Выцепить блатную мелодию в общем, замешанном на густой детдомовской тарабарщине, журчании стайки дежуривших по кухне третьеклашек, было бы делом невозможным для лохов. А именно за лохов и держал Беганок меня (фуцана) и повариху (шмару) – больше никого из взрослых на складе не было. Но в отношении меня Беганок лопухнулся. Впрочем, откуда этому короеду было знать, что я шесть лет отторчал “на включенном наблюдении” в академии и только что откинулся по звонку под пригляд-надзор местной милицииКак я был фуцаном
– Ты, Резанный, не меньжуйся, – сказал Беганок. – У фуцана мохи навалом, не щекотнется…
– А шмара? – опасливо возразил Резаный
– А Сема на что? Сбоковит, ништяк, – успокоил приятеля Беганок, – главное косяка на моху не дави да до отвода не дергайся … А фуцана я сам разведу…
Такой неспешный деловой разговор протекал на продуктовом складе вспомогательной школы-интерната, которую деревенские называли детдомом для “дефективных”. Сюда мне в феврале 1986-го с большим трудом удалось устроиться кладовщиком на исходе второго вольного месяца. По тем временам еще через месяц против меня вполне могли возбудить уголовное дело за тунеядство и отправить в зону еще на год.
Выцепить блатную мелодию в общем, замешанном на густой детдомовской тарабарщине, журчании стайки дежуривших по кухне третьеклашек, было бы делом невозможным для лохов. А именно за лохов и держал Беганок меня (фуцана) и повариху (шмару) – больше никого из взрослых на складе не было. Но в отношении меня Беганок лопухнулся. Впрочем, откуда этому короеду было знать, что я шесть лет отторчал “на включенном наблюдении” в академии и только что откинулся по звонку под пригляд-надзор местной милиции. Не удержавшись, я, что называется, “даванул косяка” на заговорщиков: пацанам было от силы лет по двенадцать. Не то, что на тюрьму, но и на короедку они вряд ли могли залететь.
Трудно было пока что-либо сказать про Сему и Резаного, но Беганок определено был носителем современного тюремного языка, виртуозно владеющим им, а не наблатыканным, как говорят арестанты про неофита, намеренно, без дела щеголяющего своим знанием случайных аккордов блатной музыки.
Откуда, от кого… а главное – когда смог Беганок в совершенстве овладеть этой музыкой? Не правда ли – поразительно! необъяснимо!
Ради разрешения этого паранормального феномена я и решил не проявлять беспокойства (дергаться, щекотиться), а спокойно разыграть отведенную мне роль лоха (жертвы преступления) и фуцана (лопуха). Собственно говоря, ничем особенным ни мне, ни казенному имуществу это не грозило. По смыслу сказанного, было понятно, что пацаны намерены разжиться за мой счет куревом (мохой) – начатой пачкой “Примы”, брошенной возле весов. На нее поначалу и косился (давил косяка) Резанный. Судя по всему, мне предстояло поучаствовать в весьма забавном сюжете, начало которого было разыграно безупречно: малолетние жулики обговаривали детали будущего кидалова, не глядя друг на друга, на лохов, на сигареты, рисуясь запредельно заскучавшими от всей этой унылой, дежурной тягомотины.
В своих ожиданиях я не обманулся, дальнейшее было разыграно виртуозно, професионально, по-босяцки – без жлобства. Вначале правый боковик (соучастник) Сема сделал отвод (отвлек внимание) поварихе: ни с сего вдруг ломанулся с тазиком отвешенных конфет в коридор. Это было грубейшим нарушением установленного порядка: все более-менее ценные продукты (колбаса, печенье, масло, мясо и т.п.), в отличие от круп, муки, консервов, доставлялись в столовую под конвоем поварихи или дежурной воспитательницы. На пороге, как бы случайно споткнувшись, Сема вывалился на продол с тазиком, разметав пайковое лакомство по полу. Повариха выскочила вслед за Семой и, пока тот под ее присмотром неторопливо выправлял свой грех, вяло и, по-деревенски, ласково поругивалась:
– Ты, малец, мне голову не глуми, знаю я все Ваши примочки, карманы все равно потом высветишь… Да, сторожней, сторожней, не замарай …
– А нипачём, теть Надь, они ж в фантиках, чё им сдеется? Грязь не сало – потрешь – отстала… конфета не волк – в лес не побежит… от грязи микроб дохнет, а глист сохнет… – тараторил без остановки Сема.
В это самое время, как и было задумано, Беганок разводил (т.е. заговаривал зубы) фуцана и, глядя мне прямо в глаза, задушевно выспрашивал:
– Дядь Валер, а вы к нам на время или на постоянно?… Ага… А детки у вас есть?… Ага… А корова?… Ага… А вы, пока поварихи нет, за нами должны поглядывать, вдруг мы чё скрадем…
За всеми этими порожняками я только и успел углядеть, что пачка Примы, ненадолго исчезнув со стола, вернулась на место. Когда раздача закончилась, и последние дежурные с подконвойными продуктами отправились под приглядом поварихи Нади в столовую, я открыл пачку: на глаз было видно, что ее располовинили, пацаны “поделились” со мной по-братски,, оставив пять сигарет.
Призонизация. Рабочие гипотезы.
Тюремные словечки и нравы, правда, в несколько смягченном виде, довольно явственно просматривались в повседневной жизни детдомовских пацанов. Девочки жаргоном не злоупотребляли, хотя было заметно, что смысл нездешних слов они хорошо понимают, в отличие от своих воспитателей и других служащих интерната. Деревня, что редкость для этих обезлюдевших мест (запад Тверской области), была большой, живой, сохранившей некоторые обыкновения общинной жизни и мягкий валдайский выговор. Даже бывшие зеки из местных, стеснялись не то, что своего тюремного прошлого (к этому-то их односельчане относились даже с большим пониманием, чем городские), а именно всякого рода его проявлений в быту. Случайные блатные и детдомовские словечки проскальзывали лишь у местных подростков, что, видимо, было следствием их общения с интернатовскими.
Первое, что приходило в голову для объяснения такой степени призонизации детского населения интерната – влияние родителей: известно, что довольно часто в приюты самых разных типов попадают дети заключенных. Однако, эта версия вызывала некоторые сомнения. Жизнь каждого третьего воспитанника начиналась в Доме ребенка, да и остальных особым вниманием мамы-папы не баловали. На летние каникулы разъезжалось не более половины интернатовских, и, как правило, не по родителям, а по сердобольным бабушкам-тетушкам или старшим сестрам-братьям, прошедшим такой же интернат или какой-нибудь другой казенный приют.
Но случайное посещение “спальных помещений” натолкнуло меня на рабочую гипотезу почти мистического свойства. Уже в коридоре мальчишечьего корпуса явственно ощущался хорошо знакомый мне тюремный дух. В самих же спальнях к тюремным запахам добавлялась камерная унылость обстановки, колючие стены, полное изгнание всего, что хотя бы отчасти напоминало дом. Единственная мебель – тумбочка – была здесь на двоих-троих как в лагерном бараке, обитатели интерната жили по распорядку дня, передвигались строем, дважды в день выходили на проверку. И ничего своего, собственного. Даже сменка, рубашки и штаны были казенными: шли в стирку одной кучей и раздавались по принципу “кому что налезет”. В столовой место пионерского “Когда я ем, я глух и нем” занимал лозунг с лагерной интонацией – “Учись есть, не раскрывая рта”. Все вокруг было настолько пропитано состояниями затворенности, что интернат был еще ближе к “мертвому дому”, чем взрослая зона. Так почему бы братским мирам и не воспроизводить независимо друг от друга одни и те же способы жизни, обычаи, диалекты?
Еще одна, более приземленная, версия появилась у меня после бурашева-дурашева. Так называли интернатовские областную психушку, расположенную в поселке Бурашево.
В обязанности кладовщика входило получение и сопровождение всякого рода грузов. В одну из таких поездок мне, кроме доверенностей и прочих бухгалтерских документов на получение “материальных ценностей”, выдали бумагу и на двух воспитанников, закончивших курс лечения в Бурашеве, и попросили прихватить их на обратном пути из Твери (тогда – Калинина).
Мальчишки, прошедшие “курс”, выглядели едва оперившимися, выпавшими из гнезда птенцами: скукоженные, нахохлившиеся, с пустыми, затвороженными глазами… Даже на вольные, деревенские лакомства, которыми поделился с ними из своих запасов сердобольный шофер Коля, они не обратили никакого внимания, вяло запихнув их в свои сидора – мешки с именными бирками.
Когда пацаны устроились в кузове интернатовского фургоне, и мы тронулись в обратный путь, я поинтересовался у шофера – за что ребята попали в Бурашево?
– Побегушники, – пояснил Николай.
– А от нас-то они не сквозанут? – спросил я.
– Да им сейчас ни до чего, – поставил свой диагноз Николай, – они от этой заморенности не скоро оттают. – И, немного помолчав, со знанием дела добавил, – эти еще по-первому разу – выправятся.
– А те, кто по-второму?
– Да, и по-второму выправляются. А по-третьему я из Бурашева еще никого не вывозил. Тех уже в другой интернат оформляют – для дураков, на пожизненно.
Бегали из интерната не то, чтобы каждый месяц, но за год несколько таких случаев бывало. По рассказам тех, кого отлавливали не сразу, а с помощью милиции, выходило: иным беглецам приходилось сиживать по нескольку дней вместе со взрослыми – в обезьянниках, спецприемниках. Это было похоже на правду: небольшим городкам или поселкам отдельный распределитель для детей вроде ни к чему.
По оценкам экспертов, через обезьянники и спецраспределители в год сейчас проходит не менее 20 миллионов человек (в 80-е годы – вполовину меньше).
Зная, что за народ попадает в такого рода заведения, можно было предположить, что именно от взрослых обитателей спецприемников и набираются побегушники тюремных словечек и познаний. А уж в интернате все эти “зернышки” падали в подготовленную почву.
Беглецы становились как бы посланниками от “старших братьев”. И не было бы в этом ничего особо страшного, если бы не та цена, которую приходилось им порой платить в бурашевских палатах или психушечном могильнике.
Психотропной терапией замаривают, как правило, самых активных и приспособленных (социализированных) для будущей жизни на воле детей. Выходцы из Домов ребенка и иных приютов никуда не убегают, для них жизнь в казенном доме – естествена и привычна.
Самое ужасное, что в этом как будто бы не было чьего-то злого умысла. Чиновников, назначавших того или иного ребенка на комиссию, на исправление в Бурашево, а потом и на вечное поселение в псих-интернат, нельзя было назвать злодеями, некоторые из них были людьми по-житейски здравомыслящими и даже добродушными. Но таковы уж обыкновения, устоявшиеся (не только в наших казенных заведениях, но и на воле) за годы построения “светлого будущего”, оказавшегося мертвым домом…
Побегушник Беганок
Беганок, тоже числился в отчаянных побегушниках, за что, собственно, и получил свое интернатовское погонялово, по настоящему его звали Алексей. Правда, в Бурашево Беганка не отправляли, Бог миловал. Похоже – жалели: Алеша был по характеру мальчиком шустрым, сноровистым, располагающим к себе, уживчивым, умеющим поладить не только с интернатовскими и воспитателями, но и с деревенскими. Или, говоря по-ученому: социализированным, культурным.
Это может показаться странным. Считается, что главную роль в процессе социализации ребенка, в формировании сложного комплекса личностных качеств (способность самостоятельно оценивать и контролировать себя, понимать другого и т.д,), “культурных” механизмов (ценности-идеалы, нормы и образцы поведения), чувств, основанных на симпатии (любовь, уважение, сочувствие, альтруизм и т.п.) – всего того, что Чарльз Кули называл “человеческой природой”, играет прежде всего семья. У Беганка же родителей не было. Мать его лишили родительских прав, когда Алеше было чуть более года, он ее вовсе не помнил и не знал. Про отца в личном деле я вообще никаких сведений не нашел.
Раскручивая историю жизни Алексея не по бумагам, а по разговорам с ним самим, я, как мне показалось, вышел на источник необычайной для его возраста и судьбы культурной выделанности. Опекуном Алеше суд назначил бабушку, которая, судя по всему, сама этого добивалась. Так и очутился Алексей в поселке при узловой станции, причем в многопоколенной семье с малыми (двоюродными братьями-сестрами), середними (тетки-дядья), старшими (дед и бабушка) и даже старыми (прабабушка). Поселок, хоть и перешел от деревенского к барачному образу жизни, сохранял традиции не только родственности, но и соседства. В эпоху атомизирующегося, распадающегося на самые мельчайшие составные части, общества, такой поворот в жизни нашего героя был без преувеличения судьбоносным.
Подошло время идти в школу, и здесь, уже с первого класса, начались у Алексея неприятности. Возможно, сыграло роль то, что по натуре был он человеком неуемным, беспокойным, неусидчивым. Школу Алеша сразу невзлюбил, вся эта грамматика-арифметика казалось ему занятием никчемным и муторным. С уроков сбегал, дома его, как самого мало’го, баловали вместо того, чтобы наказать для острастки разок-другой… Нелюбовь оказалось взаимной. За все причиненные педагогам неудобства и беспокойства отправили Беганка на комиссию. Та признала его умственно-отсталым, олигофреном.
Похоже, главную роль в этом решении сыграло то обстоятельство, что к концу первого класса Алексей так и не выучился ни читать, ни писать. Хотя правильнее было бы сказать: его так ничему и не научили. Но членам комиссии было не до этих тонкостей, их волновали не ребячьи, а свои – взрослые проблемы. По установленному порядку оставлять школьника на второй год в первом классе было нельзя, переводить во второй и пытаться найти подход пусть к трудному, но вполне нормальному ребенку? Да кому нужна эта головная боль, когда в системе “народного образования” есть на этот случай свои отстойники – вспомогательные школы. В больших городах это просто школы, которые ребенок, признанный умственно-отсталым, может посещать, живя дома. А для детей из маленьких городов и поселков заведены вспомогательные школы-интернаты, куда свозят “дефективных” со всей области.
В интернат Алешу определили, несмотря на отчаянное сопротивление бабушки. Там ему совсем не показалось, и он чуть ли не в первый месяц ушел в побег. Выловили его быстро: по неопытности он явился сразу к бабушке, адрес которой у интернатовского начальства имелся, так что и в милицию обращаться не пришлось. Для возврата таких побегушников отряжали обычно одного и того же воспитателя – бывшего участкового. Тот нагнал жути на всех членов многопоколенной семьи своими рассказами о том, что ждет мальца в Бурашеве. Дня через три был Беганок на месте. Воспитатель прихватил с собой и бабушку, оформили все как заранее разрешенную отлучку по семейным обстоятельствам. Провели с беглецом, как и положено, воспитательную работу – посрамили перед строем, грохнули весь класс каким-то “культурным мероприятием”, и поставили Беганка под особый присмотр, как и прочих побегушников. И, хотя он еще пару раз пытался сбежать, отлавливали его еще по дороге к райцентру, расположенному в 26 километрах.
На летние каникулы Алешу забрали домой, обратно привезли с запасом дня за три до начала учебного года. Директор интерната еще раз постращал бабушку Бурашевым, дал свой телефон, чтобы в случае несанкционированного появления внука немедленно сама звонила.
Но лето, проведенное на воле, сделало жизнь в казенном доме еще несносней, в конце сентября Алексей, усыпив бдительность своих сторожей, снова ушел в побег. Но теперь двинулся он не в сторону райцентра (традиционным для интернатовских побегушников маршрутом) и бабушкиного дома, а в соседнюю Псковскую область. Пешком, лесными тропами добрался вначале до Торопца, оттуда на перекладных в Великие Луки, к нежно любившей его тетке Наталье, у которой он гостил неделю во время летних каникул.
Здесь, в Великих Луках, Алексей и прошел курс молодого жулика, приобретя те самые тюремные навыки и познания, что поразили меня при первом знакомстве с Беганком.
Дядя Костик
Везти Алешу обратно в интернат тетке Наталье было жаль, но жаль было и бабушку, которая могла напредставлять себе Бог знает что после того, как к ней нагрянут интернатовские поимщики. Пообещав племяннику не сдавать его в казенный дом, и ничего пока не сообщать интернатовскому начальству, тетка Наталья поторопилась в родной поселок, оставив Алексея на своего мужа – “дядю Костика”.
За плечами у дяди Костика, была уже не одна ходка. Угорев в первый раз на малолетку по какой-то мелочевке, он дальше, что называется, “попал в колесо” и на воле подолгу не задерживался…
Беда человека, оказавшегося в местах заключения в несовершеннолетнем или молодом возрасте, совсем не в том, что его, как принято думать, обучают в зоне преступным навыкам и приемам. Точно также, как ребенку для освоения языка требуется погружение в океан человеческой речи, подростку для восприятия азбуки и грамматики социального поведения необходимо постоянно находиться в потоках разнообразных жизненных ситуаций, образцов, ролей, знаков нормального (с женщинами, мужчинами, старшими, младшими, стариками и т.д.) человеческого мира. То, что он нахватывает в однородном по полу и возрасту социальном пространстве малолетки или спецлютого, для вольного мира чужеродно, иногда – враждебно. Поэтому после выхода на свободу молодой человек зачастую оказывается среди чужих и вынужден искать тех единственных людей, которые хорошо понимают его и с которыми он чувствует себя умелым, встроенным в привычную среду, не ошибающимся в оценках и повседневных правилах поведения. Это и есть так называемая преступная среда, преступный мир: люди признающие и отстаивающие правильные понятия как единственно приемлимую для себя форму социальной жизни и морали. А следствием тяги, расположенности молодого человека к представителям этого мира, к своим и может стать криминальная профессионализация.
Уже после второго срока дядя Костик стал Цыганенком – карманным вором и авторитетным арестантом, освоившим правильные понятия уже на строгаче, в их более, как это ни странно прозвучит, очеловеченном, чем на малолетке, варианте.
Надо сказать, что мир малолетки только внешне похож на взрослый тюремный мир. В воспитательных колониях и среди первоходок вообще работают не правильные понятия, а довольно примитивная и уродливая копия неформального тюремного закона. Почти все бывшие воспитанники колоний для несовершеннолетних, поднявшись на взросляк, тем более – на строгач, говорят, что “здесь лучше”, “спокойнее”, “справедливее”, “там постоянная напряженка, а здесь – проще”. Несовершеннолетние и молодые заключенные скорее играют в тюрьму, причем это игры довольно жестокого свойства. Среди малолеток и людей, попавших в места заключения впервые, действительно опасных для общества преступников совсем немного. В так называемых воспитательных и исправительных учреждениях их не исправляют, а калечат. Калечат не только психологически, но и чисто физически: они выходят на волю с переломанными ребрами, отбитыми почками, зараженные туберкулезом, с нарезками и наколками по всему телу, с сексуальными извращениями и т.п. – список этот велик и разнообразен. Так что последствия выбранных нами способов решения проблемы подростковой и молодежной преступности оказываются гораздо опаснее и страшнее ее самой.
Как показывают результаты наших исследований, только к 30-ти годам человек, приобщившийся с детства или юности к тюремному образу жизни, наконец, осознает с полной ясностью: для того, чтобы не возвращаться больше в тюрьму, нужно не просто не совершать преступлений как таковых, но именно – рвать со средой. А это – дело тяжелое и болезненное, поскольку другой среды в этом возрасте у него уже попросту может не оказаться.
На четвертой-пятой ходке дяде Костику повезло.
Соскочить с колеса
Года три назад до Великолукского побега Беганка газета “Советская торговля” опубликовала заметку про тетку Наталью, с фотографией. Самым неожиданным для нее следствием этой публикации был обвал писем, который обрушился примерно через месяц на магазин, в котором она работала. Письма шли из… “самых дальних лагерей”.
Никакой особой загадки здесь не было. Главными, самыми внимательными читателями и основными подписчиками “Советской торговли” были заключенные. Дело вполне понятное, газета публиковала статьи и очерки (да еще с фотографиями) о продавщицах, завмагах, кладовщицах… А это как раз тот “контингент”, который арестантов очень даже интересует. Многие из них не имеют родных, близких, крыши над головой по выходе на свободу, средств для того, чтобы продержаться первое время и снова не угодить за решетку. И почему-то именно на красавиц из торговой сети у зека самая большая надежда.
Письма из зоны были разными, одни отличались друг от друга разве что ошибками и именами авторов, другие были приторными или вульгарными, третьи интересными, но не вызывающими желаниями ответить автору. Чем-то тронуло Наталью совсем коротенькое письмо с Урала. Наверное, тем, что было оно простым и душевным. Так завязалась у них с Константином переписка, которая закончилась тем, что Наталья стала ездить к нему на свиданки, а год назад они расписались прямо в зоне.
Ко времени, когда Беганок оказался в Великих Луках, дядя Костик пробыл на свободе уже больше года. Работал он кочегаром в котельне. Местная братва его, конечно, приметила, но к решению отойти отнеслась с пониманием, что, в общем-то, понятно: у какого арестанта не теплится в душе надежда, что когда-нибудь удастся ему соскочить с этого чертова колеса.
“Выйдет тебе полная скощуха…”
Великолукский побег закончился самым неожиданным и спасительным для Алексея образом. Дядя Костик довольно быстро привязался к Беганку и предложил тетке Наталье усыновить его. Предложение было фантастическим и бредовым: ну, кто бы разрешил усыновить пацана бывшему зычаре-рецидивисту? Но сама идея забрать Алексея к себе подсказала тетке Наталье другой, совершенно реальный выход из казалось бы безнадежной ситуации: нельзя же было держать Алешу на нелегальном положении вечно? Она посоветовалась со знающими людьми и, еще раз съездив в поселок к бабушке, отправилась в интернат.
Там на нее вначале привычно гнали жути, угрожая Беганку всесоюзным розыском, а его укрывателям и пособникам – чуть ли не тюрьмой. Но тетка Наталья сказала, что у них тоже возникла с Алексеем серьезная проблема: бабушка уже в возрасте, больна, обязанности опекуна стали для нее непосильными, поэтому придется ей – родной тете – оформлять опекунство на себя. Не забыла при этом тетка Наталья упомянуть, что живет она в другой области. Начальство тут же сообразило все выгоды такого разворота событий. Теперь для того, чтобы избавиться от неисправимого побегушника, его и в Бурашево оформлять было не надо: другая область, другой отдел народного образования, другая вспомогательная школа…
В конце концов, стороны пришли к соглашению: дирекция интерната отнесется к побегу Алексея спокойно, подождет, пока будет идти переоформление опекунства и даже чем-нибудь поможет: например, не будет писать плохую характеристику. Но пока все это дело будет решаться, Беганок должен быть в интернате и больше никуда не убегать.
К удивлению тетки Натальи, уговорить Алексея вернуться в интернат оказалось делом несложным. И, пожалуй, главную роль сыграло тут веское слово дяди Костика, который уже стал для Беганка большим авторитетом.
– Ты, браток, не гони, – сказал дядя Костик, – Наталья пошустрит, все будет ништяк. Вырулим нужную ксиву, а здесь что-нибудь смакитрим. Да и прикинь: через месяц осенние каникулы, через полтора – зимние. А по весне – выйдет тебе полная скощуха. Тебе и чалиться-то – считанные месяца. Для настоящего мужика это не срок…
Самым большим потрясением оказалось возвращение Беганка для интернатовских педагогов: за месяц пропущенных занятий их “дефективный” ученик достиг невиданных, невозможных успехов в чтении и арифметике, да и писать стал споро, без ошибок. Почерк, правда, был у него нестандартный: буквы выходили все с какими-то выкрутасами и завитушками…
Дядя Костик был не педагогом, а обычным человеком, который не вникая в методические проблемы, передавал ребенку не знания и информацию, а самого себя, со всеми своими умениями и ценностями, которые он сам когда-то получил такими же неисповедимыми путями от своих близких. Эффективность процесса “передачи себя” в значительной мере зависит от повседневной психологической (эмоциональной, душевной) атмосферы, в которой находится ребенок.
Учился читать Беганок не по букварю, а по тюремному альбому дяди Костика. Себе он завел тоже что-то вроде альбома, тщательно перерисовывая туда тюремные тексты. По этому поводу приведу небольшую цитату из одного письма, недавно пришедшего в Центр:
“В зоне многие заводят альбомы, куда записывают свои или чужие стихи, песни, короткие, но мудрые высказывания. Все это делается с любовью, искусно выстраивается каждая строчка, расписывается, разрисовывается каждая страница. В альбомах Вы не встретите никакого мата, похабщины и даже грубого слова. Это на воле про нас думают, что мы сплошь мерзавцы, злодеи и придурки. Бывают случаи, когда автор стихотворения неизвестен, но тюремные стихи узнаешь сразу. Порой, они неумелы, безыскусны, но всегда душевны, в них нет неправды или пустоты.”
Тюремные альбомы были одним из самых сильных моих удивлений в зоне. Среди “безыскусных” текстов часто встречались: “Узник” Лермонтова (“Растворите мне темницу…), “Братья-разбойники” Пушкина, “Крапива” Есенина…
Вместо эпилога
История с Беганком, несколько изменила мое отношение к первой рабочей гипотезе: “призонизации детского населения интерната – влияние родителей”. Пришлось внести поправку: не родителей, а “первичных родственных групп”, в которых бывших арестантов и в самом деле должно было быть немало. По самым разным оценкам, каждый четвертый или каждый третий взрослый мужчина в России побывал в тюрьме или лагере. Иногда этим и объясняют широкое распространение тюремных нравов и жаргона среди населения нашей страны. Но по результатам наших исследований это не совсем так. Впрочем, тут мы перемещаемся совсем в другой сюжет, который заслуживает отдельного разговора.
Последние сведения про Беганка относятся к 97-му году. Вроде бы там, у тетки Натальи почти все – ништяк. В почти входит сюжет с возбуждением уголовного дела против Костика. Сфабрикованное и несостоятельное дело. Я был рад им помочь. Да, и собственных связей у Натальи хватало. Костика в итоге не посадили.
Валерий Абрамкин Центр содействия реформе уголовного правосудия