Максим отбыл три срока, за это время подробно узнав о тюремном быте и понятиях. Теперь он пытается адаптироваться к жизни на воле и прокормить семью честным путём.
482 тысячи — столько человек отбывают срок в местах лишения свободы в России по данным за февраль 2021 года, отмечает TJ. Одним из них был 45-летний Максим. В российских тюрьмах он отсидел трижды: в начале девяностых, затем — в начале нулевых. Его третий срок подошёл к концу летом 2020 года.
Сейчас Максим воспитывает вместе с супругой двоих сыновей, но несмотря на семейное благополучие, тюремное прошлое даёт о себе знать. Мужчина не может устроиться на работу из-за отношения к бывшим заключённым, а государство игнорирует его письма в местные администрации. Большинство тех, кто вышел на свободу вместе с Максимом, снова преступили закон — но 45-летний отец хочет остаться в рамках закона.
В России существуют несколько форматов тюрем — они отличаются условиями содержания и статусом обвиняемого. «Начальным» этапом можно назвать изоляторы временного содержания: как правило, они расположены в отделах внутренних дел, а потенциальный заключённый находится там в течение нескольких суток до выяснения обстоятельств преступления.
Оттуда человека могут отправить в СИЗО. В следственном изоляторе есть те, кто ждёт переправки в другое место заключения, а также те, кто ожидает суда или находится под следствием. Из СИЗО приговорённые попадают, зависимо от тяжести преступления, в одну из четырёх колоний: поселения, общего режима, исправительную строгого режима или колонию особого режима.
Максим побывал в колонии-поселении и колонии общего режима, не считая нескольких тюрем, в которых он находился во время этапирования в назначенные места лишения свободы.
Три срока
Я родился в обычной трудящейся семье: папа работал шофёром, а мама — продавщицей в магазине. В детстве я был дерзким: ничего не боялся, часто влезал в драки, учился средне, но родителей всегда слушался. Мой мир был таким же, как и у большинства мальчишек, чьё детство пришлось на время перестройки и начало девяностых и кто постоянно пропадал во дворе.
Первый срок я получил в 1993 году, в 16 лет. Это была статья о хулиганстве, я тогда подрался с мужчиной около магазина. В тюрьме я провёл полгода и вышел по амнистии.
Следующий был спустя 10 лет, уже из-за проблем с наркотиками: мне дали год колонии общего режима, из которого два месяца я ездил по тюрьмам, а остаток провёл в лагере больничного типа, точнее — туберкулёзном диспансере. Не знаю, болел ли я на самом деле: у меня был плохой рентген и потеря 10 килограмм веса. Уже на свободе я повторно обследовался, и признаков туберкулёза врачи не нашли.
Я не знаю, почему меня и других заключённых перемещали из одной тюрьмы в другую перед тем, как мы попадали в назначенные колонии. Я был в трёх тюрьмах в разных городах. Возможно, так долго мы ездили из-за того, что некоторых осуждённых требовалось отправлять в другие регионы, и такие «остановки» давали время на наше распределение.
К третьему и самому продолжительному сроку меня приговорили в 2017 году. Как и прошлый, он тоже был по «наркотической» статье: по апелляции его сократили с 4,5 до 3,5 лет. Месяца три я снова ездил по тюрьмам, затем провёл полтора года в колонии общего режима.
Остаток срока я провёл на исправительно-трудовых работах, куда мне удалось попасть благодаря платному адвокату. Фактически я был на воле: требовалось только отмечаться, как при условно-досрочном, и найти работу. Я работал стропальщиком на водоканале: 20% зарплаты вычитали по договору, а по истечении срока меня уволили, потому что не хотели держать в штате бывшего заключённого.
«Меньше болтайте, больше слушайте»
Адаптация к новой реальности в тюрьме идёт постоянно. Каждый день ты узнаёшь что-то новое, возникают разные ситуации. Это место ты воспринимаешь как нечто неизбежное, что-то, через что нужно просто пройти и всё. Осваиваешься там быстро.
Правила в тюрьме простые: никого не обманывать, не выдавать желаемое за действительное. В коллективе все на равных, поэтому вести себя нужно максимально естественно, меньше болтать и больше слушать. Нельзя оскорблять других, унижать, распускать руки — за всё это есть спрос. Все конфликты решаются только на словах, а в крайних случаях решение принимает блаткомитет.
Попасть в него может только тот, у кого не было косяков на воле. Гомосексуальность или оральный секс с женой (речь про кунилингус — прим. TJ) станут препятствием. Стать членом блаткомитета можно лишь после того, как ты убедишь всех, что достоин этого. Могут, например, заставить на шухере 12 часов сидеть и кричать, когда менты подходят.
Как такового режима в тюрьме нет — нужно только быть на ногах во время ночной проверки. Другое дело в лагерях: в 6 утра подъём, в 6:30 — проверка. Таких может быть три в день: все должны выйти из барака, выстроиться в шеренгу в локалке (свободная зона около барака — прим. TJ). Приходит опер или отрядник, перечисляет фамилии — те, кого назвали, должны перейти на другую сторону. Затем в дежурной сверяют списки и всех отпускают.
День в основном проходил за работой на «промке» — блатные в этом не участвовали и занимались своими делами, а основной труд на обычных мужиках. Весь рабочий процесс держался как раз на них, и блатные могли голову открутить, если кто-то на мужиков наезжал. Те, кто трудился, могли заработать немного денег или более лояльное отношение со стороны сотрудников — если провинишься, тебе пальчиком погрозят и всё.
О политике заключённые говорят мало, а к власти относятся нейтрально. Люди больше заняты насущными вопросами и лишь изредка затрагивают темы амнистии или поправок к законам.
Работа была на пользу зэкам, которые хотели выйти по УДО. На усердие обращали внимание комиссии, которые решали этот вопрос. Работа разная: я трудился в швейном цехе, а были ещё мебельный, кузовной (делали кузова для КамАЗов), производство всякого ширпотреба из металла или дерева и другие. Вместе с мужиками работали и обиженные — но им ещё приходилось чистить территорию и свинарник. Были и те, кто ничего не делал — чудаки (которые видят мир по-своему), мнимые инвалиды (чаще всего симулянты) и пенсионеры.
Работать приходилось до вечера, а с 22 часов все свободны — можно телевизор посмотреть или пойти на сходняк, где порядочные мужики и блатные обсуждают насущные проблемы, читают воровские прогоны или с кем-то разбираются. Людям, которые никогда не бывали в тюрьме, здесь нечего бояться — если вы не п**** (гей — прим. TJ), насильник или педофил. Вас встретят, накормят, дадут позвонить, а дальше всё зависит от вас.
Обиженные
Никто в здравом уме не опустит вас без повода. В касту обиженных попадают геи, насильники, педофилы, те, кто сболтнул лишнего про оральный секс с женой. Иногда это может коснуться и тех, кто совершил какой-то беспредел, но такое случается редко. О том, кто по какой статье сидит, чем занимался в прошлом, все узнают через ментов или по своим каналам.
Тюрьма — такое место, где все твои пороки выходят наружу. Человек может всю жизнь сдерживать себя, но тюрьма подтолкнёт его и сотрёт любую нерешительность.
Опущенных зовут «петухами». Они делятся на три типа. Первые — рабочие: они интимно обслуживают зэков за чай или сигареты. Следом идут нерабочие, которые выполняют всю грязную работу — чистят унитазы, стирают бельё, тоже за чай, сигареты или сладкое, высший же класс — «блатные петухи», которые руководят остальными обиженными. Шанс подняться из этих каст и стать «порядочным» почти нулевой, но исключения бывают и только с позволения блаткомитета.
Заключённые занимаются сексом только с рабочими «петухами». Всё происходит по обоюдному согласию, заставить насильно никто не пытается. Те, кто стоит рангом выше, могут не оказывать такие услуги, они просто делают грязную работу. Касаться руками «петухов» нельзя, чтобы не «замараться».
Сейчас другое немного время, и отношение к «петухам» более лояльное: нет цели намеренно «опустить» без согласия или «наказывать членом». Однажды к нам в лагерь заехал «петух», который, как и все, представился «порядочным мужиком». Он жил как все, пока не пришла малява, что на прошлом сроке «петухом» был. В былые времена его бы забили до мяса сразу, а труп на кочегарке сожгли. Но сейчас, когда зэки узнали об обмане, они просто побили и повесили на него грязную работу — невиданная милость по сравнению с тем, что бывало в девяностых или начале нулевых.
К педофилам отношение резко негативное. У большинства заключённых есть семьи и дети, и потому такие преступления резонно вызывают гнев. Когда я только получил один из сроков и меня закрыли в камере в здании суда, со мной были ещё семь человек. Кому-то уже вынесли приговор, кто-то только ждал его. И к нам туда закинули, кажется, турка, на котором были восемь эпизодов насилия над детьми в саунах в нашем городе.
Как только камеру закрыли, мужики набросились на него и стали избивать. Поначалу я не понял, что происходит, но мне вкратце объяснили, в чём дело, и я тоже принялся месить его ногами. Турка спасло только то, что менты услышали шум и вытащили его из камеры — вместе с другим сокамерником, прыгающим у него на голове. Зэка вернули к нам, а мужика куда-то увели. В будущем его отдельно перевозили и содержали, а потом, насколько я знаю, и вовсе депортировали из страны.
О насилии и убийствах
То, что показывают по телевизору, в большинстве своём просто страшилки для обывателей. Они далеки от нашей жизни, и поэтому у них такой большой интерес к тюремной теме. Я не сталкивался с насилием со стороны сотрудников — они такие же люди, как и мы, и если их не провоцировать, то никто не будет бить дубинкой. Тем более сейчас, когда им подняли зарплаты. В лагерях по мере отбывания срока ты даже учишься находить с ними компромиссы — сотрудники просто перестают быть чужими, ведь вы столько лет бок о бок.
Чаще встречается насилие между заключёнными, и порой даже доходит до убийства. Подобное случилось в одном из мест заключения, куда меня этапировали — незадолго до моего приезда. Знаю со слов других: в мусорке нашли двух опущенных. Просто куски мяса человеческого. Их убили за то, что они кинули говно в блатного. Подобных историй я слышал много, но эта — самая достоверная: виновника не нашли, и всё списали на обоюдный конфликт.
«Я встречал людей, которые человечнее большинства вольных»
Когда я заехал первым сроком на малолетку, со мной поднимался на тюрьму человек со второй ходкой. Как сейчас помню его кличку — Карга. Меня пугала неизвестность того места, в которое я еду, но этому человеку удалось меня успокоить, придать моральных сил. Тогда меня удивило такое по-тёплому человеческое отношение со стороны совершенного незнакомца.
Ещё в тюрьмах часто играют в карты — однажды я видел, как заключённый проиграл и оказался должен. Долг всегда нужно отдавать, особенно в тюрьме, где за невозврат ты можешь стать опущенным. Цена вопроса в четырёх блоках сигарет — сумма немаленькая для заключённых. Ему помог другой зэк, которому накануне пришла передачка. Он просто решил помочь тому, кого совсем не знал и кто мог перейти точку невозврата.
Люди жестоко ошибаются, когда говорят, что все зэки одинаковые. За свои сроки я повстречал много людей — мы были соседями по камерам, вместе работали, меняли тюрьмы. Многие из них оказывались человечнее, чем большинство вольных.
Я и сам помогал одному человеку, который шёл этапом вместе со мной. Ему было 53 года, от него отвернулась семья, а сестра выписала из квартиры и фактически сделала бомжом. Я помогал как мог — разговаривал, чтобы ему не было одиноко, делился чем-то из передачек. Я был уже на свободе, когда его срок подошёл к концу, и даже поехал в другой город, чтобы встретить его из тюрьмы — больше это сделать было некому. Мы до сих пор стараемся поддерживать связь и даже пару раз виделись, хотя и живём в разных городах.
О семье и поддержке близких
Родители не отвернулись от меня, когда я получил первый, а затем и другие сроки. Они поддерживали меня морально и финансово. Даже когда на втором сроке меня отправили в колонию в 400 километрах от родного города, передачек и писем всегда было много, приходили они регулярно. В тот момент я чётко осознал, что, кроме родителей, ты, по большому счёту, никому в этом мире не нужен.
Папы не стало в 2010 году, и на последнем сроке огромную помощь мне оказывала мама. Она занималась передачками, клала деньги на мой счёт (у каждого заключённого есть счёт, который могут пополнять близкие и на который начисляется плата за труд в цехах — прим. TJ), организовывала свидания.
В семье всегда с пониманием относились к моим ходкам. Я не был типичным зэком, который варит по утрам чифир, матерится, курит папиросы и принуждает жить по понятиям. Я старался читать, заниматься спортом, общаться с людьми и изучать тот мир, в котором жил.
С девушкой, которая потом стала моей женой, мы начали встречаться в 2013 году. Я не сразу рассказал ей о своём прошлом. Когда мы стали ближе, я рассказал ей о лагере, но тогда она уже знала меня как человека и не испугалась — просто обняла и сказала, мол, ну и пусть. Мы расписались в 2016 году, в том же году у нас родился ребёнок, а когда ему исполнилось 9 месяцев, я попал на третий срок.
Это было тяжёлое время, ведь я был единственным кормильцем в семье, а жена в декрете. Маленький ребёнок, я в тюрьме — я не знал, как они справятся, был в прострации. Вскоре у нас уже было первое свидание — его организовала мама, а брат привёз всех на машине. Жена вместе с ними сидела напротив меня через два окна, и мы общались где-то полчаса через трубку.
С телефонами по-разному. Формально в тюрьме телефон запрещён, но заключённые доставали по вечерам трубки и звонили, кто кому мог. В лагере со связью проблем не было — только во время проверок из московских органов их приходилось прятать, чтобы не нашли. Почти каждый день мне удавалось звонить супруге, иногда даже по видео.
Я ни к чему жену не обязывал. Когда уезжал, говорил, чтобы не ждала меня. Но то ли из-за ребёнка, то ли по другим каким-то причинам она была мне верной подругой до конца. Настоящие свидания были раз в три месяца: приезжала мама и брат с передачками, а потом мы с женой и ребёнком селились на три дня в общежитие. Там была общая кухня, зона с телевизором, игровая для детей. Время пролетало быстро. Встречи были как глоток свежего воздуха.
«Государству нет дела до тебя»
Тем, у кого ничего и никого нет, адаптироваться к вольной жизни сложно. Государству нет дела до таких людей, и поэтому многие вышедшие вновь получают сроки — им просто негде работать и не на что жить. Мне было немного легче, ведь семья поддерживала и у меня есть дом. Но даже в такой ситуации социально на таких, как я, плевать.
Например, мы не можем получить социальную помощь. Пока я был на зоне, жена работала на полставки и получала 6,5 тысяч рублей зарплаты. Освободившись, я пытался выбить для семьи материальную помощь, но мне сказали приносить другую справку о доходе, потому что «таких зарплат не бывает». Подробнее о нашей ситуации никто и знать не хотел.
Когда я вышел на свободу, мама сказала, что сидел не только я, но и они — каждый в своей тюрьме.
На нормальную работу — не грузчиком или подсобным рабочим — устроиться невозможно. Когда работодатели узнавали, что я сидевший, на меня смотрели как на ничтожество, на человека второго сорта, если не хуже. Получается, что если ты стал вольным и хочешь развиваться, работать, то у тебя руки связаны: все твои попытки реабилитироваться обнуляются из-за непонимания со стороны общества.
По моим ощущениям, по тому, что я знаю от знакомых, 90% тех, кто вышел на свободу примерно в одно со мной время, снова сидят на строгаче. Они так и не нашли себя в этой жизни.
За то время, что я провёл за решёткой, моё понимание свободы кардинально изменилось. Говоря о воле, многие люди не осознают, что это такое. Сейчас я ценю каждую минуту, проведённую с семьёй. Я не жалею о том, что выпало на мою долю: у меня были проблемы с наркотиками, и кто знает, может, если бы не тюрьма, то меня бы и в живых не было. Сейчас я осознал свои ошибки, отказался от вредных привычек и соблюдаю законы.
Иногда я пишу комментарии в соцсетях, где упоминаю о том, что я — бывший заключённый. Я делаю это, чтобы понять первопричину негативного отношения людей к нам. Мне кажется, проблема в страхе перед неизвестностью, хотя иногда встречается не только пренебрежение в ответ, но и сочувствие.
Я считаю, что нельзя подгонять всех заключённых под один типаж, который показывают по телевизору, типаж человека, который только и думает, как бы убить и ограбить. Мы такие же, как и вы, но с опытом, которого нет у простого обывателя. Действительно отмороженных — ничтожно малый процент.
Жалею, что в России нет своей службы пробации, аналогичной американской, которая помогала бы таким, как я, встать на ноги (сотрудники такой службы содействуют в социальной адаптации бывших заключённых, помогают с поиском работы и предупреждают совершение повторных преступлений — прим. TJ).
Было бы здорово, если бы сроки реабилитации человека в глазах общества или, проще говоря, исправительный срок осуществлялся делом, а не словом. Сегодня, если ты не привлекаешься после обвинительного приговора в течение пяти лет, твоя судимость гасится, если это не тяжёлая статья. Но это всё на словах: любая служба безопасности на потенциальной работе пробивает вас, и о вакансии можно забыть. Что тогда делать человеку? Нужно кормить семью, детей — и ты снова совершаешь преступления.
«Мы для них — списанный кусок органики»
Многие умники могут предлагать пойти работать грузчиком — но это тяжёлый труд: я так работал в 2015 году и надорвал спину, теперь тяжелее 20 килограмм ничего поднять не могу, и эта работа уже не для меня. Я пытался найти что-то через центр труда и занятости в нашем городе, но как только работодатель узнаёт о судимости, то сразу приходит отказ. Мне удалось благодаря центру отучиться на оператора АЗС, даже есть удостоверение, но и заправщиком меня не нанимают.
Дважды я писал письмо Путину через его сайт. Я не хотел помощи от него или чтобы мне дали работу — лишь просил, чтобы на нас, бывших заключённых, у которых есть семьи и дети, обратили внимание, помогли выбраться, устроить жизнь. Но меня перенаправляют из одной инстанции в другую, отвечают отписками, игнорируют. Я не жду от власти кардинальных решений и помощи, но прихожу к выводу, что от нас просто пытаются отмахнуться, как от надоедливых мух, что мы для государства — списанный кусок органики.
Зарабатывать на жизнь мне удаётся через «Авито»: я — самоучка, и иногда беру заказы по ремонту компьютеров. Их немного, но эти деньги спасают. Основной доход в нашей семье идёт от пособий на детей, помогают наши с женой мамы — в общем, живём лишь благодаря скидочным акциям в магазинах. Но детям мы стараемся дать всё: старшему сыну я даже сам собрал компьютер из б/у комплектующих, чтобы простенькую игру потянул или в YouTube можно было посидеть. Главное, чтобы дети были довольны, а мы, взрослые, как-нибудь сами.
Автор: Степан Бальмонд; TJOURNAL