- Про воров и ссучившихся.
- Про отсидку губернатора Януковича.
- Про расценки на водку, сигареты и девок в Донецком ИВС.
Все это – со слов авторитетного Квадрата записано Владимиром Бойко и подготовлено для публикации «УК». Что мы и делаем, ожидая не менее интересного продолжения «Записок».
Пятница, 28 июня. На утренней проверке начальник смены с ухмылкой поздравляет нас с Днем Конституции. Мы желаем ему того же.
“Жалобы есть?” – эта стандартная фраза произносится каждый раз. Я по наивности в первый день задержания даже думал, что она что-то значит. Но сейчас понимаю – просто ритуал.
После проверки Сергей опять укладывается на нары, постанывая и держась за голову, мы с хозяйственным Квадратом наводим порядок в камере. Посредине “хаты” который день стоит не просыхающая лужа, и мы, взяв у дежурного веник, проводим мелиоративные работы – пытаемся размазать воду по всей поверхности пола – может высохнет. Проблема, собственно, в том, что где-то подтекает водопроводная труба. Не так давно в ИВС был ремонт – во-первых, окончательно убрали из камер “сцены”, заменив их нарами, во вторых, справа от двери соорудили некое подобие кабинки общественного туалета и раковину. Кранов, правда, нет – если нужна вода, ее из коридора включает дежурный по камерному блоку. Тем ни менее, откуда-то сочится струйка, должно быть сказывается качество ремонта, проведенного в изоляторе силами «15-ти суточников» и бомжей.
Набираем в пластиковые бутылки воду, дабы не дергать каждый раз дежурного. Завариваем чай. Вообще-то кипяток дают только в 10 вечера и только по кружке на брата, но Квадрата здесь знают все, он к дежурным обращается по именам, и потому, в виде исключения, нас балуют горячей водой в нержавеющих кружках без ручек.
Несмотря на непрезентабельную внешность, Квадрат на самом деле оказывается человеком с колоссальной эрудицией и феноменальной памятью, настоящим лагерным интеллигентом. Впервые получивший срок в 53-м, на волю вышел только через 19 лет, правда, ненадолго, но с 1980 года Квадрат на зону не хаживал, занимался самообразованием, перечитал все то, что публиковалось в перестроечные годы и потому может часами смаковать подробности ареста Берии или причины отставки маршала Жукова после разгрома “антипартийной группировки”.
– Знаешь, Вовка, – Квадрат сидит по-турецки на нарах и качает головой как китайский болванчик, – мы с тобой попали в место, можно сказать, историческое. Тут сидели все, кроме Алика Грека – он работал под ментами и ИВС ему не грозил. А остальные авторитеты тут все побывали – Цвех сидел, Михаил Михайлович сидел, Бокал – и тот сидел, окурки по камере собирал: менты его “заморозили” и не пропускали никаких передач. Между прочим, в этой камере в 96 году повесился Таиров из бригады Самсона. Яшу к тому времени уже хлопнули, бригада распалась, и его бывших ребят взяли прямо на разборках.
– А вешатся зачем?
– При таких-то подвигах, Таирову было без разницы – все равно “вышки” бы он не миновал. А я как раз тогда был в третьей хате на первом этаже. Только не сидел, а лежал – под капельницами. Слышу – кипишь наверху, Таиров, оказывается, рубашку порвал, удавку сплел, за решетку зацепил и свесился со “сцены”, которая тогда вместо нар была – видишь еще следы от нее на стене остались? Весу он был громадного…
– А охранникам за это перепало?
– Всю смену на хрен выгнали. Да, ту отсидку я не забуду. Меня тогда в УБОПе так били, что думал – не выживу. Видишь – шрам на лбу? – Это мне рукояткой пистолета в кабинете по башке дали, там же и зубы оставил. Ночь под капельницами, утром – опять допрос. Взяли меня как раз за несколько дней до начала забастовки, помнишь, когда шахтеры движение перекрывали, в Макеевку выехать было невозможно? А тут в балке два трупа нашли – председатель какого-то кооператива и главный бухгалтер. По всем признакам – убийство с целью ограбления. Покойный Болдовский, который до перехода в налоговую милицию в горотделе заправлял, приказал взять всех авторитетов и бить, пока не признаются. Пробыл я в ИВСе месяц и семь дней – пока настоящего убийцу не нашли. Помню, после этого вывели нас, привезли к Болдовскому, он и говорит: “Что, жаловаться на меня будете?”. А я отвечаю: “Жалоб не тебя, урода, мы писать не станем, потому что люди подумают, что мы и на других можем жаловаться, а нам это не к лицу, но ты, сволочь, долго не протянешь – Бог видит, что ты в Донецке творишь”. Кстати, он вскоре и загнулся.
– Дядь Коль, – спрашиваю, – я все насчет “авторитетов” никак понять не могу. “Авторитет” – это кто, вор в законе?
– Ты если посоветоваться захочешь, к кому в камере обратишься, ко мне или к Сереже?
– Не вопрос, дядя Коля, к Вам.
– Вот это и означает, что я – авторитет. А что касается воров в законе – то это чисто мусорское понятие, ментами придуманное. Настоящий вор – это бродяга, и ни в каких “законах” он быть не может. Что это за вор, который, не имея ни одной ходки, покупает свой авторитет за бабки? Для меня – он не вор, а ментовская сука. Все эти воры в законе, беспредельщики, отморозки – так называемые бандиты – существуют, прежде всего, благодаря ментам, которые их поддерживают, холят и лелеют. Не будет преступников, скажи, куда мент пойдет – в шахту работать, что ли? Я, ты знаешь, с Солженицыным не согласен. Он описывал воровской беспредел в лагерях на Колыме, как уголовники издевались над политическими. Солженицын не понял главного – воров на Колыме никогда не было, Колыма была сучьей. Вор, Вовка, мужика никогда не тронет и не обидит. Я первые лет пять отсидел, и только тогда услышал, что есть такое понятие как “опустить”. Вор никогда никого “опускать” не станет – зарезать, да, может, но насиловать – это значит признать, что ты сам такой же.
Квадрат смотрит в потолок какими-то невидящими глазами, закуривает, долго кашляет.
– Знаешь, если описать мою жизнь, то мир содрогнется. Ты видел когда-нибудь, как один заключенный режет себе вены, а второй подставляет миску: “Зачем добру пропадать, я потом выпью.” – А я видел. А ты видел когда-нибудь, как зэки себе руки топором рубят?.. Эх, а если кому рассказать про Пивоварова, начальника лагеря… В моей жизни было три Пивоваровых. Последний – босс профсоюзный, ты его знаешь, наверное.
– Это которому Коновалов в Ворошиловском суде 8 лет впаял по 86-1 УК? Его еще Салов защищал?
– Он самый, профсоюз “Солидарность”. Я с ним в одной камере в ИВС сидел. Это третий Пивоваров, которого я знал. Был и первый – бывший вор, занимавшийся “перековкой” уголовников в порту Ванино. Мало тогда кто после этой перековки выжил, не написав Пивоварову расписку в том, что больше воровать никогда не будет. А был еще один Пивоваров – начальник лагеря в начале 60-х, на “Волнушке”, и старший кум при нем – Саблин. Буду умирать – не забуду. Знаешь, когда читаю о немецких концлагерях, всякий раз их вспоминаю.
Утро, мороз под тридцать, лагерь находится на пониженном питании – получаем по кружке кипятка, по 450г хлеба и кусочку селедки. Нас строят и ведут на лесоповал за 12 км. На ногах – чуни, пошитые из рукавов старых телогреек, вместо подошв пришиты куски автомобильных скатов. Через полчаса ходьбы по снегу обувка настолько промокает, что поднять ногу просто невозможно. За несколько часов добираемся до места, норма на рыло – 2,8 куба деловой древесины или 5 кубов дров, а через три часа начнет смеркаться. Дежурный варит баланду, а мы пытаемся хоть что-то напилить. Орудия – двуручная пила и “лучок”. Похлебав наскоро баланды, возвращаемся в лагерь. Выработка – ноль. На входе стоят Пивоваров и Саблин, берут отчет: “Первая бригада, план не выполнен – в отстойник, вторая бригада, план не выполнен – в отстойник …”. Отстойник – это окруженная колючкой площадка в зоне с вышками и конвоирами. Нас загоняют туда и мы стоим на морозе до двух часов ночи. Потом – в барак, а в шесть – снова подъем. Как только сняли Хрущева, в лагерь нагрянула комиссия. Пивоварову дали 15 лет, Саблину – 15 лет, а нас полгода откармливали и не водили на работу. А было мне тогда 26 лет, так веришь – кожа просто осыпалась, настолько была обезжиренной.
– Дядь Коль, а вот татуировки на Вас означают что-нибудь?
– А что разве на мне татуировок много? Три только – на груди портрет матери, с фотографии кололи, крест с надписью ГУЛАГ на левом плече – на память об архипелаге, а на правом плече – маяк свободы, что бы от сук отличаться. Все эти рассказы про какие-то татуировки со смыслом придумывают менты – у них там целые идеологические отделы этим занимаются. Тут у одного моего знакомого бизнесмена сынок с зоны откинулся, на двойке в Луганске сидел. Вышел – прямо тебе Третьяковская галерея ходячая. На плечах – эполеты, сбоку на ребрах – какой фашистский крест выколот, на пальце левой руки – паук. Я спрашиваю “Артур, а что эти эполеты обозначают и при каком звании их дают?” А он, мол, так принято, чтобы было видно какой крутой. “Ну а свастика тебе зачем?” Тоже, говорит, принято так, чтобы никто в крутизне не сомневался. “Ну а паук что означает?”, – не унимаюсь я. Тот оживился: “Это значит, что я вор”. – “Дурак ты, а не вор”, – плюнул я, развернулся и ушел. Как таковых, наколок до 53-го года не делали, кто хочет – колет, кто не хочет – нет. Это знаешь, как в армии перед дембелем. Наколки понадобились тогда, когда после смерти Сталина стали закрывать на Колыме лагеря с ментовскими суками. Перебрасывают человека, допустим, в Воркуту, сидишь с ним и не знаешь, вор он или не вор. Вот тогда и стали все воры себе колоть маяк свободы, а суки – розу на запястье с внутренней стороны. А все остальное – это уже от ментов.
Ты, Вовка, пойми – все эти мансы, все эти воры в законе нужны мусорам для того, чтобы держать в повиновении зоны при минимальных для этого усилиях. При том бесправии заключенных, это – единственный способ избежать бунтов. Вот кум и ставит ссучившихся на все командные должности, смотрящих назначает, живут суки в отдельных бараках, работают на блатных работах – на складе, на хлеборезке. Вот все говорят: “Ах, Черновол, ах, диссидент, прямо тебе узник совести”. А ты знаешь, что он за изнасилование сидел?
– Знаю, а за что ж ему было сидеть – политзаключенных при коммунистах не было, вот и навешивали статьи попозорней. Не Вам не знать.
– Ты думай что хочешь, а я при своем мнении остаюсь – как узнал, что Черновол на 30-й зоне хлеборезом работал, так всякое уважение к нему потерял. Или, другой пример, Степан Хмара – техник зубной, которого за махинации с золотишком взяли. Он когда диссидентом стал – до того, как на золоте попался или после? Я только Левка Лукьяненко уважаю. Это – действительно человек и действительно политзаключенный, а все остальные – так…
Я пытаюсь с Квадратом спорить, но дело это совершенно безнадежное, переубедить его невозможно. Хотя, разногласий у нас совсем немного, по большинству основных вопросов взгляды наши удивительным образом совпадают. Впрочем, тему о том, что у убитого милиционера сиротами осталось трое детей, я всячески обхожу.
Нашу высокоученую беседу прерывает дежурный: «Бойко, на выход без вещей». Ага, значит, пришел Коваль.
Мы уединяемся с адвокатом в кабинете, Коваль с какой-то книжкой укладывается на стоящую там лавку, а я между тем пишу – записки друзьям и коллегам, заготовку репортажа «с тюремных нар». Со слов Коваля, Салов не против меня защищать и всячески консультировать, но при условии, что в ИВС (и, возможно, в СИЗО) приходить ко мне не будет – ну разве что разочек. Я, слава Богу, в правовых консультациях, в том числе и Сергея Петровича Салова, не нуждаюсь. Поэтому пишу записку друзьям, что, пожалуй, пусть все остается по-прежнему в плане моей защиты.
Коваль плачется на Сабину, который попытался обвести его вокруг пальца с выдачей разрешения на свидание со мной. Обещал подписать разрешение на сегодня, но не подписал, пришлось Ковалю ехать в прокуратуру города, где как раз дежурил прокурор Ольмезов, который и подмахнул нужную для посещения ИВС бумажку. Напоследок договариваемся, что завтра и послезавтра адвокат придет ко мне на целый день, благо это будут выходные, с бумагой и ручкой. Он будет читать книжки и заниматься своими делами, а я – писать статью для «Украины криминальной». Для подстраховки прошу вложить в передачу пару тетрадей – в камере у меня есть два стержня от шариковой ручки, а вот писать не на чем. Коваль интересуется, пришлись ли мне по вкусу вчерашние йогурты. «Какие йогурты?» – удивляюсь я. Тот багровеет, стучит кулаком по столу и обзывает всякими нехорошими словами граждан охранников и лично начальника ИВС.
Через полчаса после моего возвращения в камеру открывается кормушка: «Передача от адвоката», – объявляет дежурный, протягивая ручку и листок с описью содержимого. Пытаюсь прочесть список, но дежурный торопит, закрывая рукой верхнюю часть листа. Я расписываюсь и получаю увесистый пакет. Еда очень кстати. За двое суток издевательств в райотделе, Сергею не дали и кусочка хлеба, хотя мать и принесла «тормозок». Сумочку с едой и вещами, собранную матерью, менты ему вручили только перед отправкой в ИВС, еда успела протухнуть, и я подкармливаю парня.
Квадрат лежит на нарах и глубокомысленно пускает кольца дыма: «Ты знаешь, Вовка, я в этих стенах, можно сказать, полжизни провел, но никогда не слышал, чтобы кому бы то ни было, когда-нибудь адвокат передачи приносил. Ну, ты и крутой». Мы смеемся, а я рассказываю про судьбу йогуртов. Квадрат вяло возмущается:
– Да они, падлы, только и живут на том, что украдут, плюс доход от продажи заключенным водки, сигарет и чая. Ты знаешь, сколько здесь стоит бутылка самой дешевой водки? – 25 грн. Пачка «Примы» без фильтра – 5грн. Правда, проститутки дешевые – по 50 грн. в час.
– Где же они их берут?
– Из женских камер. Сначала сами трахают, а потом предлагают по камерам за деньги. За это дамам тут всяческие поблажки в плане режима. А что касается способности внаглую дербанить передачи, так одно время их Михаил Михайлович было отучил, но видать впрок школа не пошла.
Квадрат усаживается поудобнее и рассказывает замечательную историю о том, как в 1993 году, в бытность начальником ИВС некоего Дмитрия Страшко, парился на нарах один квадратов товарищ. Ясное дело, грели человека всем миром, передавали в камеру по двадцать палок колбасы, водку, конфеты, деликатесы. Понятно, что не бесплатно – за каждую такую передачку щедро осыпалась деньгами вся смена охраны. Закончился срок задержания, вышел дружок на свободу – грех не отметить. Как раз у Михаил Михайловича Косого по такому поводу собрались, по пять капель опрокинули, тут недавний заключенный и благодарит: спасибо, мол, пацаны, та ваша пара палок колбасы и бутылка водки пришлись очень кстати – в изоляторе голодуха, жрать было не чего. «Как пара палок, как бутылка? – удивляются дружбаны, – мы ж ментам заплатили, чтобы они тебе двадцать палок колбасы передали и ящик водки. А конфеты ты получал?». Оказывается, и кондитерские изделия пришлись надзирателям настолько по вкусу, что они забыли их передать в камеру. Тут Михаил Михайлович поворачивается к своим орлам и говорит: «Фас!». А через пару дней на автобусной остановке «Центр», где начальник ИВС парковал свою машину, к нему подошли молодые люди выразительной наружности, связали и в багажнике привезли на берег городского пруда. Выложили перед начальником четыре палки колбасы, две буханки хлеба и сказали: «Жри, сука. Съешь – отпустим, не съешь – на хрен в болоте утопим». Тот взмолился: «Ребята, хоть воды дайте!». – «А как наш товарищ без минералки, что мы передавали, обедал? Вот и ты попробуй». Откушал начальник две с половиною палки колбасы и сознание потерял. Но больше, до самого его увольнения, продукты из передач не пропадали.
– А за что его уволили? – спрашиваю я.
– За побег в 95-м. Тут пацаны на первом этаже решетку подпилили. Начальника и поперли со службы.
– Кстати, дядя Коля, меня, между прочим, металлоискателем не прозванивают.
– А что так?
– Я думаю, что начальник ИВС просто не хочет иметь приключений на свою голову. У меня туфли явно с металлическими вставками. Ну, поводят вокруг меня металлоискателем, ну, зазвенит он, и что делать – туфли забирать? А на завтра все газеты сообщат, что известный журналист и т.п. босиком на бетонном полу. А, между прочим, каблуки у меня внутри пустые.
Квадрат задумывается: «Не прозванивают, говоришь…». Он делает выводы. И выводы, прямо скажем, Квадрат делает правильные.
Самое золотое время в камере – после 10 часов вечера. Прошла вечерняя проверка, раздали кипяток, можно неторопливо беседовать. Я пристраиваюсь на нарах и пытаюсь записывать то, что мне рассказывает Квадрат. Дело это, скажем прямо, непростое, писать приходится практически на ощупь, настолько в камере темно. Старик поминутно кашляет и держится за сердце – отвык от камерного климата, сердце пошаливает.
– Ты, сынок, пиши, но только пиши правду. О нашей воровской жизни столько понаписано, а правды-то почти нигде и нет. Вот ты смотрел фильм Шукшина «Калина красная»? Помнишь, героя в конце убивают, как думаешь, по справедливости или нет? А я так думаю, убили Егора правильно, за дело его убили. Не хочешь жить дальше воровской жизнью – не живи, твое право. Так и скажи, объясни все по-людски. Я ведь и сам в последнюю ходку решил завязать, только никого не оскорблял и деньги в лицо, как Егор, не швырял. Не по-людски это, оскорблять никого нельзя, нельзя унижать достоинства человеческого.
Мы пьем чай, Квадрат просит у дежурный каких-нибудь таблеток – те случайно находят валидол в пустой аптечке. Старик кладет таблетку под язык и ходит по освещенному пятачку перед дверью.
– Знаешь, так тяжело мне еще никогда не было, раньше я на здоровье не плакался. Хотя сам не понимаю, как удалось выжить и дожить до 66 лет. Помню, тогда, в 53-м, дождался я в Сталино утверждения своего первого приговора областным судом, и повезли меня в Днепропетровск, где формировался этап – где-то 800-900 харь. Везли нас из Днепра в Воркуту товарными вагонами четыре месяца, ты себе это можешь представить? Неделями на полустанках стояли… А после, когда в 60-х в крытой тюрьме был – «ТЗ», т.е. тюремное заключение как особо опасному рецидивисту, прописали… Эх, разве это опишешь, вся молодость так и прошла.
– Дядь Коль, – спрашиваю, – так как же Вы говорите, что за последние 22 года не имели судимости, если из ИВС Вы не вылазите?
– А судимость тут при чем? Я и в СИЗО как-то побывал, но до суда дело так и не дошло – подержали и выпустили. А в СИЗО, между прочим, менты меня в прес-хату кинули.
– Как, Вас и в прес-хату? Да кто ж посмел?
– Дело было в начале 90-х, а взяли нас с Арканом на Крытом рынке за то, что Аркан Самвелу голову счетами пробил. Это сейчас Самвел настолько крутой, что даже здание суда в Луганске, где его судили, во время заседания в наглую обстреляли, а на самом деле, никакой он не вор – чебуреками на вокзале в Макеевке торговал. А потом – мясом на Крытом рынке в Донецке. А тут мне Сашка Аркан и звонит – подъедь, помоги деньги с торгашей пособирать. Как друга не выручить? Приехал, пока обошел ряды, слышу, внизу шум какой-то. Я пакет с деньгами за пазуху – и туда. Смотрю, стоит Аркан и возле него Самвел весь в крови, он, оказывается, Аркана сразу не узнал, и подумал, что это левые какие-то грабить пришли, бросился на Сашку, а тот схватил счеты с прилавка – и по чердаку. Моментально менты набежали, Самвел давай их уговаривать, что, мол, все нормально, граждане, ошибочка вышла – ничего не помогло, вот и оказались мы в СИЗО. Менты спрашивают, кто я такой – а я молчу. Интересуются, есть ли у меня судимость – говорю, что нет, судимость-то уже погашена. Вот и кинули меня в прес-хату к сукам. А в прес-хате какие порядки – там сначала человека морально изводят: то сел не так, то стал не туда, и за каждую «провинность» – в морду кулаком. Смотрю, там уже одна такая жертва сидит – мужик в пыжиковой шапке. Ему шили убийство жены, но трупа нет, а мужик идет в несознанку. Передач ему никто не носит, вот он с голодухи сухарик, что на тумбочке лежал, и подобрал. Сразу начинаются наезды: «Мы, мол, этот сухарик, специально для браги хранили, а раз ты его съел, давай шапку”. Я попытался успокоить народ в камере, мол, если вы воры, а не суки, зачем мужика обижаете, смотрю – самый здоровый поднялся и на меня идет. А я, должен заметить, по основной профессии – карманник, щипач, и без, так сказать, шанцевого инструмента чувствую себя неуютно. Вот и на этот раз, амбал на меня прется, а у меня между пальцами уже зажато лезвие, с одной стороны нитками обмотанное. Провел ладонью амбалу по лицу, он только руками за харю схватился. Тут же менты в камеру ворвались (они всегда возле прес-хат дежурят, чтобы во время мочилова ничего с их подопечными суками не случилось), меня выволокли, и к начальнику СИЗО. Тот в крик – возбуждать уголовное дело будет, а я говорю: «Твое право, гражданин начальник, только сразу себя в соучастники запиши, в организаторы беспредела». Побледнел начальник, и дело быстренько замяли.
– А как прошло время, нас с Арканом повезли в прокуратуру города для продления санкции на арест. Симонян, зам прокурора, полистал дело, следака послушал и прямо при мне говорит: «Можешь на меня жаловаться, но я санкцию дать не могу, тут все дело белыми нитками шито. Ты бы лучше убийствами и разбоями занимался, а кто из них кому по башке дал – пусть между собой сами выясняют». И приказал наручники снять. Между прочим, я еще никогда ни от кого плохого слова о Симоняне не слышал, человек удивительнейший. И справедливый.
– Раньше, дядь Коль, в прокуратуре стишок ходил
Самый лучший из армян –
Это Алик Симонян.
– Это верно, – соглашается Квадрат, – Редкой порядочности человек, не то что теперешние.
– Дядя Коля, а я вот как-то слышал, что губернатор наш Донецкий имел две судимости, правда это или нет?
– Ну, сколько судимостей было у Януковича, я не знаю, а сидел он только один раз – на 52-й зоне в Енакиево.
– Так это же «строгая» зона.
– А тогда она была еще зоной общего режима. Янукович, будучи директором плодоовощной базы, проворовался и получил шесть лет по 86-1 за хищение в особо крупных. Правда, вышел досрочно, кажется через четыре года, по рекомендации кума.
– А кто кумом был?
– Не помню, а начальником – вроде бы Левочкин, который сейчас всю исправительную систему в стране возглавляет.
– Это не тот ли, чей сын в помощниках Президента ходит?
– А хрен его знает, я политикой не интересуюсь.
Я мысленно благодарю Александра Алексеевича Папаику, додумавшегося отправить меня в такое место. Пустить журналиста в тюрьму – это все равно, что козла в огород. Ну где бы я еще узнал такие пикантные подробности?
Квадрату совсем плохо, он стучит по кормушке, просит вызвать «скорую». Врачи приезжают через несколько минут и Квадрата уводят вниз. Через полчаса он возвращается со жменей таблеток, у него самый распространенный в этих местах диагноз – гипертонический криз. Начальник смены дает команду вентиляцию на ночь не отключать и поворачивается ко мне:
– Ты за дедом присматривай, если что – стучи.
– Командир, ну какой, в натуре, базар!
(продолжение следует)
Владимир БОЙКО, специально для УК