Чернобыль калечил душу больше, чем тело

Психологические и социальные последствия аварии на Чернобыльской АЭС значительно превосходят ее влияние на физическое здоровье людей. 

Хотя со дня термохимического взрыва 4-го энергоблока Чернобыльской АЭС, 26 апреля 1986 года, минуло уже почти четверть века, его тень продолжает мрачно нависать над нами. В Белоруссии, России и Украине — трех наиболее затронутых этой техногенной аварией странах — число чернобыльцев, то есть граждан, официально признанных пострадавшими вследствие Чернобыльской катастрофы и имеющих право на различные льготы и компенсации, составляет около шести миллионов человек. Среди них — и непосредственные участники ликвидации последствий аварии в зоне повышенной радиации вокруг АЭС (их более полумиллиона), и эвакуированные жители загрязненных территорий, и их дети.

Информационный стресс

Несмотря на то что на медицинское обеспечение чернобыльцев государство выделяет значительные средства, эта категория граждан остается одним из существенных источников социального и политического напряжения в обществе. Создается ощущение фатального тупика, хронической неизлечимости чернобыльских ран.

Думается, связано это с тем, что аварию на ЧАЭС рассматривают почти исключительно как радиационную катастрофу. Именно радиация — физический агент — кажется малоосведомленным людям ее главным поражающим фактором. Между тем факты свидетельствуют, что даже среди ликвидаторов лучевой болезнью страдают единицы. К ней приводит доза в 100—200 рентген, к тяжелой форме — 400—600 рентген.

Абсолютное же большинство ликвидаторов получили дозы меньше нескольких десятков рентген, и их негативное влияние на организм вполне сопоставимо с нарушениями, полученными в результате механического или теплового физического воздействия. Оказались незначимыми и другие медицинские последствия, которые в массовом сознании ассоциируются с Чернобылем, а именно рак и негативное влияние на репродуктивную функцию.

В опубликованном несколько лет назад отчете Министерства РФ по чрезвычайным ситуациям среди главных заболеваний чернобыльцев названы нарушения нервной и сердечно-сосудистой систем, а также психические расстройства, что противоречит фундаментальным биофизическим законам действия радиации.

Это подтверждают и исследования украинского ученого-радиолога Сергея Амиразяна и его коллег: физическое здоровье практически одинаково и у ликвидаторов, и у профессионалов-ядерщиков, и у необлученного населения. При этом психическое здоровье ликвидаторов заметно хуже. Согласно выводам ученых, определяющее влияние на здоровье ликвидаторов имеют психосоциальные причины. Почему же они дали такой сокрушительный эффект?

Для этого, вероятно, надо ответить еще на один вопрос: почему крупный технологический инцидент на Чернобыльской АЭС воспринимается как глобальная трагедия? Является ли Чернобыль самой большой ядерной катастрофой, как ее часто называют? Безусловно, нет: последствия атомных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки на исходе Второй мировой войны были куда более страшными и масштабными.

Может быть, Чернобыль — самая большая техногенная авария? Тоже нет. На заводе «Юнион Карбайд» в Бхопале (Индия) в 1984 году в течение нескольких часов выброс ядовитого газа привел к гибели более чем трех тысяч человек и нанес серьезный ущерб здоровью свыше 20 тысяч людей. Примечательно, что и предшествующие Чернобылю крупнейшие радиационные промышленные инциденты, а именно авария реактора АЭС «Тримайл Айленд» (Пенсильвания, США, 1979 г.) и взрыв на комбинате по производству плутония «Маяк» (Кыштым, Челябинская обл., СССР, 1957 г.) не оказали сколько-нибудь значительного влияния на умы людей, общественное сознание и развитие ядерной энергетики во всем мире. Чернобыльская же авария обрела статус глобальной катастрофы в силу уникального сочетание политических и технологических факторов.

Напомним, что взрыв на ЧАЭС произошел в начале процессов демократизации и перестройки в СССР, когда, с одной стороны, страна находилась в фокусе мирового внимания, а с другой — режим секретности в ней был поколеблен. Зашатался железный занавес, отделявший СССР от мира и препятствовавший не только свободному движению потоков людей и товаров, но и — в первую очередь — информации.

Что касается технологического аспекта, то взрыв на ЧАЭС совпал с началом массовой компьютеризации, результатом которой стало не просто увеличение скорости и объемов обработки и передачи информации, но и скачкообразная модернизация всех технологий, в том числе и диагностики (медицинской, химической, экологической и т. п.), и медиа (СМИ).

Развитие диагностики позволило выявлять большее число патологических состояний здоровья, контролировать большие территории и контингенты людей. Этот «скрининг-эффект» за счет технологического перевооружения, происходившего как раз в годы после чернобыльского взрыва, привел к увеличению числа регистрируемых случаев болезни, что целиком приписывалось Чернобылю. Столь же важно и то, что Чернобыль случился в момент становления глобального информационного общества. Компьютеризация кардинально увеличила возможности СМИ, возросли оперативность и яркость их сообщений, производимый ими (особенно телевидением) эффект, расширилась аудитория СМИ. Чернобыль стал первой крупной аварией глобализованного медиа-мира.

Указанные выше обстоятельства способствовали тому, что взрыв чернобыльского реактора «сдетонировал» вторичный информационный взрыв, беспрецедентный как по мощности, так и по широте охвата и протяженности во времени. Именно этот инфовзрыв и сделал из крупной технологической аварии катастрофу глобального значения.

Невидимая война

Не удивительно, что для сотен людей Чернобыль стал причиной психологической травмы. К слову, ее возникновение и степень тяжести определяются не столько степенью физического повреждения организма (если оно вообще имело место), сколько той информацией, «смысловой нагрузкой», которые сопряжены с этим реальным или воображаемым повреждением. По существу, на информационную природу психотравмы указывал еще Зигмунд Фрейд после Первой мировой войны.

Как отмечал психоаналитик, симптомы «невроза войны» иногда могут возникать без воздействия на человека механической силы, и выделял среди наиболее вероятных причин «травматических неврозов мирного времени» фактор испуга, внезапности угрозы. Более того, Фрейд даже считал, что наличие физической травмы, как правило, препятствует развитию «травматического невроза» (психотравмы).

В ходе дальнейшей научной и политической борьбы за признание психотравмы самостоятельной болезнью выявлялись общие симптомы и условия ее возникновения, которые в наиболее обобщенной форме определяются как «беспомощность перед лицом угрозы жизни». А то, что именно информация о реальном или предполагаемом ущербе здоровью формирует психотравму, как правило, оставалось вне поля зрения. Тут важно отметить, что речь идет не только о непосредственной, сенсорной, воспринимаемой органами чувств человека информации об опасности в окружающей физической среде, но и об информации как коллективном, коммунальном, социально опосредствованном продукте. Удар этой информации первыми приняли на себя именно чернобыльские ликвидаторы.

Взрыв реактора и то, что за ним последовало, — пожар на АЭС, радиоактивные выбросы и загрязнение местности, долговременные крупномасштабные работы по дезактивации территории — превратили довольно обширную закрытую зону (около 60 км в диаметре) вокруг аварийной ЧАЭС в необычную и экстремальную среду для человека.

Известно, что такая среда может быть одновременно привычной рабочей (и лишь умеренно травматогенной) для подготовленного профессионала, рекреационной — для добровольно стремящегося в нее человека, который хочет испытать себя, новую обстановку и ощущения, и психотравматической — для того, кто попадает в нее неподготовленным или не по своей доброй воле.

Именно таков случай с Чернобылем. Большинство ликвидаторов были призваны из запаса через военкоматы или командированы с места работы. Радиационная опасность была для них невидимой, неосязаемой, о ней оказавшиеся в Чернобыле люди имели смутные, противоречивые, а часто и совершенно неверные представления.

К тому же в силу социальных причин (отсутствие индивидуальных дозиметров; стремление руководства СССР преуменьшить масштабы последствий аварии; кризис доверия к официальным источникам информации) ликвидаторы не знали (или не были уверены в правильности сообщаемых им данных), на каком уровне радиации находятся, какую дозу получили. Таким образом, они находились в ситуации, которую считали угрожающей, причем опасность была для них непредсказуема как в пространстве (из-за невидимости), так и во времени (из-за незнания реальных последствий облучения).

Было бы принципиально неверным считать, что ликвидаторы в зоне испытывали только (или даже преимущественно) боязнь, страх, испуг. Конечно, там присутствовали и мужество, и самопожертвование, и даже экзистенциальные переживания. Важно и то, что многие участники ликвидации последствий катастрофы воспринимали эту ситуацию не только как угрозу, но и как личностно-значимый вызов.

То, что часть ликвидаторов понимала критическую важность выполняемых работ, уникальное общественное и личное значение этого момента в своей жизни, несомненно, служили положительным, «антипсихотравматическим» фактором. Это обстоятельство выявляет существенную разницу между ликвидаторами 1986-го, работа которых была в фокусе общественного внимания (по крайней мере до закрытия реактора саркофагом в ноябре 1986 года), и ликвидаторами последующих лет, чья работа в зоне стала восприниматься обществом как рутинная, грязная и малопрестижная.

Целый ряд признаков делает опыт ликвидаторов аварии на ЧАЭС похожим на опыт войны для ее ветеранов. В обоих случаях человек действует (часто длительное время) против враждебной силы, угрожающей его здоровью и жизни; причем, как правило, делает это по принуждению, в условиях недружественной социальной среды.

Однако есть и принципиальное отличие, хорошо сформулированное одним из собеседников писательницы Светланы Алексиевич, автора документальной книги «Чернобыльская молитва»: «Из Афгана я вернулся, я знал — буду жить. А в Чернобыле все наоборот: убьет именно тогда, когда вернулся…». В свою прежнюю, «до-зонную» среду ликвидатор возвращался с меткой Чернобыля, весьма значимой и для него самого, и для его окружающих. Как же социальная среда, в которую он попадал, «прочитывала» эту метку? Как «декодировался» этот знак? Об этом — в следующей публикации.

Сергей Мирный, СН

 

You may also like...