Бродяги. Зверства ментов. (Часть вторая)

По милицейской логике: бомжи – ненормальные, и жизнь у них ненормальная. А те милиционеры, что их бьют, просто так, проходя мимо, дубинками, электрошокерами, петардой в лицо, – нормальные? Те, что швабру засовывают женщине во влагалище, – нормальные? Они приходят домой, чай пьют, с женой общаются, детей своих по головке гладят. У них все хорошо. А потом идут на работу – исполнять свой профессиональный долг: бить бомжей. За то, что они – бомжи. И потому что знают: им за это абсолютно ничего не будет. Лена Никульникова, помощница Лизы Глинки*, объясняет мне: «Из ментов зверствуют и издеваются над бомжами как раз те, кто сам лимита, только приехал в Москву. Это «низовики», работают «внизу»: на вокзалах, на улицах. У них нет никакого образования, платят мало, зато полная бесконтрольность, а бомжи для них вообще не люди. Но и из высших чинов никто и никогда бомжей не защитит».

Лена учится на юриста. Она знает систему изнутри.

* * *

Кстати, ненавидя ментов, к операм бомжи относятся уважительно. Опера убийц ищут, делом настоящим заняты…

* * *

О бродяжничестве — как образе жизни. Когда Есенин разочаровался в советской деревне, да и вообще в деревне, ему захотелось одного — стать бродягой. («Оттого, что в полях забулдыге/Ветер громче поет, чем кому».) С гнилью, с городскими хулиганами Есенину легче, чем с благополучными мещанами советской России. Ему стали мерзки большевики и те, кто с ними. Опостылели бывшие приятели, занявшие более или менее кровавые, но теплые места. («Я уж готов. Я робкий./ Глянь-ка, бутылок рать!/ Я собираю пробки/Душу мою затыкать».) Это я не ради идеализации и романтизации бомжей вспомнила. Просто перечитывала на днях у Ходасевича воспоминания о Есенине.

* * *

Вера Миллионщикова, главврач Первого Московского хосписа, в метро на «Павелецкой» пересаживается на другую линию, так она сказала на днях Лизе Глинке: «Заметно меньше стало ссанья на «Павелецкой». Вот! Эффект почти полугодовой работы Лизы Глинки с бомжами.

Вердикт бомжей

— Что вы думаете о правительстве?

Молчат, потом хором:

— Пи-ди-ра-сты.

* * *

Пока на «нычке» Лиза перевязывает руку Тиме, ей звонят помощники. Нагрянула милиция. Бегом к «своему» месту. Как правильно разговаривать с милиционерами? Если начнут бомжей при нас бить или загонять в клетку — что делать?

Короче, прибежали, а милиции уже нет. Оказывается, подошли два милиционера к нашей машине, а там всего один бомж остался, и у того уже на руках был билет домой (Лиза купила). Сказали расстроенно: «Опоздали», — и ушли, разочарованные.

Лиза потом напишет в своем дневнике:

«Да, опоздали. Сегодня нашим больным крупно повезло. Их не били дубинками и не свалили в клетку отделения милиции. Я не знаю, что будет завтра. И послезавтра тоже.

Зачистка Москвы перед выборами, чтобы лучше голосовалось, наверное. Правильному электорату. А у меня — неправильный. Незарегистрированный, и далее продолжать можно бесконечно. Знаете, даже в войну бомбить госпитали и больных считается не по правилам. А сейчас мирное время.

Среди моих бездомных 95 процентов — граждане России. Да, они не так успешны в жизни, как мы с вами. У них нет семей, нет квартир и много чего нет. Но они — люди. В большинстве своем люди больные».

* * *

Лиза говорит, что сначала все бомжи для нее на одно лицо, а со второго раза она их различает.

* * *

Так закончилась моя первая среда среди бомжей на Павелецком. Лиза работала, как всегда, до последнего посетителя.

Моя вторая среда

Моя вторая среда началась с пожара. Иду по Сретенке к метро. Мы договорились с Лизой Глинкой, что не опоздаем на встречу с бомжами, потому что, раз милиция «наше место» на Павелецком вокзале уже знает, может быть облава. Вдруг слышу: гудит машина и меня кто-то зовет. Это Лиза и Лена Никульникова. Взахлеб начинают мне рассказывать, как попали «во взрыв».

Короче, пьют они чай у Лизы дома на Сретенском бульваре, и вдруг за окном что-то как рванет… Думали, машину какую-то взорвали. Оказалось, дом напротив (Рыбников переулок) горит. Выскочили на улицу, а там уже толпа зевак собралась, смотрят, фотографируют беспрерывно. Горит весь третий этаж, пожарные выносят из здания раненых, бросают прямо на асфальт, бегут внутрь за следующими. Лиза — почему-то оправдываясь: «Знаешь, я бы не стала ввязываться, но одна женщина рядом так кричала: «Там — ребенок, мой ребенок, спасите…». Я — к пожарному: «Там ребенок…». Пожарный мне — очень мрачно: «Это х…ево». Тут другая женщина, похожая на киргизку (дом выселенный, там, похоже, жили нелегалы): «В квартире, кажется, еще один газовый баллон остался, на 50 литров». Значит, один на 50 л уже взорвался, черный дым вовсю валит, раненых человек двенадцать вынесли, и еще один баллон должен взорваться? Пожарный мне так же меланхолично: «Сейчас так е…нет, никого здесь не останется», но побежал вовнутрь и вынес тот баллон».

И тут Лиза (пересказываю ее рассказ своими словами) видит женщину на земле, всю обожженную, которая буквально криком кричит, но до нее никому нет дела, пожарные — внутри здания, «скорая» стоит довольно далеко на углу, а толпа зевак все фотографирует и фотографирует. Лиза кричит толпе: «Помогите мне кто-нибудь, я одна ее не донесу до «скорой». Никто в толпе не реагирует. Все заняты: фотографируют. А надо сказать, что Лиза Глинка — маленькая, хрупкая женщина, она и поднять-то раненую не может, не то что нести. Наконец один мужчина вызвался Лизе помочь. Он с соседней мойки прибежал, там работает. Вдвоем с Лизой они хотели на матрас положить женщину, но матрас сам по себе тяжелый, поэтому на одеяле понесли. Вначале им вообще никто не помогал. А толпа стояла огромная, весь Рыбников переулок заняла и пол-Сретенки. Врачи из «скорой» даже не вышли, и в машину раненую женщину Лиза с тем мойщиком впихивали сами. С мойщиком Лиза еще двух раненых женщин в «скорую» перенесла. И всё это время кричала своей помощнице Лене: «Маску марлевую надень, отойди, не дыши дымом». Лена — беременная.

Мало того что Лизе вначале, кроме мойщика, никто не помогал. Так один мужик еще запихивал ее в горящее здание, вопя: «Там моя женщина осталась! Иди спаси ее!». Лиза долго потом недоумевала: если это его женщина, чего это она ее должна спасать, а не он?!

Из дома в Рыбникове переулке на Лизиных глазах человек шестьдесят выскочили, все с огромными полосатыми сумками. «Все — нелегалы?» — спрашиваю я. «Да у нас все нелегалы, кто не в Москве родился, — отвечает Лиза. — Но знаешь, что я еще запомнила: все, кто не очень сильно раненный был, разбегались врассыпную. И от помощи медицинской отказывались. Обожженные, полуголые — они не только милиции и депортации боялись, но и нас с вами. С бомжами — то же самое».

Пока мы едем на Павелецкий, к «своим» бомжам, у Лизы беспрестанно звонит телефон: «Ты жива?». Оказывается, зеваки на пожаре уже выставили свои фотки в интернет, и везде там, в эпицентре событий, — маленькая Лиза в большой синей куртке с надписью «Скорая помощь». «Жива, жива!» — смеется Лиза. И, помолчав, — мне: «Знаешь, самое страшное — орать о помощи, когда тебя никто не слышит. Мы еле-еле с мойщиком заставили еще пару мужчин из зевак носить раненых к «скорой».

* * *

Приезжаем на Павелец¬кий вокзал. Туда пришли Лизины друзья и волонтеры фонда «Справедливая помощь». С цветами и подарками. Оказывается, у Лизы сегодня — день рождения. Бомжи тоже поздравляют. А «свеженький» бомж (всего полтора месяца бродяжничьего стажа) Саша из Волгограда (в прошлой жизни — музработник) с выражением читает Лизе длинное стихотворение-поздравление. Растроганная Лиза его целует.

* * *

А ребенок с пожара нашелся живой. Маленький, в синей курточке, в белой шапке, он сидел на другой стороне улицы и смотрел на огонь и дым.

* * *

Сами бомжи могли бы сказать о себе словами поэта: «Кто мы? Так — тень от дыма…».

* * *

Ну вот: моя вторая среда среди бомжей. 20 февраля 2008 года. Павелецкий. Семнадцать ноль-ноль.

Из моих знакомых бомжей: Вася, Руслан… Из незнакомых мне: Вера, Галя…

Вера — колоритнейшая дама. В меховой (когда-то была чернобуркой) шапке, в зимнем серо-буро-малиновом старом пальто и с большой яркой (с висюльками!) брошкой поверх пальто. «Лиз, а где Петрович?» — спрашивает Вера. (Петрович — это Сергей Петрович, врач-онколог, помогать Лизе с бомжами начал со словами: «Люблю экстрим».) «Не знаю, — отвечает Лиза, — может, подойдет попозже». «И Колька меня бросил», — говорит Вера и заливается слезами.

* * *

Еще раз про любовь. Лиза — Руфине: «Не пей, а?!» — «Да я совсем немного. И от тоски, Лиз…» — «А тоска от чего?» — «Ты вот скажешь, что бездомная, да? А я тоскую оттого, что любила знаешь кого?» — «Кого?» — «Ничтожество. Полное ничтожество. Бомжевать — не беда. Любить ничто — страшно».

* * *

Дико холодно. Ветер. Лиза раздает больным бомжам лекарства: ношпу, анальгин, таблетки от кашля. «Лиз, не надо мне так много, — говорит бомж. — В следующий раз еще дашь». «Бери, бери! — говорит Лиза. — Откуда я знаю, приду ли в следующий раз. Может, помру». «Ты че такое говоришь? — возмущается бомж. — Ты, Петровна, того… живи, ты че?!».

Вера плачет навзрыд. Лиза — мне: «Поговори с ней. О любви». Говорим с Верой о любви. Очень долго. При слове «Колька» слезы у Веры падают прямо на асфальт. «Да я б из-за него еще год назад бросила бы бомжевать, уехала бы к себе домой. А он… он… Знаешь, что он мне сказал, когда бросал?» — «Что, Вера, что?» — «Он сказал: «Я знать тебя не знаю». «Вера, успокойтесь, — говорю я. — Ну что вы из-за этого Кольки так убиваетесь? Раз он такой, ну и черт с ним». Сама при этом думаю: что я несу? Мне кто б такое сказал: убила бы! Но Лиза, раздавая лекарства, одобрительно кивает головой.

Расспрашиваю Веру о ней самой. Она явно крутит, темнит. Вроде бы родных нету совсем. Есть дом (?) в Ростовской области. Почему не едет туда? «Как я в таком виде вернусь?». Лена Никульникова — строго: «Ну чего ты врешь? Мы же три раза пытались тебя отправить домой. Тебе даже санобработку сделали. Но ты же сама не захотела». «Так то ж из-за Кольки! Он меня сбил», — опять в слезы Вера. «Ну, хорошо, Кольки уже нет, что сейчас мешает уехать домой?» — «Мне обещали дать поработать. Здесь, на Павелецком вокзале, полы мыть. Моя знакомая в отпуск уходит, а меня на свое место пристроит. Я сама денег на дорогу заработаю», — гордо заявляет Вера. И — с отчаянной решимостью: «И Кольку забуду». Дальше — опять слезы. («Да не расстраивайтесь вы так из-за Верки, — говорит мне пожилой бомж. — Это всё пьяные слезы. Пройдет».)

Проходит очень быстро. Появляется Петрович, покупает в соседнем ларьке Вере бумажный стаканчик горячего чая, сосиску. Они разговаривают. Я вижу спину Петровича и счастливо-кокетливое лицо Веры. Она показывает ему брошку. Сияет. Наверное, Петрович похвалил. Ест Вера медленно, аккуратно. Бумажный стаканчик из-под чая относит в мусорный бак, а не бросает себе под ноги. Бомжует семь лет.

* * *

Из Лизиного дневника: «Бездомный киевский больной. Пролежал у нас в хосписе три недели. С документами, отсидевший в тюрьме, после тюрем мотался по городам, так и не найдя себе пристанища. После смерти — позавчера — стали искать хоть кого-то из родственников. Они ведь есть почти у всех. Подняли всех — участкового милиционера, отдел по работе с осужденными и так далее. Нашли. Больной отсидел за убийство своей жены. Четверо его детей воспитывались в детском доме. Старший сын будет хоронить».

* * *

Галя бомжует со взрослым сыном. Сын пьет, а Галя — нет. Но вот однажды, в январские холода, Лиза устроила Галю на ночь в автобус «Милосердие».** Так Галя с подружкой на радостях открыли чекушку — и давай из горла… Священник звонит Лизе: «Ваши пьют!». Лиза: «Галя? Не может быть». — «Галя. Пьет. Шумит». Лиза: «Может, это не водка, а вода? Вы посмотрели бутылку?». Священник: «Посмотрел. Водка. Я их высаживаю». И высадил. Вот что с людьми радость делает.

* * *

Лена Никульникова в фонде «Справедливая помощь» с августа прошлого года. А до этого пять лет работала в крупной газовой компании. Пять месяцев, каждую среду, Лена приезжает с Лизой на Павелецкий.

Что было за это время в общении с бомжами самое неожиданное?

Лена задумывается: «Ну, во-первых, я не знала, что они будут такими разборчивыми. Когда роются в принесенных вещах, выбирают себе строго по размеру, подбирают по цвету, эта куртка нравится, эта — нет, сам(а) может в такой дранной шубе быть, но абы что не возьмет. Нет, это не хамство, не капризы, не то, что на шею нам сели, а именно: разборчивость. Во-вторых: они — не злые. Может, это только наши, павелецкие, такие, я за всех не скажу. Но наши точно — не злобливые, не агрессивные, безобидные и воспитанные. И каждую среду нас ждут, как маленькие дети. И, в-третьих, они много врут. Причем не бьют на жалость, не прибедняются, нет, жаловаться не любят. Врут, что у них все хорошо. Или: что им некуда возвращаться, никто и нигде их не ждет. На самом деле им просто стыдно. Они скрывают от своих родных, что бомжуют. Поэтому, когда телевидение приезжает, они разбегаются, прячутся, боятся, что их в телевизоре на родине узнают».

* * *

Сашка — женский вожак среди бомжей. Она — философ. Очень разбирается в людях. Про прежнего Лизиного водителя сказала: «Плохой он. Жадный и злой. Не нужен тебе. Подведет». Лиза тогда отмахнулась. А оказалось — правда.

Философу Сашке принадлежит фраза: «Лиз, ты чё, в натуре, честного бомжа от ё…ного наркомана отличить не можешь, а мента от опера? Не разбираешься ты в жизни и людях, что с тобой делать?». Кодекс!

Блиц-опрос: шесть коротких вопросов Лизе Глинке — восемнадцать коротких ответов.

1. Три вещи, которые мне непонятны:

— Отчего происходит жестокость?

— Зачем люди лгут?

— Мир.

2. Три вещи, которые меня пугают:

— Ездить на машине по мосту.

— Любой обман.

— Смерть.

3. Три вещи, которым бы я хотела научиться:

— Не реагировать на плохие запахи.

— Отключать телефон.

— Научиться говорить НЕТ.

4. Три плюса моего характера:

— Жалость.

— Терпение.

— Упрямство.

5. Три минуса моего характера:

— Жалость.

— Терпение.

— Упрямство.

6. Три вещи, которые я делаю чаще всего:

— Работаю.

— Люблю.

— Люблю.

(Окончание следует)

* О том, кто такая Лиза Глинка (В «Живом Журнале» ее знают как доктора Лизу), — читайте в предыдущем номере.

** Автобус «Милосердие» в холода собирает бомжей на улицах Москвы и возит их всю ночь — чтобы отогрелись.

Зоя Ерошок, обозреватель «Новой»