Жан-дурак. История бельгийца, затерявшегося на Смоленщине на всю жизнь

Неподъемный гроб с телом двухметрового Жана везли двести верст из Смоленска в село Владимирское. И, если бы не случайно подвернувшийся трактор, одному Богу известно, как дотащили бы по размякшей слякоти гроб до погоста. И только несколько старух, из тех, может быть, что снились Жану за два дня до смерти молодыми, медленно брели к отрытой могиле. 

За два дня до смерти старик Жан проснулся и проворчал: «Хоть бы раз приснилась Бельгия. Нет, одни эти бабы из Владимирского…»

С мылом в Россию

От Мари-Поль Пеэтерс, Остенде, Бельгия — в Общественный информационно-разыскной центр, Россия, Москва.

Уважаемые господа,

Связавшись с российским консульством в Бельгии, я обращаюсь к Вам с просьбой найти моего отца, проживающего в России. В надежде на вашу помощь я передаю вам все данные, имеющиеся в моем распоряжении: Жан Ипполит Пеэтерс, родился 11.08.1919 г. в городе Моорсел (Бельгия). 16.01.1943 г. мой отец вступил в брак с Юлианой Верхюлст; 24.03.1944 г. родилась Мари-Поль Пеэтерс; в сентябре 1945 г. Жан Ипполит Пеэтерс покинул свое местожительство в Бельгии…

Мари-Поль, успешный дизайнер из Остенде, в Россию приехала, везя с собой несколько кусков туалетного мыла, банку растворимого кофе, изящные коробки бельгийского шоколада и странные воспоминания об отце, которого видела только раз в жизни — в полтора года.

…В письме от 17.10.1984 г. МИД Бельгии известил меня о следующем: Жан Ипполит Пеэтерс женат на Кире Ильиничне Семеновой и проживает по адресу: Холм-Жирковский район, Смоленская область, село Владимирское…

Село Владимирское, на полпути между Москвой и Смоленском, воплотилось из дорожной пыли даже раньше, чем мы его ждали. «Где живет старик-бельгиец?» — спросил я у селян, сразу поняв, что с тем же остроумием мог поинтересоваться, когда приедет на гастроли китайский цирк. Селяне глядели с мрачноватым любопытством, в вечереющем Владимирском стали проступать черты реальности, в которой и впрямь не было ничего нелепее сказки про Жана. «Так ведь он уехал. В Смоленск, к дочери», — наконец бросили селяне, и это тоже было словно в порядке вещей: жил здесь, в смоленских топях, старик-бельгиец, а потом вот взял да и уехал

«Жана ищете? — радостно остановилась старуха в резиновых сапогах и с ведрами без коромысла. — Так вот она, его изба…» Мари-Поль перевела взгляд с бабки на меня, потом на бабку и снова на дом с заколоченными ставнями. Она машинально фотографировала, словно по инерции обходила дом со всех сторон, скребя пальцем почерневшее бревно. Старуха, меланхолично наблюдая за перемещениями Мари-Поль, не умолкала. «Тут с ним мало кто дружил. Вот только брат мой, Сергей, очень его уважал».

Копавшийся в огороде Сергей оглядел Мари-Поль с головы до ног и степенно оценил: на Жана похожа. Конечно, Сергей очень уважал Жана. Хотя, по правде сказать, Жан к дружбе особенно не стремился. Похоже, будь на то воля Жана, он так бы и остался чудаком и инопланетянином, могучим и одиноким, как всякий в русской деревне, кто решится наутро после жестокой попойки, не опохмеляясь, надеть чистую рубаху и отправиться пасти коров.

«Он был в Германии в плену, познакомился там с женщиной из Василькова — это километров двадцать отсюда, уже в Тверской области, приехал с ней, с беременной, сюда. А потом его другая подобрала». И вообще, Жан сделал здесь неплохую карьеру: стал начальником леспромхоза. Мари-Поль на глазах теряла нить сюжета. «Какой плен? Какая другая женщина?»

Уже в сумерках, разбираясь в записке, нацарапанной Сергеем, набираю Смоленск. «Можно Любовь Жановну?..»

Мы мчались в Смоленск в кромешной тьме и под нескончаемым ливнем. У магазина «Смоленские товары» два немолодых человека, мужчина и женщина, обессиленно вглядывались в огоньки на дороге. Мы остановились, мужчина и женщина пошли к подъезду пешком, наверное, чтобы не сидеть в темноте отсыревшей машины нескончаемые несколько минут, а мы молча въехали во двор и вышли. Никто не плакал. Мари-Поль что-то сказала по-фламандски. Жан что-то хлопотливо пробормотал по-русски. Мы вошли в подъезд, и на лестнице он, задохнувшись, остановился. «У меня астма», — опершись на перила, пояснил Жан.

А стол в обычной смоленской хрущевке уже был покрыт коленкоровой скатертью.

— За встречу, — сказала Люба.

— Santo, — откликнулась Мари-Поль.

— За родину — за Сталина! — хитро подмигнул Жан.

Фламандский уголок

Уже завтра он примется подливать Мари-Поль водки, послезавтра — пива, а она не пьет, и Жан будет ее подначивать: это не по-русски. Старик, вспоминая забытые фламандские слова, пытался пробиться к свалившейся с неба дочери, а та продолжала растерянно улыбаться. Жана, впрочем, это смущало не больше, чем само величие момента, и ему было совершенно не интересно, отчего так напряженно улыбается Люба. «Чем они питаются?» — с мукой на лице спрашивала она меня, как если бы речь шла о южноамериканских тапирах. Она взволнованно ходила по кухне, чтобы конфиденциальным шепотом, держа в руках стопку чистых полотенец, спросить: нужно раздать их всем на колени?

В коллекции Жана, которую он много лет прятал от всех на антресолях в своей маленькой комнате, все те же непочатые банки растворимого кофе, нераспечатанные блоки сигарет, неуклюжий «Полароид». Все это пришло в коробках, оклеенных желтой бумагой со штампами на фламандском. Бельгийские родственники, о которых Мари-Поль тоже услышала впервые, разыскали Жана еще в начале 60-х. Слали они и письма, которые Жан, будто на случай кораблекрушения, хранил в полиэтиленовом пакете. Письмо от брата — с рассказом о покупке дома во Франции. «Видишь, — писал ему в ответ Жан, — а я даже велосипед себе купить не могу…» Письмо вернулось к Жану с явными признаками вскрытия и штампом: «Адресат не найден».

Жан достает другие свои пожелтевшие раритеты. «Ваше письмо было переправлено в посольство Королевства Бельгия… С глубоким и искренним уважением, В.М. Молотов». По письмам можно учить историю. «Ваше письмо переправлено… С искренним уважением, А.А. Громыко». А вот переписка с бельгийским послом. 1950-е сменяются 60-ми, но каждая строчка сочится одной и той же вежливой и чуть сокрушенной улыбкой. «Отвечая на Ваш запрос, сообщаем, что мы, к сожалению, получили от Вас не все необходимые документы… С почтением, посол Лоредан». «Изучая Ваш запрос, мы установили, что в 1956 году Вами было принято советское гражданство. С почтением, посол…» Улыбка становится все более натянутой.

Мари-Поль достает из сумки пачку фотографий. Она показывает отцу его внучку, внука, правнуков. Жан отвечает ей своим фотоархивом, еще довоенным, еще бельгийским. Мари-Поль узнает свою мать: точно такая же фотография есть и в ее альбоме в Остенде. Люба, прикусив губу, шепчет: «Он никогда не говорил, кто это».

Жан, как выяснилось, много чего не говорил. На следующий день Жан взял Мари-Поль за руку и увел в свою комнату, чтобы наконец рассказать ей свою историю. Тоже, впрочем, не до конца.

Тролль заговорил

Люба, выросшая на рассказах о том, что два года своей жизни ее отец провел в фашистском плену, кропотливо собирала бумажки для получения компенсации. Письмо, отправленное в Москву, так до сих пор и остается без ответа.

Она уже подружилась с Мари-Поль, как могут подружиться две незнакомые женщины, оказавшиеся сестрами, но Мари-Поль явно не могла дождаться, когда Люба хоть на минутку выйдет из комнаты, чтобы прояснить очередную загадку. «Отец просил не говорить Любе о том, что был женат на моей матери. Почему?» О том, что Жан все эти годы знал о существовании Мари-Поль, сообщать Любе тем более не рекомендовалось.

С другой стороны, Люба, которая давно подозревала истинную цену путаным отцовским версиям, теперь тоже проявляла недвусмысленную заинтересованность. На пути к истине стоял прямой и насмешливый тролль Жан.

«Сделано в России!» — ехидно глянул он на стол, угрожающе накренившийся от попытки поставить на него лишнюю кастрюлю. «Русские — в футбол? Вот бельгийцы… «Андерлехт»!»

И тогда, высказав в глаза Жану все, что накопилось об «Андерлехте» в частности и бельгийском футболе вообще, решаюсь на провокацию. «Ведь не все в России хуже, чем в Бельгии», — с примирительной вкрадчивостью сказал я. «Это что же?» — запальчиво откликнулся Жан. «А женщины?»

Трюк был, конечно, дешевый. Но старик, поникнув, задумался. И начал вспоминать.

— Когда американцы нас в мае 1945-го освободили, с нами было 18 русских, которые не хотели возвращаться в Россию, и мы взяли их с собой. Рядом оказалась русская девушка, я ее пожалел и повел домой. Мари-Поль полтора года было, а жена моя, Юлиана, заревновала. Я тоже рассердился, собрал вещи — и мы ушли. В русское посольство. Она домой захотела.

— А вы-то зачем в посольство пошли?

— А просто так. Между нами, кстати, еще ничего не было. Проводить решил. Ну мне там и начали рассказывать: мол, СССР — страна трудового народа и как там меня ждут. Я и поверил. По дороге, кажется, в Польше, помню, один американец меня за руку схватил: ты, говорит, дурак, куда едешь?! Но тут же какой-то человек подошел и сказал: «Все правильно, товарищ, не слушай никого, езжай». И мы поехали дальше, к Марии, в ее село.

Спустя несколько дней после приезда Мария родила сына.

Наша с Мари-Поль мозаика начала складываться.

Глобализация по Жану Пеэтерсу

Сегодня Моорсел — благополучный пригород Антверпена. А тогда, до войны, в этом захолустье только-то и была, что маленькая ткацкая фабрика, на которой трудился 20-летний Жан. Провинциальное спокойствие будней, по воскресеньям кино, танцы и успех у девушек из большого города Антверпена. И тут — война. По обходному пути во Францию, мимо неприступной линии Мажино, немцы входят в Бельгию.

Бельгийцы по праву гордятся своим Сопротивлением, но Жан никакого отношения к нему не имел, да и вообще отношение оккупантов к близким соседям-фламандцам было сравнительно лояльным. Однако порядок есть порядок, и разнарядка рейхсканцелярии об отправке определенного количества молодых бельгийцев в Германию Жана не обошла. В начале 1943-го он оказывается на металлургическом заводе неподалеку от Ганновера. Принудительные работы между тем были не слишком подневольными, Юлиана, поехавшая с ним, жила неподалеку в гостинице, а ближе к осени отправилась домой рожать Мари-Поль. Словом, пришло время появиться на сцене Марии, угнанной на тот же металлургический завод из тверской деревни Васильково.

Советская страна, наверное, не зря до конца своих дней подозревала таких, как Мария. С одной стороны, сотни тысяч несчастных людей, отправленных за тысячу километров от дома, без особенной надежды когда-нибудь вернуться. С другой стороны, победа и свобода застигли их в отличие от других соотечественников в центре Европы, где они оказались равноправными участниками первой и невиданной глобализации. Бельгиец Жан мог влюбиться в немку, француженку или польку. Русская Мария могла оказаться в эшелоне, увозившем ее в Мадрид, Рим или Прагу. Намертво заваренное окошко на одно историческое мгновение приоткрылось, и сквозь него мелькнул мир с немыслимой географией. Мария, угнанная из тверской деревни Васильково, поехала с Жаном в Брюссель.

Тем временем уже наступало лето 1945-го — первое послевоенное лето не самой богатой страны разрушенной Европы. На что они могли рассчитывать в неуютной столице — без денег, без карточек, без работы, без родни, — парень из бельгийской деревни и девушка из тверской? И Марию потянуло в родное Васильково. Жана долго уговаривать не пришлось. В ободранной комнатушке, именовавшейся советским посольством, его встретили с понятным радушием, вместо бельгийского паспорта выдали непонятную бумажку, оказавшуюся одновременно и свидетельством о браке с Марией, и пропуском в страну побеждающего социализма.

Жан формально оставался мужем Юлианы, но советских дипломатов это нисколько не смущало. Они-то прекрасно понимали то, что Жан в эту минуту еще, конечно же, не осознавал: все его прошлое вместе с Юлианой, с Мари-Поль, с Моорселом и большим городом Антверпеном одним росчерком посольского пера исчезает навсегда.

Русская азбука

Люба в сотый раз прокручивает для себя проясняющийся понемногу сюжет и, почему-то улыбнувшись, вспоминает: «А уж погулял наш папка… Через это мама, думаю, инфаркт и получила». Жан, широкоплечий и неугомонный, и в свои 80 с лишним был хоть куда, а уж тогда странный бельгиец-балагур, в обезмуженной русской деревне был обречен стать первым парнем.

Хотя о том, что случилось после переезда из Брюсселя в Васильково, Жан вспоминает неохотно. Вместо страны пролетарского единения Жан с тоской обнаружил пейзаж, на котором все их костюмы, платья и шляпки, привезенные в больших заграничных чемоданах, смотрелись таким же недоразумением, как и сам Жан. По прошествии недолгого времени, видимо, это обнаружила и Мария. Оправившись от родов, Мария пошла в загул, а через несколько месяцев и вовсе выгнала своего бельгийца из дому.

Жан оказался в положении, отчаяннее Робинзонова — ни дома, ни документов, ни лишней рубахи из оставленных у Марии чемоданов. Его фламандский для крестьян был немецким, и что, кроме злобы и побоев, могло сулить данное ему прозвище — Немец — в послевоенной тверской деревне? Он одичал — ночуя, если повезет, в брошенном сарае, а чаще в мшаниках, питаясь, если посчастливится, сырой гнилой картошкой, а нет — так грибами да кореньями. Он не мог даже побираться, не зная ни слова по-русски, и кто-то сердобольный начертал ему большими буквами на грязной картонке «Помогите!», и с ней он бродил по голодным дворам. Иногда помогали, чаще приходилось уносить ноги. Порой подворачивалась грошовая работа, скажем, стропальщика на лесосеке — никто, кроме него, не рвался, впрягаясь вместо быка в бечевку, ворочать лес.

Продолжалась такая жизнь без малого два года. Люба вспоминает свою мать. Кира приютила его, навсегда разругавшись с собственной матерью, — для нее, потерявшей на войне сыновей, Жан так навсегда и останется Немцем. Кира, ни слова не знавшая на Жановом языке, учила его писать и читать по-русски. Писать он так и не научился. А потом ушел и фламандский, оставшись только в пальцах. Жан и Мари-Поль, кстати, быстро нашли способ общаться без переводчиков: дочь говорила, отец в ответ писал.

Последняя тайна Жана Пеэтерса

…В 1948-м Жана вызвали в райцентр Холм-Жирковский подписать какую-то бумагу. Он подписал — откуда ему, еще не умевшему читать, было знать, что его просьбу о вступлении в советское гражданство удовлетворит сам товарищ Сталин. Ловушка захлопнулась окончательно.

Кстати, в Холм-Жирковский его вскоре снова пригласят. Бог знает, какие карьерные перспективы виделись местному инструктору райкома, решившему пополнить ряды КПСС представителем братского бельгийского пролетариата. Жан не поддался. Тогда-то он впервые и послал человека по-русски. Не по злобе: «Просто я думал, что у русских такая форма отказа»…

Жан не оставлял попыток спастись, хотя бы под видом туриста. Но каждый раз, когда приходило время получать загранпаспорт, международная обстановка, как назло, накалялась, и паспорт в очередной раз откладывался. Где-то ближе к 80-му он окончательно смирился.

— А где-нибудь, кроме Смоленска, были?

— А как же? Вот в Куйбышеве был как-то…

Куйбышев, решил я, Жан просто путает с Саратовом, куда, как я уже знал, он однажды сбежал от Киры с ее подругой, прожил там год, и за руку был женой возвращен обратно. Но нет, это совсем другая история. Как-то отправили Жана, начальника лесосеки, в командировку в Ярцево, тоже под Смоленском. «И там, в электричке, я познакомился с французом. С таким же дураком, как я. Тоже вернулся из Германии, тоже с русской бабой, которая его так же и выгнала». По-французски Жан не знал ни слова, русский оба знали хуже, чем немецкий, которому слегка нахватались в войну. «В общем, позвал он меня к себе в деревню, я и поехал. На несколько месяцев».

А Бельгия уходила в прошлое, она зарастала смоленскими мхами, Жан продолжал балагурить, но астма все чаще заставляла его останавливаться по пути на второй этаж его смоленской хрущевки.

— Вы поедете в Бельгию? Теперь-то можно.

Старик долго молчал, не глядя на меня. «И кем я там буду?..»

Он поедет в Бельгию, в свой Моорсел, — он это уже знал. «Да я там знаю каждый дом, я там любую дорогу найду с закрытыми глазами…» Он поедет в Бельгию вместе с Любой и заставит собрать ему вещей намного больше, чем ему потребуется для месяца жизни. Из Бельгии они заедут по дороге в Москву, и мы, оставшись вдвоем и разлив по стаканам, будем долго говорить про Бельгию, которая, оказывается, и в самом деле существует, только Жан там не нашел для себя ничего нового. И только когда мы с Любой поднимем, не чокаясь, рюмки за Жана, она откроет мне его последнюю тайну. «Он меня там, в Бельгии, спрашивал: «А ты без меня до Смоленска-то доберешься?» Понимаете, он до самого отъезда верил, что родственники его там оставят. А Мари-Поль уже была в больнице — химиотерапия».

— И что, он бы все здесь оставил — и вас, и внуков?

— Да не раздумывая.

В голосе Любы нет ни капли упрека или обиды…

…Нам с Мари-Поль уже пора было возвращаться в Москву. Жан с таинственным видом завел меня в свою комнату и вручил блок «Мальборо» — из неприкосновенной посылки, которая, как ковчег Завета, таилась на антресоли. Перехватив взгляд Любы, я догадался, что совсем необязательно открывать Жану, что теперь «Мальборо» продается в каждом киоске. О скором будущем тогда знала только Мари-Поль, но никому об этом не сказала: до трактора, везущего гроб с Жаном, она не доживет всего месяц. И теперь это все, что осталось: мы спускаемся во двор, старик глядит мимо Любы, мимо Мари-Поль, мы торопимся сесть в машину, потому что снова ливень, потому что впереди тяжелая и долгая дорога и потому что видеть лицо Жана, на которое льется с козырька неизменной его кепки вода, просто больше нет сил.

Вадим Дубнов, специально для «Новой»