Была ли русская армия здорова до 1917 года?

Симптомы, поразившие русскую армию уже в первый год Великой войны, с течением времени проявились в виде губительных факторов: саморанений как разновидности дезертирства, а так же братаний и пьянства в войсковой среде. Но современная наука до сих пребывает во власти мифологем, связывая эти – табуированные – страницы военной истории России исключительно с революционным 1917-м годом.

 В исследовании событийной истории Первой мировой войны были и остаются сильны своего рода центростремительные тенденции, осью которых является находящийся на её краю 1917 год. Именно с ним — кануном Февральской революции, а тем более пост-революционным периодом принято связывать ряд непопулярных явлений, проявившихся в русской армии якобы лишь тогда. По утверждению историка А.В. Чертищева, лишь «к февралю 1917 года… распространялись такие явления как… саморанения, братания с противником, бунтарские вспышки (с осени 1916 года)»[1], тогда как прежде армия была, безусловно, здорова.

Если в отношении последнего из упомянутых факторов — солдатских бунтов — данная точка зрения справедлива (хотя, по имеющимся источникам, угроза восстаний имела место уже в 1914 году на почве голода в частях Действующей Армии[2]), то саморанения и братания, а равно и проблематика употребления алкоголя на фронте в условиях «сухого закона» определенно заслуживают отдельного рассмотрения, т. к. привлечение новых источников позволяет нам скорректировать представление современной науки о них.

Саморанения традиционно описываются в научной литературе со ссылкой на свидетельства А.И. Деникина, либо А.А. Керсновского[3]. Возникновение этого явления относится к периоду «Великого Отступления» 1915 г., когда опыт симуляции боевого ранения с целью отправиться в тыл был перенят у австрийских войск и якобы именно тогда для «палечников» была введена смертная казнь[4]. Известно описание А.А. Свечиным прапорщика 6-го Финляндского стрелкового полка К., не погнушавшегося стать «самострелом» — инцидент датировался автором 20 сентября 1915 г.[5] Историк М.С. Френкин и вовсе датировал рост числа саморанений 1917 годом[6], не упоминая о «палечниках» до Февральской революции.

В действительности они возникли в русской армии еще за десятилетие до начала Первой мировой войны, на фронте войны русско-японской. Находившийся на нем в качестве военного врача писатель В. Вересаев в своих записках цитировал один из приказов главного начальника тыла:

«В госпитали тыла поступило большое число нижних чинов с поранениями пальцев на руках. Из них только с пораненными только указательными пальцами — 1200. Отсутствие указательного пальца на правой руке освобождает от военной службы. Поэтому, а так же принимая во внимание, что пальцы хорошо защищаются при стрельбе ружейной скобкой, есть основание предполагать умышленное членовредительство…»[7].

Применительно к периоду Первой мировой войны о «самострелах» до начала «Великого Отступления» не раз упоминал генерал Ю.Н. Данилов. «К концу 1914 г… появились уклоняющиеся в виде палечников»[8] — писал он, отмечая, что «уже в октябре-ноябре 1914-го года пришлось ввести суровые наказания за умышленное причинение себе или через другое лицо увечий или повреждений здоровья»[9].

Речь идет о § 2 приказа войскам 2-й армии Северо-Западного фронта № 173 от 20 ноября 1914 г. Текст его приводится с незначительными сокращениями:

«Мною замечено, что нижние чины под тем или иным предлогом во время боя покидают строй, одни в качестве сопровождающих раненых, другие с самыми незначительными ранениями, большей частью в руки. Кроме того наблюдались случаи саморанения огнестрельным или холодным оружием.

Подобное отношение к своему долгу считаю недопустимым, бесчестным и подлым в отношении к товарищам, которые на местах умирают смертью честных и славных воинов, преступной перед дорогой нашей Родиной и обожаемым Монархом, за которых дерется теперь вся Россия.

Поступков таких в русской армии не должно быть: посему предписываю командирам частей… членовредителей сейчас же предавать полевому суду и расстреливать, как подлых изменников»[10].

В рамках рассматриваемой историографической традиции 1915 г. считают наиболее ранним временем возникновения не только саморанений, но и братаний с противником. Глубоко исследовавший данную проблематику историк С.Н. Базанов констатировал: «Русским командованием факт братания впервые был официально зарегистрирован в апреле 1915 года, перед Пасхой»[11], датируя более массовые эксцессы такого рода годом позже; аналогичной точки зрения придерживается и доктор исторических наук Е.С. Сенявская[12]. Об этом же упоминал и генерал Деникин, описывавший братания как инцидентные события, вызванные ничем иным, как традиционным для русских солдат чувством человечности даже в отношении врага[13].

Считается, что впервые братания были зарегистрированы на Западном фронте, зимой 1914 г., конкретнее — в рождественские дни. Там, после объявления 2-хдневного перемирия, во время которого противники погребали павших товарищей, происходили совместные возлияния и даже футбольные матчи[14]. В действительности события на Восточном фронте предшествовали подобным перемириям во Франции.

Ротмистр Сумского гусарского полка В. Литтауэр вспоминал, находясь в эмиграции:

«В начале декабря наш полк стоял в деревне Куссен… На нашем участке фронта царило временное затишье.

Как-то утром на нейтральную полосу выехал немецкий улан с копьем, к которому был привязан белый флаг, и положил на землю пакет и письмо. Письмо, адресованное офицерам нашего полка, было составлено в вежливой форме. В пакете находились сигары и коньяк. Через какое-то время… мы приглашали их встретиться в полдень на нейтральной полосе. По три офицера с каждой стороны встретились и даже вместе сфотографировались. Мы говорили о чем угодно… но ни словом не упомянули о войне. Прощаясь, договорились встретиться на следующий день в то же время; мы должны были принести закуску, а немцы коньяк»[15]. Впрочем, очередной встрече не суждено было состояться — новый командир дивизии запретил подчиненным общаться с офицерами противника, о чем русские передовые посты оповестили немцев одновременным залпом в воздух.

Генерального штаба полковник Б.Н. Сергеевский в своих воспоминаниях описывал организованное в декабре 1914 г. на позициях 2-й Финляндской стрелковой бригады перемирие — по просьбе германских офицеров дать им возможность похоронить павших солдат. Русским командованием было отказано противнику в его прошении, однако офицеры обеих армий достигли компромисса — погребение немецких солдат взяли на себя русские воины. Под белыми флагами, с панихидой тела убитых были преданы земле. «Затем противники разошлись, с обеих сторон протрубили отбой и опустили белые флаги. Не прошло и 10 секунд после того, как исчез флаг в немецком окопе, как с русской стороны загремели выстрелы. Германцы тотчас отвечали…»[16] — заключал описание этого удивительного эпизода Сергеевский. Несколько дней спустя германские офицеры пригласили русских на ужин, однако далее переговоры не велись.

6 февраля 1915 г. датируется запись в журнале боевых действий 13-й роты лейб-гвардии Преображенского полка: «…Один солдат 15-й роты высунулся из окопа, показал газету немцу; немец, в свою очередь, поднял газету, и вот наш солдат вылез из окопа и направился к немецким окопам, немец тоже вылез из окопа и направился навстречу нашему храбрецу. Сошлись, взяли под козырек, повидались за руку, обменялись газетами; потом немец достал флягу с коньяком, налил в стаканы, поднял в сторону наших окопов — выпил, затем налил, дал нашему солдату. Этот поднял стакан в сторону немецких окопов и крикнул: «За здоровье врага!» Выпил, потом дал наш немцу папироску, немец, в свою очередь, дал нашему папиросу, закурили, попрощались и пошли каждый в свой окоп»[17].

Наконец, факт братаний русских солдат с противником еще в 1914 г. подтверждается приказом войскам 1-й армии № 377 от 29 декабря 1914 г. Текст документа приводится полностью:

«В день Рождества Христова немцы, выйдя из своих окопов против позиций Дунайского и Белебеевского полков, стали махать белыми тряпками и подошли к реке, показывая бутылки и сигары и приглашая наших к себе.

Человек 10–15 немцев без оружия подошли к реке, сели в лодку, переправились на нашу сторону и стали заманивать к себе подошедших к берегу солдат вышеназванных полков. Несколько человек поддались на эту подлую уловку и переправились на немецкую сторону и что позорнее всего — с ними переправился призванный из запаса Дунайского полка поручик Семен Степанович Свидерский-Малярчук. Все переехавшие на ту сторону наши солдаты и этот недостойный своего звания офицер тотчас были немцами арестованы и взяты в плен.

Приказав немедленно судить заочно судить поручика Свидерского-Малярчука Полевым Судом по ст. 248 кн. XXII Св. В. П. 1869 г. (смертная казнь), предписываю немедленно сообщить имена сдавшихся солдат на из родину, дабы в их селах и деревнях тотчас же прекратили выдачу пайка иъ семьям и все там знали, что они изменили своей Родине, польстившись на бутылку пива.

При повторении подобных подлых выходок со стороны немцев, немедля по ним открывать огонь, а равно расстреливать и тех, кто вздумают верить таким подвохам и будут выходить для разговоров с нашими врагами

П о д п и с а л:

Командующий армией,

Генерал-от-Кавалерии Литвинов»[18].

 Безусловно, в 1916, а тем более в революционном 1917 г. братания наберут несравненно больший размах. Тем не менее, датировка первых братаний на Восточном фронте началом 1915 г., распространенная в литературе, смещается на декабрь 1914 г. Наряду с этим необходимо ответить на вопрос о мотивации этих действий противоборствующих войск в самом начале войны.

Применительно к 1917 г. братания объясняются падением воинской дисциплины, усталостью солдат от тягот окопной жизни и, как доказывал уже упоминавшийся профессор С.Н. Базанов, стремлением германских и австо-венгерских спецслужб доставить в русскую фронтовую и тыловую среду антивоенные листовки, иные пропагандистские материалы, тем самым деморализуя армию[19]. Эти же причины могут быть условно применены и к 1916 г.

Однако объяснение подобных событий в 1914 г. единственно чувством человечности к противнику выглядит откровенно наивным. По мнению исследователя фронтовой повседневности в период Первой мировой войны, кандидата исторических наук А.Б. Асташова, наряду со скорее религиозным стремлением пойти на мировую, огромное значение в ходе братаний имел широкий обмен продуктами и вещами, главным образом — хлебом и спиртным[20], что подтверждается данными процитированных выше источников. Аналогичного мнения придерживается и доктор исторических наук Б.И. Колоницкий, говоря, правда, строго о событиях 1917 г.[21]

Данная точка зрения применима и к событиям конца 1914 г. ввиду того, что первые братания пришлись уже на период действия «сухого закона». Еще 22 мая 1914 г. император «Высочайше повелел принять к неукоснительному исполнению «Меры против потребления спиртных напитков в армии». В рамках данных мер предполагалось создавать полковые общества трезвенников, вовлекать в которые новых членов посредством просветительской деятельности и антиалкогольных проповедей надлежало военному духовенству[22]. 10 же августа 1914 г. приказом войскам 1-й армии № 34 «Верховный Главнокомандующий изволил повелеть строжайше запретить употребление спиртных напитков»; в нем же начальствующим лицам предписывалось принимать беспощадные меры, если таковые потребуются, для строжайшего соблюдения приказа[23].

«На войне водки не полагается»[24] — рассуждал еще в период мобилизации полковник В.Б. Веверн, командующий 6-й батареей 81-й артиллерийской бригады. Увы, реалии последующей войны не лишены примеров, опровергающих этот постулат.

Практически сразу после принятия «сухого закона» толпы преимущественно запасных солдат буквально атаковали 230 питейных заведений в 33 губерниях и уездах. То, что эта мера была слабым гарантом воинской дисциплины, видно и из воспоминаний Д.П. Оськина, вынужденного палить в воздух для построения пьяных резервистов[25].

Один из основоположников социальной геронтологии, профессор З.Г. Френкель описывал охвативший призванных из запаса, уже немолодых солдат «бешеный экстаз разрушения» во время постоя в здании школы, причиной чего стало распитие обнаруженного ими в оставленных немецких квартирах спиртного. Позднее, в Сольдау, как нижние чины, так и офицеры были вынуждены утолять алкоголем жажду, ввиду полного отсутствия воды в городе. Как следствие этого, однажды пьяных солдат даже не удалось организовать для вечерней молитвы[26].

Уже упоминавшийся ротмистр Литтауэр в мемуарах живописно отобразил командира 1-го эскадрона своего полка Петрякевича, в ответственнейший период операции вторжения в Восточную Пруссию всегда бывшего навеселе, не расстававшегося с водочной флягой[27]. Выпить с ним, дабы взбодриться, был не прочь и замещавший должность командира Сумского гусарского полка полковник Рот. «Как-то полк сражался рядом с чьим-то поместьем… на веранде накрыли стол для офицеров двух резервных полков. <…> Рот, сидя во главе стола, развлекал офицеров историями. Под разрывы шрапнели было выпито немало вина…» — свидетельствует офицер, признаваясь далее: «…с каждым днем все труднее и труднее было купить водку. Но через полкового врача или ветеринара мы всегда могли выписать рецепт на получение чистого спирта для медицинских целей. Из спирта мы научились делать отличную водку…»[28].

Однако такой возможностью располагали далеко не все офицеры, а тем более нижние чины Действующей Армии. Немалой удачей становилась добыча трофейного «шнапса» в оставленных солдатами противника траншеях — подчас солдаты напивались до полного беспамятства, так что товарищи принимали их за убитых[29]. Прочим страждущим ничего не оставалось, кроме как решаться на распитие доступных спиртосодержащих жидкостей. На исходе кампании 1914 г. Главнокомандующий армиями Северо-Западного фронта, на котором водке не место, издал следующий красноречивый приказ (текст приводится полностью):

«До моего сведения дошло, что в некоторых частях и учреждениях нижние чины, не имея возможности получить запрещенные к употреблению спиртные напитки, пьют разного рода неочищенные спирты, как-то: одеколон, денатураты, перегнанную политуру и т. п., вследствие чего имели место не только единичные, но даже и массовые отравления, повлекшие за собою во многих случаях смертельный исход.

Приказываю всем начальствующим лицам усилить надзор за подведомственными им нижними чинами, а так же безотлагательно внушить им, какую опасность для здоровья и даже для жизни представляют подобные злоупотребления»[30].

На местах проводилась и целенаправленная запретительная политика в отношении алкоголя. В Тильзите, например, запрещалось отпускать спиртное русским унтер-офицерам и солдатам. О любых злоупотреблениях с их стороны следовало докладывать коменданту. Подчас доходило и до курьезов — после занятия 9 августа русскими войсками города Ширвиндта одним из первых приказов нижним чинам предписывалось разбить все имеющиеся в нем бутылки с вином[31].

Увы, неумеренные возлияния не были чем-то из ряда вон и для офицерской среды, уже в силу ряда существовавших войсковых праздников, число коих доходило в предвоенные годы до 214-ти[32]. Генерал М.В. Грулев был прав, определяя их как закоренелую язву, внедрившуюся в войсковой быт под видом преемственности традиций[33]. Разумеется, на передовой ситуация обстояла куда строже, в силу как минимум постоянного риска для жизни. Как вспоминал, например, А.А. Свечин, алкоголь предоставлялся офицерам его полка в минимальных дозах и исключительных случаях. В декабре 1914 г. вспышки заболеваемости кишечными инфекциями в Действующей Армии — случаи, подходящие под такой разряд — привели к послаблению «сухого закона»: нижним чинам 2-й армии до 1 февраля 1915 г. было предписано отпускать в день по четверти бутылки красного вина, для добавления в кипяченую воду и чай[34]. На деле его употребление едва ли контролировалось должным образом.

На Кавказском фронте, в казачьих частях употребление спиртного так же имело место быть, о чем свидетельствует в своих записках полковник Кубанского казачьего войска Ф.И. Елисеев, однако там оно, очевидно, носило более умеренный характер (во всяком случае, в условиях изобилия вина до употребления суррогатов дело не доходило), и не ставило под угрозу успех военных операций, как это было, например, при форсировании р. Прут силами XI армейского корпуса в ходе наступательной операции 9-й армии летом 1916 г. Тогда переправа 127-го пехотного полка на южный берег реки была фактически сорвана из-за попавшегося на пути следования части винного склада. «Водку предпочел выполнению своей боевой задачи»[35] — с нескрываемой горечью констатировал военный историк.

Аналогичные инциденты имели место и на флоте. Так, известен «набег» Отдельного морского батальона на г. Мемель весной 1915 г., когда еще во время движения из Петрограда в Либаву отряд был охвачен пьянством и творил бесчинства в пути, а во время вторжения в Мемель продолжал мародерствовать и грабил город. Капитан первого ранга Ю.П. Пекарский, командовавший отрядом, при отступлении из города следовал в обозе с походной кухней, которая перевернулась в дороге и офицер был облит горячими щами, а на следующий день отчислен от командования[36].

В 1917 г. после Февральской революции и начала «демократизации», а по сути — развала русской армии — пьянство не только среди нижних чинов, но и обер- и штаб-офицеров стало обыденным явлением, способствовавшим повсеместному упадку воинской дисциплины. Изображенная Б.А. Штейфоном (тогда — полковником) сцена попойки на праздновании летом 1917 г. именин одного из финляндских полков выглядит правдоподобно[37].

«Традиционный офицерский обед явил картины бесконечно гнусные <…> Еще не убрали закусок, как какой-то прапорщик вскочил и заплетающимся языком заявил, что он «поднимает бокал» за Керенского и «за углубление революции». В середине обеда сидевший недалеко от меня молодой офицер, пивший водку из большой оловянной кружки, свалился на землю и заснул. Многих тут же тошнило…»

В свете всего вышеизложенного какой ответ надлежит дать на вопрос, поставленный в заглавии? Справедливо говорить если не о болезни, то об очевидных симптомах, поразивших русскую армию уже в первый год Великой войны — поначалу незначительных, но с течением времени проявившихся в виде губительных факторов. Это объективно в отношении саморанений, как разновидности дезертирства, а так же братаний и пьянства в войсковой среде. К сожалению, современная наука до сих пребывает во власти мифологем, связывая данные в известной мере табуированные страницы военной истории России исключительно с революционным 1917-м г.

В заключение хотелось бы подчеркнуть, что автор отнюдь не стремился спекулировать на малоисследованных аспектах истории Первой мировой войны, принижать заслуги русской армии в 1914–1917 гг., а тем более возводить на неё хулу. Об этом давно «позаботился» американский журналист Э. Дуршмид, в сочинении коего 1-я и 2-я русские армии в августе 1914 г., босиком, скверно вооруженные и в лохмотьях, мародерствуя, бредут в Восточную Пруссию, а неграмотные генералы пьют водку стаканами и плетут друг против друга интриг[38]. Лишь установление истины в спорных вопросах истории «забытой войны», освещение её темных пятен убережет память о ней от подобных намеренных искажений в будущем.

Автор: Юрий Бухарин, историк, Actualhistory