“Красное на черном”. Чего ждать от российских зон тем, кто попадает в них в первый раз

В начале 2021 года в России во время протестов одновременно задержали несколько тысяч человек, многие из них провели в заключении от нескольких дней до месяца. Возможно, этим не ограничится – уже завели восемь уголовных дел, из которых по одному вынесено решение: Виталий Тимофеевский получил три года колонии общего режима.

Попасть на зону в первый раз можно, конечно, не только “за политику”: большинство отбывает срок по “антинаркотической” (или “народной”, как ее часто называют) 228-й статье УК РФ. Чуть больше четверти заключенных в России – “первоходы” или люди, которые попали за решетку в первый раз. Зоны в России очень разные: например, мужчины и женщины отбывают наказание в разных условиях. Кроме того, все меняется от области к области, зависит от режима и множества других нюансов. Журналисты Би-Би-Си спросили у двух десятков бывших заключенных и сотрудников ФСИН, с чем столкнется человек, впервые оказавшийся в российской тюрьме.

“Школа и университет”

После обыска следователь сказал Алексею Полиховичу собираться. Ночь была душной: в июле 2012 года в Москве весь месяц было выше 25 градусов тепла. Полихович достал сумку, покидал в нее первые попавшиеся под руку вещи. Следователь поинтересовался, почему среди них нет кофты, Алексей удивился и сказал, что жарко. “Возьми, сейчас жарко, но дальше-то холодно будет”, – посоветовал следователь.

– Я думал, что он собирается поместить меня в какую-то особенно холодную камеру, – говорит Алексей, из 3,5 лет своего первого заключения почти два года проведший в следственном изоляторе, – Настоящий смысл до меня дошел сильно позже. Следователь знал, что все с посадкой – не в моем конкретном случае, а вообще – длится долго. Но я даже не представлял себе, насколько долго.

Путь в места лишения свободы в России начинается с изолятора временного содержания (ИВС, на сленге – “иваси”). “В начале тебя все время таскают – на допрос, в “иваси”, куда-то постоянно перевозят. Я помню, что первые недели две тупо не спал и все время куда-то ехал, причем совершенно не представляя, куда”, – рассказывает Роман А., бывший заключенный, отбывший в СИЗО три из восьми лет своего первого срока. Он, как и большинство наших собеседников, просит не называть свое настоящее имя: только устроился на работу и хочет избежать внимания к своему прошлому.

В ИВС условия пребывания обычно самые неустроенные: люди там постоянно меняются и порядок поддерживать не стремятся. В СИЗО почти всегда приезжают уже надолго, поэтому быт налаживается тщательнее, совместными усилиями и под руководством старожилов.

“Именно тут впервые сталкиваешься с тем, что ты привык видеть в фильмах про тюрьму, – говорит Полихович. – Это очень физиологическое ощущение, начиная от ******** (испачканных – прим. ред) “генуэзских чаш” (так называют напольный унитаз). Сначала, конечно, просто запрещаешь себе ходить в туалет. Вообще. Потом забиваешь”.

В отличие от колоний в изоляторах не делят обвиняемых на тех, кто оказался за решеткой в первый раз и тех, у кого уже есть такой опыт. Поэтому знакомство с неформальным тюремным укладом начинается именно в СИЗО.

“Если тюрьма – это университет, то СИЗО – школа. Там все рассказывают, как встать, как сесть, что делать, что нет”, – замечает Андрей Барабанов, чей первый срок составил три года и семь месяцев. Полихович добавляет, что никаких специальных способов знакомства, которые многие представляют по фильмам или статьям, не было: “Никто под ноги тебе полотенце не кидает и сразу за жизнь не спрашивает. Ты заходишь, на “шконке” сидит обычный мужик в тапочках, который совершенно по-человечески говорит тебе “Привет!” и рассказывает, что тут где”.

Время в СИЗО тянется очень медленно, утверждают все наши собеседники, побывавшие там. “Жизнь за решеткой – это вообще сплошное ожидание, – вспоминает Полихович, – Ты ждешь часами: пока тебя вызовут на допрос, пока ты отсидишь свое в автозаке по дороге в суд”.

Он считает несправедливым, что “судья приходит своими ножками и прокурор тоже, выспавшись и после завтрака. А обвиняемый – в шесть часов подъем, потом сидишь часы на “сборке” (специальная камера ожидания, где арестованных собирают, чтобы развести по судам или следственным действиям), потом в “стакане” (очень маленькое конвойное помещение, может быть как в СИЗО, так и в автозаке), потом суд в клетке, ешь сухпаек, возвращаешься в час ночи, что-то перехватил из еды, как-то обмылся и упал спать, а с утра все по новой. Не очень-то похоже на состязательность!”

Алексей рассказывает, как однажды его “закрыли в стакан”, он просидел там пару часов и спросил у охранника, сколько еще сидеть. Тот ответил: “Часов шесть”. “Я подумал, что он издевается, – говорит Полихович. – Невозможно же представить в вольной жизни, что ты шесть часов сидишь в изолированном помещении и ничего не делаешь! Оказалось, он сказал правду”.

После суда и приговора, если он предполагает заключение, человек еще некоторое время ждет в СИЗО, а потом “идет по этапу”, то есть его перевозят в место лишения свободы. Именно во время этапа ни родственники, ни адвокаты не знают, где заключенный находится – не так давно подобным образом “потерялся” оппозиционный политик Алексей Навальный.

“Не только родня, ты сам не знаешь, куда тебя везут. Всю дорогу ты этим и занят – обсуждением и попытками угадать”, – рассказывает Полихович. Его этап был коротким, всего несколько часов, но вообще он может длиться много недель. Заключенных сортируют по партиям и везут в зарешеченных вагонах, официально называющихся вагонзаками. Все – и охрана, и заключенные – с советских времен называют их “столыпинскими”, хотя знаменитый министр внутренних дел и глава правительства царских времен Петр Столыпин не имеет никакого отношения к их появлению.

Когда заключенных привозят, в колонии идет “приемка” – всех регистрируют и определяют по отрядам. Проходить это может по-разному: бывшие заключенные рассказывают и о жестоких избиениях, и о вполне “мягкой приемке”. Сходятся все на том, что сотрудники держат себя очень жестко, даже если не применяют физическую силу.

“Это специальный метод, конечно, – говорит Евгений М., бывший сотрудник ФСИН, заместитель начальника колонии общего режима по воспитательной части, – Сразу оглушить, чтобы поняли, что здесь все по-серьезному. Особенно когда этап большой – 20-30 человек, толпа должна уяснить, что церемониться не будут. Как ни странно, если приемка маленькая – три-четыре человека – она проходит гораздо легче”. Евгений попросил не называть своего настоящего имени, “чтобы не ассоциироваться с тюрьмой”.

Как будет устроена дальнейшая жизнь осужденного в колонии, определяется тем, в какую зону, “красную” или “черную”, попал человек.

“Администрация или криминал”

В последние годы руководство ФСИН постоянно говорит, что разделение на “красные” (полностью подконтрольные администрации) и “черные” (где порядки устанавливают криминальные структуры или “воры”) зоны осталось в прошлом. Бывший заместитель директора Федеральной службы исполнения наказаний Валерий Максименко в интервью 2019 года говорил, что “возможно, где-то такое разделение осталось, но актуальность этого вопроса постоянно снижается (…) То есть, делений на цвета уже нет все-таки”.

Максименко сейчас сам находится в СИЗО по подозрению в коррупционной деятельности и, если его признают виновным, будет отбывать наказание в специализированной исправительной колонии для бывших сотрудников (их называют “БС”). В подобной колонии уже отбыл срок второй директор ФСИН Александр Реймер. Все время заключения он трудился библиотекарем.

Те, кто не имел отношения к службе в правоохранительных органах и других силовых структурах, будут отбывать срок в колониях общего или строгого режима – причем в тех, которые предназначены специально для впервые попавших в заключение. “Последняя реформа ФСИН и была направлена на то, чтобы разрушить “воровскую иерархию”, чтобы “первоходы” в нее не включались, – рассуждает Евгений М., бывший сотрудник ФСИН. – Но зоны так и остались разделенными, хотя чисто “красных” и “черных” зон, конечно, не бывает, они могут быть серыми, хоть серо-буро-малиновыми, но центра притяжения все равно будет два: администрация или криминал”.

Роман А., отбывавший наказание в “черной” зоне строгого режима, согласен, что разделение это надуманное: “Черный лагерь – как калоша, снаружи черная, внутри красная”. Эту же фразу говорят еще несколько бывших заключенных, один из них цитирует название песни группы “Алиса” “Красное на черном”. По словам Романа, его очень забавляло, что “блатные” в его колонии декларировали ненависть к администрации, но “когда приходили важные шишки из начальства, с ними общаться ходили совсем не “красные”, а самые что ни на есть чернющие, потому что ненависть как ненависть, а вопросы решать надо”. Впрочем, он доволен тем, что отбывал наказание на “черной” зоне – “больше свободы, можно договориться, пожить, получить какие-то бонусы”. С ним соглашаются и многие другие заключенные, с которыми мы разговаривали.

Евгений М. утверждает, что сейчас появилось довольно много не просто “красных”, а “образцовых зон”: “Раньше в таких зонах били, сейчас перестали совсем, потому что морально задавить человека проще. У администрации есть сила не только в виде дубинки, есть ПВР – правила внутреннего распорядка. Как в армии говорят, “лучше дедовщина, чем уставщина”. Здесь точно такая же история”.

О пребывании в такой образцовой колонии подробно рассказывает ультраправый политик Дмитрий Демушкин, который, жалуясь на очень сложные условия, отмечает, что его не били, как и других заключенных в его присутствии, зато усиленно “ломали”.

Евгений М. поясняет, что если сотрудник ФСИН захочет сломать заключенного, это сделать легко, даже не прибегая к физической силе: “Ты докопаешься до конфетки, до расстегнутой пуговицы. По правилам внутреннего распорядка нужно, чтобы осужденный каждый раз здоровался с охранником – так что можно просто попросить охрану мимо него раз в полчаса ходить, рано или поздно человек забудет поздороваться”. Силовые методы работы он не одобряет, называя громкое дело о пытках в Ярославской ИК-1 “непрофессионализмом, а проще говоря – полным позором и беспределом”.

“Никогда не выбраться”

“Чего больше всего боишься, когда в первый попадаешь на зону? Если ты парень – что тебя “обидят”, то есть, ****** (изнасилуют – прим. ред.). Есть такой стереотип, что в тюрьме насилуют. На деле это не совсем так, – рассуждает Роман А., который до своего первого срока был совсем не знаком с криминальной субкультурой, но про тяжелое положение “обиженных” знал. – Если человек стал “обиженным”, это не значит, что его все будут насиловать. Это значит, что он попал в такую касту, из которой никогда нельзя выбраться”.

Попасть на нижнюю ступень неформальной иерархии можно множеством способов: от определенных статей, по которым осужден человек (к ним относятся любые преступления сексуального характера против детей и изнасилования как таковые) до случайного тактильного контакта с уже попавшим в эту категорию человеком. Но варианты могут быть самые разные: в каких-то колониях “по статье” не “опускают”, в каких-то администрация насильно ломает других заключенных, вынуждая их контактировать с “обиженными”.

Первую жалобу на российскую неформальную тюремную иерархию в 2015 году подали в Европейский суд по правам человека девять бывших заключенных из Костромской области, оказавшиеся среди “людей с пониженным социальным статусом”, на тюремном жаргоне – “обиженных” или “опущенных”. Они потребовали признать эту практику бесчеловечной и унижающей человеческое достоинство. В 2019 году фонд “Общественный вердикт” подал жалобу от имени уже 31 заключенного из десяти исправительных колоний. Юрист Алексей Лаптев, занимающийся этим делом, рассказывает, что по обоим делам произошел обмен замечаний между сторонами, а теперь “Общественный вердикт” ждет вынесения по жалобе решения ЕСПЧ.

Кирилл М., бывший заключенный, десять лет своего первого срока проведший в “пониженном социальном статусе” в одной из мордовских колоний, говорит, что ему в голову не приходило подавать какие-то жалобы на свое положение. На вопрос, не хочет ли он сделать это сейчас, когда находится на свободе, после долгой паузы Кирилл отвечает: “Ноль смысла – ты останешься тем, кто ты есть, хоть жалуйся, хоть нет”. Он ни разу не поднимает взгляд на собеседника, говорит очень тихо, скупо и только в ответ на вопросы. Единственный раз возмущенно перебивает, когда разговор заходит о сексуальных отношениях с другими заключенными. Кирилл подчеркивает, что он, как и большинство других “опущенных”, в них никогда не вступал. “Это вообще не про **** (секс – прим. ред.), это только про то, кто ты есть и что ты из себя представляешь”, – говорит он.

Алексей Полихович замечает: “Важно понимать, что “опущенные” – это не враги, а угнетаемая каста, тоже часть общества. Их гнобили, конечно, но понимали, что они выполняют работу, которую никто больше делать не будет”. Тюремная администрация тоже принимает такое положение вещей как должное. “Мы старались это не ломать особо, если насилием не занимались другие заключенные, – говорит Евгений М., – Если это установленный порядок, зачем мужиков, которые не хотят сидеть с “петухом” (еще одно жаргонное название для заключенных “пониженного социального статуса”) за одним столом, заставлять это делать?”

Остальная тюремная иерархия выстроена с советских времен, и попавшего в места лишения свободы в первый раз сразу же вводят в курс дела. “Тебе сразу говорят, что здесь за люди, ошибки “по незнанию” не считаются, но незнание проходит быстро, – говорит Андрей Барабанов, – Быстро доносят, что делать не нужно”. Роман А. говорит, что “все-таки это не как университетский курс: тебе что-то объясняют с порога, а что-то – когда уже есть прецедент”.

“Тюрьма – особое мировоззрение, ты делаешь выбор. Можешь стремиться к блатной жизни, можешь нет. Можешь стать “красным” – то есть, работать с мусорами, тогда ты станешь врагом блатных. Каст может быть много, но по сути там просто два лагеря: кто с администрацией и кто против нее”, – объясняет он.

Администрация при этом может тех, кто работает на нее, не ценить и отзываться о них пренебрежительно. Бывший сотрудник ФСИН Евгений М. замечает: “Честно сказать, чем хуже человек, чем гаже у него преступления, тем охотнее он идет на сотрудничество с администрацией”.

“Люди как люди”

“Когда я зашел в барак – я ***** (очень удивился). Огромное помещение, метров триста, а в нем – нары, нары, нары… Я до этого даже в пионерлагере не был!” – вспоминает Роман А. начало своего первого срока. В его бараке было 130 человек. Похожие цифры называют и другие бывшие заключенные.

В России, в отличие от западных стран, большинство осужденных содержится не в учреждениях камерного типа, а в общежитиях. “С советских времен Россия унаследовала сеть лагерей, где осужденные жили в бараках, внутри которых они могли свободно передвигаться и общаться между собой”, – пишет социолог Ксения Рунова, изучающая системы исполнения наказаний в Институте проблем правоприменения при Европейском университете в Санкт-Петербурге. Руководство ФСИН провозгласило ликвидацию лагерной системы еще в 2010 году, но реформа забуксовала.

Писатель и политик Эдуард Лимонов, отбывавший свой срок в колонии общего режима, вспоминал, что там ему приходилось тяжелее, чем в следственном изоляторе. “В СИЗО лучше. Я просидел там два года и потом месяц в колонии. Так этот месяц измотал меня больше, чем два года. Я попал в “красную” колонию, где всем заправляли менты”, – говорил он. Наши собеседники с этим не согласны: по их единодушному мнению, в колонии нет такого ощущения запертости.

“Ты можешь передвигаться по территории отряда: в барак, в локалку” (отгороженный участок между бараками – прим. ред.), на работу, на обед, в спортзал, в клуб, – вспоминает Роман А. свою зону строгого режима – В СИЗО ты сильно ограничен размерами камеры и только подконвойным передвижением”.

Полихович отмечает, что “на зоне” возможны длительные свидания – поэтому там ему было легче.

Колонии строгого и общего режима отличаются не слишком сильно: количеством свиданий, посылок и объемом денег, которые можно тратить с лицевого счета. При общем режиме осужденные могут получить четыре длительных (до трех дней и только с родными) и шесть краткосрочных свиданий (четыре часа с кем угодно в присутствии представителя исправительного учреждения), а при строгом – по три каждого типа. Еще заключенные могут звонить по телефону и получать письма. У сотрудников колонии при желании есть масса способов перекрыть возможность общения с близкими – от взысканий до помещения в штрафные изоляторы или формальных ответов “обеспечить связь не можем”.

В большинстве колоний есть нелегальные сотовые – охрана проносит их за взятки. За 2020 год, по словам директора ФСИН Александра Калашникова, выявили 250 проносов телефонов сотрудниками, против 56 человек были возбуждены уголовные дела, а 170 привлекли к административной ответственности и уволили из органов уголовно-исполнительной системы. “Хотелось бы, чтобы у наших сотрудников была зарплата побольше и они не поддавались бы соблазнам проноса телефонов в учреждение”, – сетует Калашников.

“Намазывать” охрану – это отдельное искусство, – рассказывает Алексей Полихович. – Это не столько взятка, сколько человеческий диалог, для которого нужен талант. Конечно, никто не подходит к фсиновцу со словами “возьми взятку”, это всегда разговор – “как детки, когда на пенсию, а вот шоколадка”. Для такого есть специальные переговорщики, потому что не будет контакта с охраной – не будет тебе телефона. В принципе, если в СИЗО человека хотят покошмарить, или в полностью красных зонах – так и получается”.

“Конечно, не бывает так, чтобы в СИЗО была “дорога” (самодельная межкамерная связь в местах заключения тюремного типа с помощью системы механизмов – прим.ред.), о которой администрация не знает, – говорит Евгений М., бывший сотрудник ФСИН, – И пресловутые мошеннические колл-центры – это не “зэковская” история. На зонах же есть оперсостав, они всегда знают. И если нужно человека лишить связи – сделают это без проблем”. В феврале 2021 года Госдума приняла закон, по которому ФСИН сможет инициировать блокировку номеров мобильной связи в тюрьмах и СИЗО.

Деньги на зоне нужны не только для того, чтобы получить возможность звонить. Есть “официальные деньги” – средства, которые лежат на лицевом счету заключенного, заработанные им самим на зоне или переведенные родственниками. Эти деньги человек может потратить в магазине колонии, иногда с достаточно бедным ассортиментом. И администрация, и “блатные” при желании могут ограничить в таких тратах. Наличные деньги в колонии – это “запрет”, то, что нельзя иметь по внутреннему распорядку. За пронос любого “запрета” платят сотрудникам ФСИН родственники заключенных – и тут цена может быть очень разной: наши собеседники называют и 3, и 7 и даже 15 тысяч рублей. Можно “купить” наличные деньги и в самой колонии – к примеру, тысячная купюра обойдется в полторы тысячи рублей.

Деньги – важная часть внутризоновских отношений. “Когда ты попадаешь в лагерь, те, кто дольше сидит, начинают к тебе присматриваться, пытаться прощупать, что с тебя можно получить”, – вспоминает Андрей Барабанов, отбывавший первый срок в колонии общего режима в Рязанской области. К нему претензии были из-за вольной профессии – до посадки он работал барменом – а также из-за татуировок. “Это довольно муторный процесс, – говорит он. – Тебя подтягивают на разговоры, один раз, второй, третий, говорят, вот ты нам столько должен, ты отказываешься, тебе начинают угрожать – и это длится месяцами”. Андрей посоветовался с другими заключенными и в конце концов решил отдать деньги (около 15 тысяч рублей), но с условием, что его окончательно оставят в покое.

Список опасных тем для обсуждения в заключении обширен, поэтому общая рекомендация для тех, кто попал на зону в первый раз, от бывших заключенных – побольше прислушиваться, поменьше говорить. К примеру, случайное признание в частном разговоре, что ты занимался оральным сексом с женщиной – прямая дорога в “пониженную социальную категорию”, то есть в “опущенные”.

“У меня для “первоходов” два взаимоисключающих совета, – говорит Алексей Полихович. – Первый – не бояться, тут люди как люди. А второй – помнить, что тут ты можешь встретиться с человеком, который может захотеть тебя отправить в “петушатник”.

“Прослушивание расслабляющей музыки”

В теории помочь заключенному адаптироваться к жизни в колонии могут штатные психологи. Как правило, в психологической лаборатории числятся не менее трех специалистов, которые должны заниматься диагностикой и коррекцией состояния осужденных. На деле у них нет ни времени, ни возможности выполнять эти задачи эффективно, рассказывает психолог Владимир Рубашный, проработавший в системе ФСИН 20 лет.

“Система не заточена ни на какую психологию на самом деле. Вот им [администрации колонии] нужно только знать про человека – вероятность того, что он совершит: побежит, суициднет, нападет на администрацию. А то, чтобы он исправился, социализировался, чтобы у человека меньше проблем было – они этого не понимают, им это просто не интересно” – рассуждает Рубашный, в прошлом возглавлявший психологическую службу управления ФСИН по Татарстану.

С другой стороны, и сами заключенные часто не рвутся откровенничать с психологом.

Во-первых, попасть на прием к нему непросто. Прямого доступа к психологу нет: придется обратиться к начальнику отряда, который зафиксирует этот факт. Во-вторых, для заключенного психолог – такой же сотрудник ФСИН, как и остальные.

Поэтому, рассказывает Рубашный, основная деятельность психологической службы – это диагностика, с которой осужденные сталкиваются еще в карантине. Лаборатория должна продиагностировать 100 процентов вновь прибывших: заполнить личностный опросник, дать адаптированные тесты, занести результаты в компьютер.

Но на каждого психолога иногда приходится около 300 заключенных плюс сотрудники колонии, а иногда и их родственники. Поэтому в реальности диагностика может выглядеть так: сотрудник лаборатории ограничивается двумя-тремя тестами, которые к тому же передает в отряд через кого-нибудь из осужденных, рассказывает Рубашный.

С коррекцией поведения осужденных, признает психолог, дела обстоят еще хуже: это кропотливая и сложная работа, которая требует специфических навыков. Тем, кому она действительно нужна, существующие методы ничем не помогут. В колониях, по словам Рубашного, групповая психокоррекция часто сводится к прослушиванию расслабляющей музыки.

Помочь тем, кто попал в колонию с расстройствами, требующими приема препаратов и постоянного врачебного контроля, психологи тоже не могут – будь то биполярное расстройство, панические атаки или что-то другое.

“Понятно, что в отряде с клаустрофобией, может быть, проблем нет, но в карцерном помещении или где-нибудь, где его закроют одного, будут проблемы. Психолог на это никак повлиять не может. Его выводы носят рекомендательный характер. А все, что рекомендательное в тюрьме, необязательно к исполнению. Он может передать эту информацию психиатру учреждения, если такой имеется”, – приводит пример Рубашный.

Помочь с препаратами тем, кто принимал до заключения антидепрессанты, психолог тоже не может. Осужденный может сообщить о том, что нуждается в них, врачу.

“Самое главное, что проблема-то в самом учреждении, – резюмирует Рубашный, – Все равно со времен ГУЛАГа мало что изменилось. Ну ремонты сделали, туалеты починили, зимой не холодно, на работу с кайлом сейчас никто особо не гонит, какая-то все-таки другая деятельность сейчас у осужденных… Но как была система заточена под подавление человека, так и существует до сих пор”.

“Я шила вечерние наряды”

Всего в России чуть меньше полумиллиона заключенных. Каждый 12-й – женщина.

В отличие от мужчин, осужденные женщины не могут сесть на пожизненное заключение или попасть на строгий режим – эти виды наказания для них не предусмотрены законом, поэтому в системе ФСИН женских зон такого типа нет. В остальном же уклад жизни и проблемы часто мало чем отличаются от мужских колоний.

Индира Багаева – бывшая осужденная, отсидевшая часть срока за мошенничество в мордовской колонии №14. Там же отбывала наказание по делу об акции в Храме Христа Спасителя участница Pussy Riot Надежда Толоконникова и продолжает отбывать 18-летний срок Евгения Хасис, осужденная за соучастие в убийстве адвоката Станислава Маркелова и журналистки Анастасии Бабуровой.

Багаева, попавшая в ИК-14, в 2016 году, вспоминает, что столкнулась там и с иерархией среди заключенных, и с полной зависимостью от администрации, и с рабским трудом.

“Мне сразу сказали: по УДО ты не уйдешь. Хотя мои подельницы, мужики-подельники, которые по моему делу проходили, все, у кого были сроки такие же, как и у меня, они все ушли по УДО. Я вышла последняя”, – рассказывает она.

По словам Багаевой, еще в карантине к ней, как и к другим только что прибывшим, приходил начальник колонии и мастера, работающие на пошиве одежды: “На тебя смотрят, как на товар, присматриваются, спрашивают, чем ты занималась на воле, пила ли, занималась ли наркотиками”.

После карантина – комиссия, на которой начальник колонии Юрий Куприянов решал, кого и куда отправить на работы: кто-то шел в промзону, кто-то – в прачечную, кто-то – в столовую. Шансов отказаться нет: “Там работают все. Если ты отказываешься от работы, ты идешь в карцер. Тем более еще направляют бригаду [заключенных] – и тебя еще будут избивать”.

Багаева попала в техотдел – это небольшое подразделение на несколько человек, где шьют образцы перед запуском массового производства. Например, какая-либо компания хочет заказать колонии пошив спецодежды. Тогда технический отдел делает одну модель – для утверждения. Если заказчик доволен, на зону завозятся материалы и цех начинает отшивать полный объем.

“Но, понимаете, есть люди, которые не видели никогда [швейную] машину. Человек, который из 30 лет кололся полжизни – какая ему машина? Никто тебя не учит. Естественно, начинают бить”, – рассказывает Багаева.

По словам женщины, официальное производство приходилось сочетать с выполнением личных пожеланий не только фсиновских начальников, но и их многочисленных родственников – в диапазоне от пошива выпускного наряда для дочери некоего генерала до кадетской формы на сыновей сотрудников. Багаева утверждает, что шить наряды приходилось даже для технологов из ФСИН и ревизоров.

Вместе с частными заказами необходимо было успевать выполнять официальный план. Рабочий день в промзоне заканчивался в 16:00 – но только для тех, кто уложился в нормативы.

“Если ты не выполняешь, а 90 процентов таких, то ты выходишь в четыре часа, там же у ворот разворачиваешься, обратно возвращаешься на промзону и работаешь до часу ночи. Зачем выводили – я сама не понимала. Может быть, для того, чтобы камеры зафиксировали, что люди вышли…, – говорит Багаева. По ее словам, все оставленных за швейной машинкой до ночи администрация заставляла писать заявления о добровольном желании поработать подольше.

За срыв заказа – наказание. Если кто-то не успеет выполнить свою часть работы, поплатятся все, рассказывает бывшая заключенная: “Весь отряд будет наказан – стоять будут на плацу то в холод в минус 20, то в жару; закрывают комнату приема пищи, туда тоже не зайдешь. И могут тебя еще запихнуть в ШИЗО”.

Штрафной изолятор, вспоминает Багаева, вызывал особый страх среди осужденных женщин. “Большинство девочек там еще молодые, кто-то еще хочет родить ребенка, создать семью. Побыв в таких условиях, где холод, нет двери – просто решетка – когда у тебя забирают все вещи и надевают на тебя какую-то рубаху ситцевую, там не только можно застудиться, там можно много проблем со здоровьем найти”, – говорит она.

На тюремную медицину, считает Багаева, надеяться после такого не стоит: “Ну пришел, например, гинеколог… Что он сделает? Тебе ни одну таблетку не дадут. Конечно, гинеколог скажет: “Ой-ой-ой, какое сильное воспаление, как ты сильно застудилась”. Все – больше ничего”.

Отдельная проблема – гигиена. Пользоваться душем получается не всегда. Багаева вспоминает, что в одном отряде, куда ее определили первоначально, правом помыться пользовались “привилегированные – те, люди, которые сидят подолгу, и те, которые приближены к администрации. Это может быть дневальная, может быть бригадир”.

В следующем своем отряде женщина никак не могла застать горячую воду: запасов бойлера не хватало на 120-130 человек, живущих под одной крышей трехэтажного здания. Времени на помыться было в обрез.

“Раковин там было пять-шесть. В раковину ставишь таз и вот так как-то моешься, по-другому никак. В душе больше 10 человек не помоется. Баня один раз в неделю – в лучшем случае. Идет весь отряд в баню. Но она бывает не всегда: мы месяцами не ходили в баню, потому что ее до сих пор топят дровами. Дров не было”, – рассказывает Багаева.

Гигиенический пакет, ежемесячно выдаваемый заключенным, включал в себя кусок мыла, зубную пасту и интимные средства гигиены. “Естественно, там не дорогие прокладки, а обычные дешевые, вот эти вот дореволюционные”, – говорит Багаева.

Остальное заключенные либо получали от родственников в передачах, либо покупали в тюремном магазине. Правда, шансы успеть приобрести что-то тоже зависят от социального статуса.

“Когда я приехала в 2016 году, на тот момент [в колонии] было 800 человек. И один маленький магазинчик. И когда начинается “отоваровка”, самыми первыми идет отовариваться жилзона – те люди, которые не выходят на промзону, а находятся в отрядах. Это дневальные, бригадир, девушка, которая работает в отделе безопасности, в штабе, в посылочной… А потом уже начинают выходить передовики, которые работают в промзоне. Следом за ними второй отряд, третий, четвертый”, – объясняет бывшая заключенная.

По ее словам, часто она заставала магазин уже полупустым. Цены в нем, несмотря на продажу просроченных продуктов, были схожи с московскими, говорит Багаева. Чтобы хоть как-то держаться на плаву, заключенной в месяц требовалась сумма в 10-15 тысяч рублей. На практике многие осужденные могли себе позволить купить в магазине лишь сигареты, остальное же дожидались в посылках из дома.

За свою продолжающуюся до ночи работу женщины получали по 200 рублей в месяц, рассказывает бывшая заключенная. Освободившись в 2018 году, она начала добиваться возбуждения дела против администрации колонии.

“Когда поднялась шумиха, девочки, которые потом выходили, рассказывали мне, что перед новым годом им начисляли и по 12, и по 15 тысяч [рублей за работу]”, – говорит Багаева.

В конце 2018 года начальника мордовской ИК-14 Юрия Куприянова отстранили от должности. Против него началось расследование о превышении полномочий и служебном подлоге. В апреле 2020 года дело против экс-главы колонии было передано в суд. Слушания продолжаются до сих пор. Куприянов вину не признает. Все время следствия он находится на свободе под подпиской о невыезде. Других обвиняемых в деле нет.

По словам Багаевой, которая регулярно созванивается с выходящими на волю заключенными ИК-14, частный пошив и принуждение к работам в колонии продолжаются и сейчас.

***

Когда Роман А. вышел за ворота колонии после полностью отбытого срока, его никто не встречал. Мать, поддерживавшая его во время отсидки, умерла за год до того, сокурсники перестали общаться еще в самом начале срока, никого другого у него не было. У Романа было накоплено немного денег – готовиться к выходу на волю заключенный начинает загодя, – но водитель машины, которую он поймал на трассе перед колонией, чтобы доехать до ближайшего города, платы не взял, сказав, что “брату-зэку надо помогать”. На вокзале полицейские проверили документы четыре раза и посоветовали не задерживаться: “Конечно, бывший сиделец сразу чувствуется, я еще был как пыльным мешком по башке стукнутый, на все пялился с открытым ртом”. Больше всего Романа поразило, что люди расплачиваются за покупки телефонами – эта технология вошла в обиход за время его срока.

Индира Багаева вспоминает, как после выхода на свободу переодевалась в свою одежду: “Это было очень волнительно. Но даже мне было жалко девочек, которые остаются, я очень сильно хотела, чтобы освободились все… Я когда вышла за ворота колонии, мне показалось, что мне стало легче дышать, как будто воздух какой-то другой”. Ее даже начало тошнить от волнения.

– Мне кажется, даже когда тебя никто не встречает, это такой кайф, что ты на воле, такой адреналин, такое счастье… Даже если никто не встречает, ползком доберешься хоть до Парижа. Это такое счастье, что ты выбралась из этого ада и ты уже на воле.