Жизнь в реанимации

Здесь не думают о секундах свысока, потому что смерть никогда не берет выходной. Здесь все верят в Бога, знают цену жизни и научились спокойно относиться к неизбежному. Два дня в отделении интенсивной терапии реанимировали мое доверие врачам и заставили по-другому относиться к понятию «время».

Киевская городская клиническая больница скорой помощи (киевляне называют ее БСП). На часах 7.45. Переодеваюсь в медицинский костюм и вместе с другими «коллегами» иду на планерку.

«Больной Коротков тяжелый, уходящий. Давление 60 на 30, гемоглобин – 87. Больной неизвестный, найден возле Макдоналдс на вокзале, кома семь баллов, давление 130, гемоглобин 140…» – врачи докладывают заведующему отделением, заслуженному врачу Украины Игорю Малышу о состоянии вновь прибывших и тех, кто находится между жизнью и смертью уже несколько дней. Из отчета узнаю, что в отделении 21 пациент, 15 – подключены к аппарату искусственного дыхания. После планерки – обход. Заведующие отделениями БСП во главе с главврачом осматривают больных и вносят коррективы в их лечение.

Спасать жизнь можно тихо

Первое, что меня удивило в реанимации, – отсутствие драматичного сражения врачей со смертью. После того как отделение покинули главные медики больницы, воцарилось спокойствие. Тишину нарушали в основном аппараты искусственного дыхания, которые шипели при вдохе и выдохе пациента и пищали, считывая показания. В блоке Б, куда меня командировали на экскурсию – шестеро пациентов – пятеро мужчин и женщина. Из комы вышли только двое. Пока жизнь каждого из них висит на волоске. Два врача, медсестра и нянечки все время при деле. Нянечки меняют памперсы и моют больных.

Кстати, в отделении нет удушающего больничного запаха. Медсестра измеряет температуру, ставит капельницы и записывает показания мониторов. Большинство тех, кто оказался в реанимации БСП, отнюдь не жертвы обстоятельств. Они сами навлекли на себя беду. К примеру, 17-летний парень, находящийся в коме второй степени, сидел на скутере… четвертым, когда друг не справился с управлением – слетел. Шлема, естественно, не было. Рядом – пенсионер. Напился, переходил дорогу и попал под машину. Врачи осматривают каждого бедолагу и что-то пишут в истории болезни.

«Вы извините, я пока не могу уделить вам внимание. Очень много работы», – обратилась ко мне доктор-реаниматолог к.м.н. Леся Згжебловская. Мне оставалось только наблюдать. Из всех пациентов больше всего признаков жизни подавала молодая девушка лет 25, Наташа. Девушка смотрела на врачей, пыталась что-то сказать. По выражению лица было видно, что она очень страдала. Как потом мне рассказали врачи, пациентка выбросилась с пятого этажа. В результате – перелом костей таза, разорваны селезенка, печень, поджелудочная железа. Девять дней была в коме. Мне хотелось что-то сказать ей, но все, что приходило на ум, казалось банальным и совершенно не важным, поэтому я молчала.

«Наташенька, сейчас мы повезем тебя на СКТ (спиральная компьютерная томография). Посмотрим, как у нас дела. Больно не будет, не волнуйся», – подошла к нам доктор Леся. Везти такую пациентку на обследование – дело рискованное. Врачи привезли переносной аппарат искусственного дыхания, медсестра набрала в шприцы препараты на случай, если больной станет хуже.

А я тем временем решила заглянуть к заведующему. «Здесь что, все больные совсем безнадежны? Как-то подозрительно тихо», – поделилась я первыми впечатлениями с Игорем Малышем.

«Это в кино показывают – везут больного, стреляет дефибриллятор», – объяснил не особую суету коллег реаниматолог. «Но такой сюжет сродни дешевой погоне за преступником. Для нас главное – не допустить клинической смерти, а когда она уже развивается, выживают очень не многие. Даже в США из тех, кто пережил клиническую смерть, выписываются 5–10%». Благодаря тому, что реанимация оснащена американскими аппаратами последнего поколения, постоянно сигнализирующими врачу о малейшем изменении в организме пациента, доктору не нужно ежеминутно прощупывать пульс.

«Эти самые умные в мире дыхательные аппараты постоянно требуют общения с врачом. Их в Украине единицы. Вот мы с вами беседуем, и мне как врачу вроде прицепиться не к чему, но если вас подсоединить к аппаратуре – она сразу начнет все мерить и сигнализировать. Покажет: какое у вас внутричерепное, внутрибрюшное давление, насыщение крови кислородом, – поясняет завотделением.

– Измеряется частота, скорость и интенсивность дыхания, достаточно ли это для больного, правильно ли идет увлажнение. Если давление повысилось – будет сигнализировать, пока ты не снизишь. Украинские аппараты – глухонемые, у них нет сигнальных систем. Американский сначала ласково тебе подмигивает лампочкой, а если ты не реагируешь – начинает свистеть, пищать». Поскольку малейшие отклонения сразу заметны, ситуации, когда больной умер, а врачи не в курсе и судорожно возвращают его с того света, редки.

Это кажется странным, но мертвые могли бы спасать живых…

Как только умирает больной, в Европе, да и во всех цивилизованных странах приезжают трансплантологи и забирают органы. У нас такие случаи единичны. И дело, по словам медиков, вовсе не в том, что у нас плохой Закон. У нас слишком подозрительные люди. «Родственники не хотят, чтобы органы их близкого человека пересадили другому. Но когда им нужна почка, требуют. У нас процветает родственная пересадка. Мать отдает сыну, брат – сестре, – сетует Игорь Малыш. – Мы хороним органы сотнями и берем органы у живых. На Западе в церквях висят объявления «Не забирайте свои органы на небеса». Там люди считают, что, завещав в случае смерти свои органы, они делают благородное дело. У нас же полагают, что это – способ обогащения для хирургов».

Едва переступив порог реанимации, я убедилась: врачам не хотят доверять.

«Как он там, доктор?»

Меня окружили родственники пациентов, ожидавшие вестей от медиков. Когда узнали, что я переодетый журналист, стали рассказывать, как врачи выходят со списками лекарств, и лечение одного больного обходится в полторы тысячи гривен в день. Некоторые интересовались – как они там лечат? Тогда я не знала еще, что им ответить, а теперь после 12 часов реанимации могу сказать: «Этим медикам можно доверять». Кто-то возразит, мол – это была показуха для журналиста. Понимаю, вы не были в отделении интенсивной терапии. Медики спрашивали меня: «Что вы там про нас напишете?» – только первый час.

Потом о том, что в блоке наблюдатель, все напрочь забыли – им не до этого. Привезли Наташу. Обследование показало, что операция на печени прошла успешно, но скопилась жидкость в легком, и теперь нужно было делать небольшую операцию. Пришел хирург с операционной сестрой. Под наркозом убрали жидкость и ввели антибиотик. Другому пациенту, Александру, понадобилась сложнейшая процедура – экстракорпоральная детоксикация (очищение крови).

Бедняга полез на крышу, чтобы поправить антенну, и упал. Перелом костей таза – сильнейшее кровотечение, кома. Всего этого родственники не видят. За все время пока я была в реанимации, врачи присели пару раз, и то чтобы заполнить историю болезни. Позволить себе заварить кофейку и посмотреть футбол по телику для реаниматолога непозволительная роскошь. В ординаторской телевизора нет. Как-то благодарный пациент предложил купить докторам бильярд. Медики до сих пор вспоминают это как анекдот.

Зачем столько денег?

По словам врачей реанимации, выздоровление больного средней тяжести стоит в среднем полторы тысячи в день. 90% оплачивают родственники. Государство на спасение граждан не выделяет практически ничего. Поэтому врачи и выходят к родственникам со списками медикаментов.

«Мне довелось поработать в Лондоне. Когда я оттуда вернулась, в конце первого рабочего дня в Киеве мне хотелось разрыдаться», – рассказывает Леся Згжебловская. «В лондонской клинике медикаменты просто лежат в шкафу в свободном доступе. Там для спасения жизни есть абсолютно все. Коллеги меня спрашивали: «Так что, теперь у тебя депрессия?» Но я не в депрессии, я верю, что кое-что изменить вполне по силам и нам».

Если Леся Згжебловская на обвинения врачей в преступной коммерции реагирует спокойно, говорит, что привыкла выслушивать упреки родственников, то завотделением Игорь Малыш очень нервничает. «Вот, к примеру, Наташа – простой водитель троллейбуса. Девушке сделали сложнейшую операцию на печени, самый современный метод остановки кровотечения – демич-контроль. Очень важно сейчас не допустить, чтобы в печени развился гнойно-воспалительный процесс. Для этого нужны хорошие препараты, – рассказывает доктор.

– Шанс выжить у нее есть. Поверьте, мы находим для нее медикаменты, где только можем. Но на реабилитацию по минимуму нужно 10 тысяч гривен. Государство таких денег дать не может. Где их взять? Приезжала мама, рассказала, что дома остался онкобольной муж, последняя стадия рака поджелудочной железы. Жить ему осталось от силы месяц. Все, что могли, продали, деньги потратили на его лечение. Купить лекарства дочке не на что».

Я была просто шокирована. Вернулась в отделение. Девушка очнулась после наркоза и плакала. Просто смотреть на это я не могла. Вышла, бродила по коридору и спрашивала себя: «Я могу что-то сделать? 10 тысяч гривен у меня нет». Решилась позвонить своему другу – бизнесмену. Он недавно помог собрать деньги на тренажеры для больных ДЦП. Его неравнодушие вселяло надежду. Выпросила 1 200 гривен. Этого хватило на два грамма ванкомицина, шесть грамм сульперазона и три флакона гептрала. Обратилась за помощью к знакомым в протестантскую церковь. Верующие нашли деньги – еще два дня жизни для Наташи, еще немного собрали силами редакции – плюс один день лечения.

Хотела обрадовать Наташу, но она уже спала. На часах было ровно восемь вечера. Поняла, что мой эмоциональный ресурс на исходе, и решила ехать домой. Завтра второе дежурство в Национальном институте сердечно-сосудистой хирургии им. Н.М. Амосова.

Не черствые души

К реаниматологам Института я присоединилась в три часа дня. Отделение, где в основном выздоравливают малыши, внешне очень похоже на предыдущее, только кроватки маленькие. По словам заведующего отделением Сергея Бойко, родственники малышей, перенесших операцию на сердце, не тратят тысячи гривен. Эту отрасль государство финансирует хорошо. Но и здесь обойтись без спонсоров сложно. Дорогостоящую аппаратуру последнего поколения купил известный олигарх.

Действительно, под дверью реанимации мамы с кульками лекарств не стоят. Они покупают только питание и памперсы. И то не все. Большинство маленьких пациентов всего пару дней назад перенесли сложнейшую операцию на сердце. Все в сознании. Молоденькие медсестры с нежностью поправляют датчики, кормят подопечных из бутылочки, успокаивают расплакавшихся деток.

Безусловно, можно устроить показуху для прессы, но есть такие нюансы, которые не подделаешь. Не буду повторяться, описывая, как выглядит работа медперсонала. Скажу только, что за 12 часов я ни разу не видела, чтобы хоть на минуту кто-то из пациентов остался без внимания. На двух деток здесь одна медсестра. Дежурный доктор Наталья Ящук все время была возле больных. И только к вечеру вышла выпить кофе.

Мы ждем, возвращайся

Когда я зашла в отделение и посмотрела на явно выздоравливающих малышей, вздохнула с облегчением: здесь будет морально легче. И поспешила. В соседней комнате лежала 25-летняя Марина. В первые пять минут мне казалось, что я рухну в обморок. Марина уже третью неделю находилась в запредельной коме. Все это время ее муж и отец живут в платной палате этажом выше.

Они приходят каждые три часа, даже ночью, чтобы помочь медсестрам переворачивать Марину, делают противопролежневый массаж. Записали на мобильный телефон произведения Моцарта и голос ее маленького сына Владика и регулярно давали ей послушать. Мама тоже пыталась дежурить, но каждый раз, заходя в палату, теряла сознание. Ночью муж Юрий приходил и долго сидел у кровати супруги, что-то шептал.

Врачи знали, что шансов выжить у нее нет, и честно говорили об этом близким. Однако, пока не наступила смерть мозга, родственники не соглашались отлучать ее от аппарата искусственного дыхания. «Он очень ее любит, – сказала, глядя на это общение, Наталья Ящук. – Изучил все аппараты и уже разбирается в показаниях монитора как врач». Через день Марина умерла.

К этому невозможно привыкнуть

«Когда кто-то умирает, боль родственников переносишь на себя. Думаешь, а если бы это моя мама или сестра… Становится не по себе, – делится Наталья Ящук. – Мне приходится сообщать страшную новость родственникам. Одни плачут и ничего не могут сказать, другие ищут виновного. Тяжелее всего пережить слезы. Я тоже иногда плачу. Если пациент лежит месяц в реанимации, к нему просто нельзя не привязаться.

Это естественно, мы ведь живые люди. К этому невозможно привыкнуть». Завотделением Сергей Бойко работает в реанимации 10 лет. Говорит, что каждый раз тоже ощущает угрызение совести. «Когда кто-то умирает, я долго сижу на работе, анализирую. Потом прихожу домой – выговариваюсь, и мне становится легче. Жена – медик, так что понимает меня. На самом деле люди не умирают мгновенно, все проходят этап агонии.

Очень тяжело видеть этот процесс в динамике, когда уже ничего не можешь сделать. Бывает, несмотря на операцию, сердце не может обеспечить кровоток, и тогда дети умирают медленно. Таких пациентов мы помним всю жизнь – их фамилии, имена, диагнозы. Я помню восьмилетнюю девочку из Закарпатья, которой сделали операцию в Германии и привезли сюда. Она теряла белок, у нее отекали руки, ноги, легкие. Помню глаза ее уже немолодых родителей. Они ее усыновили…»

Реаниматологи сердечного института говорят, что смертность здесь невысокая. Если сравнивать с их предыдущей работой в отделениях интенсивной терапии при районных больницах, тут немного легче.

Сергей Бойко начинал свою медпрактику в Сумской области. Рассказывает, что в 90-х врачи массово спивались от безденежья и невозможности спасти больного. «Тогда говорили: профессиональная вредность анестезиолога – алкоголизм. Я видел это своими глазами. На моих глазах сломались хорошие, интеллигентные люди, среди них мой первый учитель Павел Иванович. Помню, он мне позволил провести первую в жизни реанимацию. Больной перенес инфаркт с остановкой сердца. Я сделал непрямой массаж сердца, внутрисердечную инъекцию (сейчас укол в сердце категорически запрещен). Чувствовал себя героем. Думаю, сейчас такой безнадеги нет».

Наталья Ящук помнит, как впервые столкнулась со смертью и чуть не ушла из медицины. «Я пришла в реанимацию сначала как медсестра. Наша реанимация оснащена всем, что нужно. Есть круглосуточная лаборатория. А там все это проверялось вручную, и если пациент тяжелый, медсестра каждые 10–15 минут щупала пульс, смотрела зрачки и мерила давление. Меня в первый же день поставили возле умирающего пациента с активным туберкулезом, легких почти не было. Когда человек с тобой разговаривал и в этот же день умер – невероятно тяжело. Я ушла домой в истерике. Вернуться в реанимацию меня уговорил староста, он тоже работал в этом отделении».

Только что оттуда

Абсолютно все медики, с которыми я общалась, верят в Бога. И вовсе не потому, что наслушались рассказов пациентов о загробной жизни. Я, конечно, задала дежурный вопрос: «Что рассказывают пережившие клиническую смерть?» Игорь Малыш за 30 лет работы в реанимации выслушал десятки подобных историй. На заре медицинской практики даже пытался выяснить, улетает ли душа из тела, путем эксперимента. «Мы рисовали кошек на бумаге и клали на шкафы.

Никто из переживших клиническую смерть больных кошек не видел. При этом пациенты рассказывают удивительные вещи. Все говорят, что смерть как процесс безболезненна. В момент остановки сердца уходит и физическая, и душевная боль, появляется свет. Была одна девочка из села, которая перенесла длительную остановку сердца – 15 минут. Она тоже видела свет и, как многие, видела за светом воду. Рассказывала, что села в корабль и поплыла.

А потом к ней подошел мужчина очень похожий на меня, взял ее за руку, и она пришла в сознание. Я уверен, что книжки о загробной жизни она точно не читала, да и вообще какие-либо книги не читала. Вот в этом случае женщине можно верить, – смеется доктор. – У одного режиссера была злокачественная опухоль толстого кишечника. Я его много раз реанимировал. Приходя в себя, он каждый раз спрашивал: «Кто в вашем отделении художник? Я таких декораций в жизни не видел. Великолепные сады».

Я был примерным комсомольцем, потом вступил в ряды партии. Тогда отношение к религии было другое, но реанимация помогла мне понять, что как Господь рассудит – так и будет. Наши больные в основном настолько тяжелые, что уже то, что они выживают – чудо, которое сотворил Бог, а мы только присутствуем при этом».

Автор: Наталья Конова, Профиль