивших психологический фон для самозванства, были причины еще внутриполитические. Например, “отречение” Ивана Грозного от трона и провозглашение “царем” Симеона Бекбулатовича. “Ничего, в сущности, не произошло, – говорит Розанов о другом, последнем отречении. – Но все – рассыпалось”.

К такого рода событиям следует отнести и воцарение Бориса Годунова, рожденного быть не царем, но подданным. Годунов, по выражению Ключевского, был законно “незаконный” царь, пусть “всенародно избранный”, но уже не имевший связей с династией. Его поиск “консенсуса” скоропостижно окончился в 1605 году, иначе царь Борис был бы смещен решением Земского Собора.

В начале Смуты боярство пыталось соединить распадающееся общество посредством нового государственного порядка с выборным царем. Было сделано несколько попыток воскресить династию (вначале с помощью самозванца Лжедмитрия I), чтобы примирить интересы различных кланов. Так, Шуйский откровенно заявлял, что признал Лжедимитрия только для того, чтобы избавиться от Годунова.

Большим боярам нужно было создать самозванца, чтобы низложить Годунова, а потом низложить и самозванца, открыв дорогу к престолу одному из своих. (По меткому замечанию Ключевского, они разделили работу между собою: “семья” Романовых сделала первое дело, а “силовики” Шуйского исполнили второй акт.) Бояре видели в самозванце “свою ряженую куклу, которую, подержав до времени на престоле, потом выбросили на задворки”.

Сам Лжедимитрий смотрел на себя иначе. Он держался как законный, природный царь, уверенный в своем царственном происхождении. Более того, желая войти в Европу на равных, он вздумал “перевесть русское слово царь на понятное всей Европе цесарь, или император, прибавив к нему слово непобедимый”.

Лжедимитрий так пояснял иностранным послам: “Мы не можем удовольствоваться ни титулом княжеским, ни господарским, ни царским, потому что мы император в своих обширных государствах и пользуемся этим титулом не на словах только, как другие, но на самом деле, ибо никакие монархи, ни ассирийские, ни мидийские, ни цезари римские, не имели на него большего, чем мы, права. Нам нет равного в полночных краях касательно власти: кроме Бога и нас, здесь никто не повелевает”.

Не желающий быть простым орудием в руках бояр, Лжедимитрий действовал излишне самостоятельно. Даже развивал свои особые политические планы: поднять против турок все католические страны во главе с православной Россией. Крест на святой Софии и соединение церквей должны были искупить грехи расстриги, – это та самая великая цель, которая, по мнению его учителей-иезуитов, оправдывала любые средства.

Ключевский так описывал наружность Лжедимитрия. “Молодой человек, роста ниже среднего, некрасивый, рыжеватый, неловкий, с грустно-задумчивым выражением лица”. Трудно сказать, был ли Отрепьев первым самозванцем на Руси, но, по точному замечанию историка, для нас важна не личность самозванца, а его личина. Точнее – роль, им сыгранная, – роль Царя “по связям с общественностью”.

И это определение не случайно. Ведь всем своим образом действий новый “технологический” царь “приобрел широкую и сильную привязанность в народе”, хотя в Москве прямо подозревали и обличали его в самозванстве. Даже преданный слуга Басманов признавался иностранцам, что царь – не сын Ивана Грозного, но его признают царем потому, что присягали ему, и потому еще, что “лучшего царя теперь и не найти”.

Обычно считают, что линия поведения Лжедмитрия была проста. Он щедро раздавал остатки царской казны, потому и был первое время очень популярен. Однако технологии власти, используемые Самозванцем, были не столь примитивны. По сравнению с Годуновым (“полицейским трусом”), боявшимся выходить к народу, новый царь показал себя деятельным правителем, вникал во все дела, каждый день бывал в боярской думе. Словом, был “действующим” царем и “пытался что-то сделать”.

Лжедмитрий старался снискать в народе славу строгого и справедливого государя. Во все времена для этой цели пригодны популярные лозунги “диктатуры закона” и “борьбы с коррупцией”. Прежде всего, было объявлено о том, что новый царь намерен водворить в государстве правопорядок и справедливость. Были запрещены взятки в приказах, а приказных, изобличенных в лихоимстве и мошенничестве, публично били палками.

Манифесты Лжедмитрия способствовали формированию в народе положительного образа “доброго царя”. По всей столице, как записал служилый немец Конрад Буссов, было объявлено, что великий государь и самодержец будет два раза в неделю, по средам и субботам, принимать жалобы у населения на Красном крыльце в Кремле, чтобы все обиженные могли без всякой волокиты добиться справедливости.

Правителю было важно заручиться поддержкой именно столичных низов, дабы избежать бунта. Остальная Россия находилась, говоря современным языком, в состоянии “информационного ничтожества” и удовольствовалась самим фактом существования московского царя. Поставленный на царство ограниченным числом бояр на ограниченный срок, Самозванец стремился постоянно наращивать ресурс политической поддержки.

Лжедмитрий вполне понимал, что его власть будет прочной лишь тогда, когда он заручится поддержкой всего дворянства, а не одних больших бояр. На приемах во дворце Лжедмитрий не раз громогласно заявлял, что “по примеру отца” он рад жаловать дворян, ибо “все государи славны воинами и рыцарями: ими они держатся, ими государство расширяется, они – врагам гроза”. Даже обличители “мерзкого еретика” изумлялись его любви к “воинству”, отмечали его обаяние. Как тут не вспомнить, что обаяние было названо Розановым “опасной категорией”.

Когда поляки посоветовали царю принять строгие меры против подозрительных людей, то он отвечал им, что дал обет Богу не проливать христианской крови. И неизменно добавлял, что есть два средства удерживать подданных в повиновении: одно – быть мучителем, другое – расточать награды, не жалея ничего, и что он избрал последнее. Это почти прямая цитата из Макиавелли выказывает знакомство Лжедмитрия с трудами итальянца в части политических технологий. Царь велел заплатить всем те деньги, которые были взяты взаймы еще Грозным и не отданы. Жалованье служилым людям удвоено; духовенству были подтверждены старые льготные грамоты и даны новые. Механизм символического обмена заработал вовсю, легитимизируя власть Самозванца.

Современники, смотревшие на Самозванца как на еретика и приписывавшие ему много дурных дел, должны были признаться, что большинство было за него, что он пользовался сильною народной привязанностью. Таким образом, всего через полгода после восшествия на царство Лжедмитрий сформировал вокруг себя “устойчивое большинство”. Тем самым он стал являться центром эмиссии социального капитала, и боярская знать должна была считаться с притязаниями новоявленного императора, ибо на его стороне была сила “большинства”.

Однако пышность византийского ритуала только создавала видимость самодержавного могущества русского царя. На деле Боярская дума прочно удерживала рычаги управления государством и неизменно навязывала Самозванцу свою волю. Бояре не только решали с царем государственные дела, но и физически сопровождали его повсюду. Государь не мог перейти из одного дворцового помещения в другое без бояр, поддерживающих его под руки, а младшие члены думы оставались в постельных хоромах царя до утра, как при домашнем аресте. Иностранцев поражали такие московские порядки. В узком кругу поляки даже обсуждали возможность переноса столицы из Москвы в другое место. Эти актуальные проекты показывают, сколь плохо иностранные советники понимали действие русского государственного механизма.

Не смея открыто противодействовать набирающему популярность царю, бояре, принялись разрушать сам статус гаранта, публично выставляя Лжедимитрия лжецом. (Уже приходилось писать, что Лжец не только не является гарантом коммуникации, более того, он олицетворяет угрозу разрушения мира.) Этому способствовали слабости Отрепьева: он, действительно, привык лгать на каждом шагу.

Красочное описание таких действий бояр изложено в дневнике поляка Немоевского. Бояре не раз обличали “Дмитрия” в мелкой лжи, говоря ему публично: “Великий князь, царь, государь всея Руси, ты солгал”. В ожидании приезда в Москву Мнишек, царь воспретил боярам такое бесцеремонное обращение. (Как прибавляет от себя автор дневника, “стыдясь наших”.) Тогда сановники с завидной простотой спросили: “Ну как же говорить к тебе, государь, царь и великий князь всея Руси, когда ты солжешь?” Поставленный в тупик, Самозванец обещал, что больше “лгать не будет”. “Но мне кажется, – завершает Немоевский, – что слова своего перед ними не додержал”.

Однако политика попрания гаранта возымела действие лишь на ограниченный, ближний круг правителя. Как писал тот же Макиавелли в “Государе”, “люди большей частью судят по виду, так как увидеть дано всем, а потрогать руками – немногим. Каждый знает, каков ты с виду, немногим известно, каков ты на самом деле, и эти последние не посмеют оспорить мнение большинства, за спиной которого стоит государство”. Так что, заключали историки, если и были причины к неудовольствию, то неудовольствие это по-прежнему не было сильно и всеобще, по-прежнему “любовь большинства к царю продолжала обнаруживаться”.

Ключевский пишет, что своими привычками и выходками, “особенно легким отношением ко всяким обрядам, отдельными поступками и распоряжениями, заграничными сношениями Лжедимитрий возбуждал против себя в различных слоях московского общества множество нареканий и неудовольствий, хотя вне столицы, в народных массах, популярность его не ослабевала заметно”.

Юрий Солозобов Русский Журнал