“Я БУДТО ВЕРНУЛАСЬ С ТОГО СВЕТА”

Отправляясь в театр, будьте готовы помочиться посреди представления на тряпочку, упасть на пол, накрыться с головой плащом и дышать через свою тряпочку. Тогда есть шанс возвратиться домой живым. Заложница “Норд-Оста” Людмила Ткаченко из Краматорска считает, что эти базовые знания из курса ГО будут весьма полезны театралам и прочим любителям массовых действ.

В потоке противоречивой информации и официальных недоговорок, правду о том, что происходило в зрительном зале театра на Дубровке, могут поведать только очевидцы. Краматорская заложница “Норд-Оста” Людмила Ткаченко, благополучно вернувшись на родину в прошлый четверг, дала интервью “Восточному проекту”.

Захват

– В каком месте мюзикла начался захват?

– После антракта, в начале второго отделения. Действие спектакля происходит во время войны (сценарий написан по повести Каверина “Два капитана”. – Прим. автора), поэтому в первые мгновения я даже не удивилась, когда на сцену вышел человек в камуфляже, маске и с автоматом. Мне казалось, что это происходит не со мной, все время помнила, что у меня в пятницу поезд и нужно вовремя приехать домой, чтобы мама не ругала.

– Как ты думаешь, террористы могли исполнить свою угрозу взорвать театр?

– Чувствовалось, что могли, но не верилось. Мы больше боялись расстрела, а не взрыва. Только разговоры заложников становятся чуть громче, кто-нибудь из террористов вскакивает и дает автоматную очередь поверх голов. Мы сразу – под стулья. А они кричат: “Нельзя! Все должны сидеть!”. Или вдруг по команде все чеченцы начинают быстро надевать маски и становятся по местам. Тогда садишься и замираешь в кресле. На третий день было уже не страшно, какое-то отупение наступило: пусть взорвут, думаю, лишь бы не было больно.

– Террористы расстреливали заложников?

– Заложников – нет. Только в первый день убили девушку, которая ворвалась в здание. Потом еще расстреляли мужчину, который пришел за своим сыном. Он крикнул: “Встань, Рома!”, но никто не поднялся. Видела, когда один парень, не выдержав, бросился бежать, но упал. Тогда случайно убили мужчину, а женщину ранили. Хорошо помню, что тот парень в очках остановился в недоумении – он и сам не понял, что произошло. Бараев тогда говорил: “Ну как же его не застрелить после этого? Завтра мы с ним разберемся”. Вообще, с народом разговаривал только Бараев, он ни разу не надевал маску.

–

Заложники

– Каким же было настроение у людей, сидящих в зале?

– Нормальным, могли даже посмеяться. Скажут что-нибудь хорошее, – сразу плечи распрямляются и начинаешь представляешь, как нас выводят из театра. Но потом возвращаюсь к реальности и думаю: не могут нас просто так вывести! Вспомню дочь или маму – слезы потекут. Всплакнуть могли многие женщины в зале, а вот мужчины держались, и на них было страшно смотреть. Они воспринимали все происходящее более реалистично, без надежд, и ничего не могли поделать.

Я сидела в пятом ряду партера, на первом месте, возле

заблокированного входа. Рядом со мной все было спокойно. Сидишь и не знаешь, день сейчас или ночь. Будто спишь. В туалет нужно было ходить под дулом пистолета, просидев перед этим в очереди с 15-го ряда. На бельэтаже условия были поприличнее, им разрешали мыть руки и даже выходить курить. А мы, в партере, даже пить лишний раз не хотели. Как подумаешь, что нужно в оркестровую яму идти. Некоторые в кулечек ходили. А что делать? Придешь из ямы, а музыканты мюзикла спрашивают, целы ли их инструменты, и сокрушаются, что все разбито. Потом 10 человек из них погибло. Рядом со мной сидел еще и осветитель. Чеченцы пообещали его убить, если погаснет свет. В итоге этого мужчину спецназовцы

перепутали с террористом, и выбили ему при штурме все зубы.

– А как себя вели дети?

– Великолепно, может быть потому, что соображали

меньше. А вот голод они переносили хуже. Взрослым-то есть почти не хотелось. Кормили нас тем, что было в буфете: пирожные, соки, вода.

– К украинским гражданам отношение было особенным?

– Я не знаю, сидели ли украинцы отдельно, я была на своем месте. Может быть, поэтому в первых списках украинцев моей фамилии не было. Знаю еще одну девчонку из Никополя, которая тоже сидела со своими родственниками. Мы до последнего надеялась, что украинцев освободят. Когда сказали, что иностранцев выведут из зала, я ждала: вот сейчас позовут украинцев. Но чеченка сказала, что, по их мнению, страны СНГ не относятся к зарубежью.

– Говорят, что заложникам иногда становилось жалко террористов?

– Жалко было женщин. Чеченки говорили со слезами на глазах: “Думаете, нам хочется умирать, у нас ведь тоже есть дети. Они не ходят в школу и видят только войну”. Ребенку одной из них было 11 месяцев. Все женщины – вдовы, либо потерявшие на войне близких. К мужчинам-террористам симпатий не было, сейчас я их вообще ненавижу.

– Говорят, что какая-то женщина вела съемки…

– Да, была девушка с интересной телевизионной внешностью, мы с ней ехали на спектакль в одном автобусе. Она спрашивала на камеру об отношении заложников к войне в Чечне. Все говорили, что надо вывести войска.

– Была опасность начала расстрела заложников перед штурмом?

– О том, что в случае невыполнения требований начнутся

расстрелы, мы узнали по радио. Спросили об этом у чеченок, но они не подтвердили.

– Недавно прозвучала информация, что люди в зале начали умирать еще до штурма здания, от перенапряжения и стресса?

– Какой бред! На второй день нам уже стали передавать

медикаменты по списку. А перед штурмом вообще все расслабились: и заложники, и террористы. Нам сообщили, что в 11.00 должен приехать Казанцев и российская сторона собирается идти на уступки. Решив, что скоро все закончится, мы все прилегли отдохнуть, и террористы тоже. Я видела, что на втором этаже дремал Мовсар Бараев.

Штурм

– Почти все спали, когда в зал забежал чеченец и крикнул: “Гады, газ дали!”. Он побежал через сцену за кулисы, потому что там уже началась стрельба. Когда пошел газ, я видела только одну чеченку, которая пыталась надеть респиратор, ей даже кто-то из наших помогал. Но она все равно упала и не поднялась. А один чеченец открыл заблокированный выход, что был рядом со мной, и стрелял из автомата в двери. В нас никто не стрелял. И почему они не взорвали театр, мне тоже до сих пор непонятно. Сама я водолазочку на нос натянула и думаю, ну точно, это уже все. Штурм не видела, очнулась только в отделении. Умные люди, почувствовав газ, мочились на тряпочку и дышали через нее, как учили на уроках по ГО. Одна девочка намочила платок, легла на пол, укрывшись кожаным плащом, и выходила потом из театра самостоятельно.

Больница

– Привезли нас в больницу утром в 8.00, а очнулась я в 11.00. Смотрю, надо мной стоит мужчина с черными волосами. Думаю, ну, все, захватили нас, и я – в больнице Буденновска. А он потом оказался таким отличным врачом, да еще и князем потомственным – Владимир Оболенский. . Если приеду через год, обязательно зайду к нему в больницу.

– С каким диагнозом тебя выписали?

– Постгипоксический синдром. Горло я сильно обпекла. Позвоночник так болел, что даже поинтересовалась у врачей, ходить-то буду? Разбитая бровь – это последствия транспортировки в автобусе. Тащили меня по земле, что ли – на шерстяной юбке вот такая дырка! Вообще, все, что там происходило, я до сих пор ощущаю, как во сне. Невропатолог мне говорит: ты правильную позицию выбрала, лишь бы однажды не проснулась.

– В больнице вас посещали представитель посольства?

– Каждый день, спрашивал, в чем мы нуждаемся. Приходили посочувствовать Витренко и Марченко. Я чувствовала гордость за свою страну.

– Компенсация заложникам от российских властей распространяется и на украинцев?

– Да, я получила компенсацию.

– Как врачи сейчас оценивают твое здоровье?

– На обследовании в Донецке мне сказали, что увеличены печеночные пробы. Пью сейчас таблетки, буду периодически сдавать анализы и обследоваться. Врачи говорят, что невроз есть, но выйти из шока я в состоянии. Сейчас пытаюсь жить обычной жизнью, выйти на работу.

Предчувствие

– Утром перед спектаклем все было так хорошо! Я первый раз в жизни поджарила пирожки. И мне очень не хотелось идти одной в театр, я его потом так долго искала! Погода была мерзкой: дождь, холодно. Я опаздывала. Но теперь я очень счастлива, что пошла на мюзикл без подруги, у которой есть маленькие дети. Со мной в палате у одной женщины мать умерла, у другой – муж, 15-летняя девушка потеряла своего парня. Это все так рядом и так ужасно! Накануне моего отъезда в Москву подруге Лене приснился сон. Будто мы на кладбище, вокруг какие-то солдаты, на одном краю свежей могилы стою я, на другом – она и мои родственники. Когда она узнала о захвате, сразу поняла, что я – там.

– Что-то изменилось после московских событий в твоем восприятии жизни?

– Мне кажется, Бог не зря дал мне такое испытание. Я выжила и значит, выжила для чего-то. Я сидела в зале и думала, что и к дочке нужно было относиться по-другому, и в церковь сходить. Я поняла, как сильно меня любят родные, и как они дороги мне. Смотрю сейчас на мир другими глазами, как будто вернулась с того света.

– Люда, тебе хочется досмотреть “Норд-Ост”?

– После больницы я подошла к зданию театра — сердце екнуло. Захотелось даже внутрь зайти. Ничего мне сейчас не хочется. Я рада, что я жива, рядом – дочка и мама.

Интервью взяла Наталья Ковина