Амур, берег бывших русских

Граница — это всегда два мира. Пройти по ней, балансируя между двумя странами, — мечта любого путешественника. Но жизнь тех, кто живет возле этой самой реальной из виртуальных линий, полна драматизма. Река Амур — один из немногих пограничных рубежей, разделяющих два глубоко различных мира. Две разные культуры и два разных часовых пояса, два берега, совершенно чуждых друг другу.

Впрочем, несколько волн русской эмиграции оставили следы на правом берегу: здесь живут немногочисленные потомки переселенцев, о которых на родине никто не знает и не помнит.

В верхнем течении Амура, неподалеку от города Бэйцзицунь

С тех пор как китайские власти решили сделать бывший поселок Мохэ на правом берегу Амура туристическим центром, его окрестили Бэйцзицунь — «Северный полюс Китая». Есть еще и город Мохэ в 80 км от Бэйцзицуня, где недавно построен большой аэропорт — символ продвижения цивилизации на север. Теперь местные жители ожидают притока гостей из Китая и других стран.

Цин Юнь, молоденькая преподавательница английского в поселковом интернате, — тоже знаковая фигура в этих местах, олицетворение новой эпохи в жизни провинции. Она оказалась единственной, с кем мне удалось вступить в непосредственную устную коммуникацию: в этом поселке с пятитысячным населением, похоже, никто не говорит по-русски, хотя до России отсюда рукой подать — достаточно переправиться на другой берег.

Линия границы проходит по Амуру: из окна комнаты, которую мне удалось снять в одном из прибрежных домиков, вижу, как быстрое течение уносит вдаль редкие обломки льда. «Навигация начнется позже, — говорит Цин Юнь, — летом, когда откроется туристический сезон». Сейчас май, и поселок охвачен весенней лихорадкой, везде хлопочут молодежные артели: моют, чистят, ремонтируют, красят. Бревенчатые избушки, обмазанные глиной, кое-где небольшие домики из бетона, выкрашенные под дерево, — все это напоминает если не поселок на полюсе, то уж точно Дальний Север.

У выезда стоит монумент, указывающий, что здесь находится «полюс». Кто-то из местных убеждал меня, что это полюс магнитный, но на самом деле это самая северная точка на территории Китая. Туристы приезжают сюда, чтобы вкусить прелести настоящей зимы: морозы здесь могут достигать –50 °C. В этом месте государственная граница 20 лет назад шла по китайскому берегу (сейчас она совпадает с фарватером Амура).

Та, прежняя линия раздела между Китаем и Россией обозначена жирной красной чертой, проведенной у подножия монумента. На противоположном берегу одиноко торчит сторожевая вышка российских пограничников. Неужели здесь, на китайской стороне, и вправду не осталось ни одного русского?

Цин Юнь предлагает мне встретиться с одной из ее учениц, у которой русская бабушка. Воспитанники интерната, где преподает Цин Юнь, с явным удовольствием беседуют со мной на языке Шекспира: мы говорим о современной поп-музыке, роке, рэпе, хотя я знаю обо всем этом гораздо меньше, чем они. Но язык Пушкина им абсолютно незнаком, и в миловидном лице девочки, на которую мне указала Цин Юнь, не так-то просто различить европейские черты. Русская бабушка этой девочки живет в ста километрах ниже по течению, в маленькой деревушке, и у нее, разумеется, нет телефона.

Вид большинства прибрежных деревень на китайской стороне Амура отчетливо русский, и если не вглядываться в лица и надписи, легко забыть, в какой стране находишься

Русские прадеды

Чан Шэнь, в огромных солнцезащитных очках и с неизменной приветливой улыбкой, — идеальный водитель. Он говорит только по-китайски, я — только по-русски, но мы все же находим общий язык, а если возникают затруднения, объясняемся с помощью рисунков. Время от времени мне начинает казаться, что машина свернула куда-то не туда, но в итоге мы всякий раз оказываемся там, куда хотели попасть…

Выезжаем из потонувшего в тумане поселка и углубляемся в тайгу; на первом перевале еще лежит снег, на втором он уже растаял: лужи, слякоть, солнце. «Северный полюс Китая» застрял где-то между зимой и летом. Часа два едем по грязной лесной дороге: ни одной живой души, если не считать гревшихся у костра трех лесников, которые угостили нас чаем. Наконец въезжаем в деревню. Крестьянские избы, похуже, чем в Бэйцзицуне, мирно дремлют на берегу реки. Моросит мелкий дождик, на улицах пусто. Навстречу попадается одинокий прохожий, Чан Шэнь что-то ему говорит, и тот подсаживается к нам в машину. Проезжаем несколько перекрестков и останавливаемся перед небольшим деревянным домом — таким же, как остальные, без особых примет.

Чан Шэнь обменивается несколькими фразами с работающим в саду мужчиной, голубоглазым, с лицом скорее европейским, чем азиатским, объясняя цель нашего приезда, после чего тот отворяет калитку и указывает на невысокую седую женщину, появившуюся в дверях дома. Лицо ее, на первый взгляд, показалось мне совсем азиатским. Обращаюсь к ней по-русски, она, похоже, не понимает, но, поговорив с сыном, приглашает нас войти.

Мы оказываемся в трехкомнатной фанзе. В большой комнате — кровать, деревянный стол и такие же табуретки, явно сработанные деревенским плотником, все старое, но стены выбелены, кругом чистота и порядок. Я еще раз пытаюсь заговорить с женщиной по-русски, но она, улыбнувшись, отрицательно качает головой и обращается к Чан Шэню и односельчанину. Они довольно долго о чем-то беседуют, пока наконец я не догадываюсь показать хозяйке на дисплее моей камеры сделанные накануне фотографии ее внучки.

Настороженность женщины исчезает, и она роняет несколько слов: «Моя мать была русской. Я забыла русский, последний раз говорила десять, нет, двадцать лет назад, точно и не помню… Отец был китаец, но тоже говорил по-русски. Мы жили в другой деревне. После наводнения переселились сюда, сорок лет назад». Спрашиваю, как ее звала мать. «Лина, мое русское имя — Лина». Она помнит, что в начале весны все дарили друг другу крашеные яйца. У нее было много русских друзей, «но теперь все умерли, я последняя, кто говорит по-русски».

Женщина уже не помнит, когда и по какой причине ее русские дед и бабушка поселились на берегах Амура. Может быть, их принесла в район Мохэ первая большая волна русской эмиграции — та, которую породила золотая лихорадка, случившаяся здесь в конце XIX века. Первые самородки нашел охотник-орочон (орочоны — малая народность, живущая на севере провинции Хэйлунцзян; в конце XIX — начале XX века кочевали по правому берегу Амура), после чего слух о новом богатейшем месторождении со скоростью лесного пожара распространился по обе стороны от российско-китайской границы. В первые несколько месяцев на берега реки Желты прибыли 3000 золотоискателей: бродяги, беглые каторжники, опытные старатели, купцы, торговцы, русские, китайцы, американцы, французы, немцы… К концу 1885 года поиском золота здесь занимались уже 10 000 человек.

Образовалась даже так называемая Желтугинская республика, просуществовавшая три года — с 1884-го по 1886-й. Журналисты писали о ней как об «амурской Калифорнии». Деревня, представлявшая собой несколько десятков деревянных хибарок, быстро превратилась в большой поселок с гостиницами, питейными заведениями, носившими звучные названия: «Марсель», «Свидание друзей», «Новая Русь».

Водка лилась рекой, цены достигали заоблачных высот, преступления и кражи случались чуть ли не ежедневно. В конце концов золотопромышленники решили навести в поселке порядок. Они объявили весь район независимой республикой, выбрали президента — инженера с Урала Карла Фоссе, приняли законы, карающие за воровство, наладили сбор налогов, построили больницу. Однако эта первая республика в Азии вызывала сильнейшее раздражение обеих империй, которые лишились из-за нее солидных налоговых поступлений.

И «республика мечты» была раздавлена, причем весьма жестоко. Войска, посланные правителями империи Цин, казнили всех не успевших скрыться китайских старателей, их отрубленные головы насадили на колья и выставили посреди главной площади разрушенного поселка. Русские золотоискатели в основном избежали кары и просто перебрались на другие прииски.

Лина уже два десятка лет не говорила на родном языке и даже свое русское имя вспоминает с трудом, а ее сын и вовсе говорит только по-китайски

Вплавь от революции

В позапрошлом столетии Маньчжурия — нынешняя провинция Хэйлунцзян — была приграничной зоной, где выходцам из других частей Китая селиться запрещалось. Эта огромная территория, более чем на 40% покрытая лесистыми горами, оставалась почти необитаемой. Населены были только берега Амура, служившего основной транспортной артерией, соединявшей Забайкалье с океаном.

Население Приамурья отличалось большой пестротой: наряду с местными народностями — даурами, эвенками, гиляками и пр. — здесь жили казаки, старообрядцы, украинские переселенцы, китайские торговцы, корейцы, а также беглые каторжники и авантюристы всех национальностей. Вплоть до 1900 года, то есть до Боксерского восстания, китайские деревни были сосредоточены на плодородном участке к востоку от Благовещенска, на левом берегу Амура, напротив крупного китайского города Айгунь, игравшего роль военного форпоста.

Только после 1904 года пекинские власти, видя, что северо-восточную часть страны активно колонизуют Россия и Япония, разрешили своим крестьянам селиться в Маньчжурии. Много лет здесь торжествовал «закон джунглей»: в провинции хозяйничали многочисленные банды, новая речная граница была почти полностью проницаемой. После Октябрьской революции через нее хлынул поток русских эмигрантов, большая часть которых осела на правом берегу Амура.

В деревне, находящейся в часе езды на север от города Хума, меня познакомили с Шань Ли, чья русская бабушка бежала в Китай в начале 1920-х годов. Мы сидим в его доме под постером с изображением председателя Мао, главным украшением дома, пьем чай и лузгаем семечки. Жена хозяина Цзи Цзян угощает нас фруктами, особенно настаивая на том, чтобы я съела банан — дорогое лакомство в этом северном краю.

Меня сопровождает переводчик из уездной мэрии, так что обстановка могла быть довольно натянутой, если бы не Шань Ли, который держится раскованно и сыплет шутками. По-русски он не знает ни слова, зато сама Россия ему неплохо знакома: целый год они с женой проработали в бывшем колхозе в 60 км от Благовещенска. «Одно предприятие из Хэйхэ (бывший Айгунь. — Прим. ред.) отправило нас туда вместе с двумя другими семьями. Ко мне лично тамошняя полиция не цеплялась, все думали, что я русский…» Шань Ли помнит, как бабушка по отцовской линии пекла белый хлеб и тоже красила яйца. «У меня и вторая бабушка русская, со стороны матери, — внезапно говорит он.

— Мама говорит немного по-русски. Хотите с ней познакомиться?» Через пару минут он возвращается с пожилой женщиной и представляет нас ей. Ли Юн восемьдесят, она бодра, активна, хорошо понимает русскую речь, но говорит с трудом. «Моя мать умерла двадцать лет назад, и с тех пор разговаривать по-русски было не с кем. Мать объяснялась по-китайски с трудом, а бабушка китайский и вовсе не понимала. Ее звали Шура, она переселилась сюда из деревни в семидесяти километрах выше по течению Амура. В то время, еще до японцев, можно было свободно переплывать с одного берега на другой».

Приходит еще один гость, застенчивый старичок с абсолютно русскими чертами лица и голубыми глазами. Своего русского имени он не помнит — знает только, что его мать бежала из России после революции. Про то, как добиралась в Китай, рассказывала всякие ужасы. Умерла она 30 лет назад, так и не научившись толком говорить по-китайски.

«Он не может вспомнить, как ее звали по-русски: тут, знаете, такое творилось, что лучше было забыть», — объясняет переводчик. Появляется кузина нашего хозяина, которую по-русски зовут Тамара. Ее бабушка по отцовской линии тоже была русской, а теперь дочь Тамары учит русский в школе, преподаватель даже зовет ее на русский манер: Люба.

Мне пора было покидать этот импровизированный славянский клуб. Похоже, если бы я задержалась здесь еще немного, в доме Шань Ли собрались бы все односельчане. «В этой деревне не так просто отыскать человека с бабушкой-китаянкой», — думаю я, откланиваясь. На прощание целуюсь с хозяевами и гостями на европейский манер, что всех очень забавляет. Русский дед с голубыми глазами что-то говорит мне.

Переводчик улыбается: «Он вспомнил, его мать звали Мария». Возвращаемся в Хуму, сотрудники мэрии приглашают меня поужинать в роскошном новом отеле в центре. Город готовится стать пропускным пунктом на китайско-российской границе. Таможня и пристань уже построены, осталось оформить последние бумаги. Ужин основательный: поглощение разнообразных и вкусных блюд то и дело прерывается традиционным китайским тостом: «Ганьбэй!» (буквально — «До дна!»). К счастью, двадцатилетнее пребывание в России научило меня держать удар. Встаю из-за стола пьяная в дым, но с ног все-таки не валюсь, так что честь Франции остается непосрамленной.

Назавтра встречаемся с «русской», живущей в Хуме. Шан Жи шестьдесят семь лет, и, глядя на нее, трудно поверить, что в этой женщине есть китайская кровь. Она показывает мне фотографию, на которой снята в двадцатилетнем возрасте. Удивительно: на снимке она выглядит совсем как молодая китаянка. Эту странную двойственность, когда в зависимости от выражения лицо выглядит то европейским, то азиатским, я замечала у многих местных с русской кровью, но в данном случае контраст просто поражает. Шан Жи десятилетней девочкой привезла в Хуму из Благовещенска мать.

Она была преподавательницей русского языка. «В то время, после Второй мировой, было нетрудно перебраться через реку». Муж Шан Жи — китаец, дома говорят только по-китайски. «Сейчас я жалею, что не слушалась матери и не поддерживала русский. Я как-то оказалась в Харбине, и там русские туристы принимали меня за свою, думали, я переводчица. Если бы я свободно говорила по-русски, могла бы отлично зарабатывать». Русское имя Шан Жи — Тамара, но так ее здесь никто не называет.

Вечерняя игра на бильярде — одно из самых популярных развлечений в городках на правом берегу Амура

Родня на том берегу

Хэйхэ — самый большой город на китайском берегу Амура — и Благовещенск стоят напротив друг друга. По сути это две половины потенциально единого города, которые, как ни странно, не соединены даже мостом. Каждая живет своей жизнью, в своем ритме. В 1990-х годах на острове, лежащем с китайской стороны, был построен самый известный на русском Дальнем Востоке супермаркет. Теперь остров связан мостом с китайским берегом и превратился в настоящий храм потребления.

В Хэйхэ на каждом шагу вывески на русском языке, таксисты перевозят русских по специальным тарифам — может показаться, что город живет исключительно торговлей с русскими. На самом деле из-за введения новых импортных пошлин объем челночной торговли в последнее время заметно сократился. Теперь русские в Хэйхэ отдыхают, делают массаж, посещают рестораны и, конечно же, ходят по магазинам. Некоторые пенсионеры даже переселяются на правый берег, а в Благовещенск ездят только за своей пенсией.

Чуть ниже по течению Амура расположен город Хунхэ, а в нескольких десятках километров от него — деревня, где я встретилась с потомками русских эмигрантов. Алексей извлекает некоторые преимущества из своей выраженной европейской внешности. Сын, работающий на киностудии, устраивает ему роли в массовке. Леша с гордостью демонстрирует нам фотографии, сделанные во время съемок: на них он изображает русских военных. Показывает и снимок своего отца, бравого казака, который в начале 1930-х годов участвовал в войне с японцами, оккупировавшими Маньчжурию.

У одного из соседей Леши в жилах тоже течет русская кровь. Он жалуется, что почти совсем забыл русский язык. «Когда здесь были японцы, по-русски говорить было категорически запрещено. На всех нас смотрели, как на шпионов». К нашей беседе присоединяется сын соседа — деревенский староста. Он только что купил остров, лежащий напротив деревни. «Именно купил или взял в аренду?» — спрашиваю я. Ответ звучит несколько расплывчато, ясно только, что теперь он имеет право использовать остров по своему усмотрению.

Проехав еще несколько километров, мы останавливаемся в другой деревне, которую в этих местах называют «русской». Владелица здешней бакалейной лавки бросается мне на шею и осыпает поцелуями. Шофер объясняет, кто я такая, и она в смущении отступает. Оказывается, Ши Юань приняла меня за свою русскую родственницу. У бабушки Ши Юань было девять братьев и сестер, оставшихся на другом берегу, и когда ей сказали, что я ищу потомков русских эмигрантов, она решила, что ее давняя мечта отыскать русскую родню сбылась. Что ж, теперь мы, можно сказать, породнились, и она знакомит меня со своими сыном и внучкой.

Ее мать была русской наполовину, а отец — чистокровным русским, но родился он в Китае. Ши Юань вспоминает, что родители любили молоко и говядину, и все про тот же белый хлеб и крашеные яйца. Давно ли она стала искать своих русских родственников? Лет пять или шесть назад, когда стало можно. Тогда же она перестала красить свои светло-русые волосы в черный цвет. Приходилось это делать, чтобы не отличаться от окружающих.

Потомок амурского казака Алексей, живущий в деревеньке неподалеку от города Хунхэ, с удовольствием играет в массовках роли русских военных

Китайцы помнят

На обратном пути в Хэйхэ мы делаем остановку возле развалин старинного города Айгунь, от которого сохранилась только одна крепостная башня. На месте бывшей крепости построено ультрасовременное здание — исторический музей. Водитель говорит, что для русских вход сюда закрыт, но француженку должны пустить. С правой стороны вестибюля вход: за тяжелой гардиной красного бархата слышны крики, выстрелы, трагический голос диктора.

Служитель впускает меня в темный зал, в глубине которого светится громадное панорамное полотно — Благовещенск 1900 года, в разгар Боксерского восстания. На переднем плане — макет: игрушечные казаки изгоняют китайцев с русского берега Амура; горящие дома, валяющиеся трупы, тонущие в реке женщины и дети. Не надо знать китайский, и без комментатора понятно, что происходит. Наверное, он рассказывает о том, что оторванная от метрополии русская колония на Дальнем Востоке была напугана известиями о судьбе европейцев в Пекине, где восставшие держали в осаде Посольский квартал, и поэтому русский губернатор решил выселить китайцев на правый берег.

А может, предлагает другую версию, губернатор решил использовать известия о восстании как предлог, чтобы согнать китайских крестьян с плодородных земель, лежавших к востоку от Благовещенска. Как бы то ни было, тысячи китайцев были утоплены в Амуре, потому что отказались покидать свои дома.

В соседних залах выставлены восковые фигуры в натуральную величину. Это сцены подписания договоров, определивших границы между Китаем и Российской империей: Нерчинского 1689 года (тогда в переговорах участвовали иезуиты, выступавшие в роли переводчиков, что впоследствии позволило каждой из сторон толковать его содержание по-своему) и Пекинского 1860 года, установившего границу по Амуру и предоставившего китайским крестьянам левобережной зоны право остаться на своих землях. В последнем зале висят фотографии, демонстрирующие полную гармонию в нынешних отношениях между двумя странами: широкие улыбки, рукопожатия… Надписи на китайском, судя по всему, повествуют о перспективах экономического и торгового сотрудничества с Россией.

Последняя остановка — в Фуюане, который в начале 2000-х годов был деревней, а теперь стал настоящим городом: широкие улицы застроены роскошными двух- и трехэтажными особняками, многочисленными магазинами и ресторанами с вывесками на русском. Билет на речные суда, курсирующие между Хабаровском и Фуюанем, позже чем за месяц не купишь: туризм цветет пышным цветом. После того как Россия уступила Китаю острова на Амуре, здесь с великим нетерпением ожидают появления моста, который свяжет эти острова с китайским берегом. Ходят слухи, что на них прямо напротив Хабаровска будут реализованы умопомрачительные проекты: кто-то говорит о «маньчжурском Гонконге», кто-то — о «скромном» городе на несколько миллионов жителей. Время покажет.

Пекинский договор

2 (14) ноября 1860 года между Россией и Китаем был заключен договор, устанавливавший границу между двумя империями. С российской стороны его подписал генерал-майор Николай Игнатьев, с китайской — великий князь Гун. Граница была отмечена на прилагавшихся к договору картах: «Утверждается составленная карта, на коей граничная линия, для большей ясности, обозначена красной чертой» (отчего в дальнейшем она и получила название «Красная линия»). Вопреки общепринятой практике границу на Амуре проложили не по середине реки или фарватеру, а по правому берегу.

Таким образом оба берега оказались территорией России, но в дальнейшем стороны трактовали текст договора каждая в свою пользу. Спор, порожденный неясным статусом водного пространства и островов на Амуре, порой принимал форму военного противостояния, как, например, в 1969 году на острове Даманский. Демаркация российско-китайской границы была произведена только в 2005 году: линию провели по середине реки, в результате чего только в районе Хабаровска Китай получил территорию площадью 337 км2.

Автор: Патрисия Шишманова, ВОКРУГ СВЕТА