Сотрудникам КПЗ с этими запрещенными предметами (да вот хоть с тем же портфелем, например) лишние хлопоты: надо на них квитанцию оформлять, где-то хранить, потом разыскивать родственников. С ходу можно и предложить: вот, мол, телефончик, позвоните жене, она приедет, заберет, и никакой квитанции не надо. Конечно, если следователь в отношении тебя дал какие-то конкретные указания по этому поводу, в КПЗ тебе все пообещают да ничего не сделают. Но ты сам шустри, хоть они и тюремщики, а и среди них есть люди. Что-нибудь важное по делу лучше не передавать, скорее всего, к следователю попадетКамера предварительного заключения
Сейчас их ИВС называют – изолятор временного содержания. Но что-то это название не прижилось. В КПЗ, кстати, и пятнадцатисуточники сидят. Обычная камера при отделении милиции, в подвале чаще всего. Иногда без окон. Полкамеры занимает сколоченное из досок возвышение, у одной стены что-то вроде большого плинтуса – вместо подушек. Дверь железная, естественно. Стены крашеные, все в надписях и рисунках. КПЗ – это еще не тюрьма, тут все не так серьезно: ты от них с минуты на минуту уедешь. Там и покурить дадут, и выпить – поделятся, если родственники тебе принесут. Но родственникам тебя еще найти надо, пока ты в КПЗ притормозился. Дело тут не только в том, что иной раз получается и передачку организовать, даже чего-нибудь домашнего, и вещи нужные. Главное – ты весточку, хоть такую, с воли получишь, а дома про тебя узнают: жив-здоров. Можно и самому попытаться дать родным знать, где ты и как. На следователя, который обещал им через час тебя отпустить, не надейся. Он, как правило, все сделает, чтобы близкие твои подольше о тебе ничего не узнали. Существуют, правда, всякие справочные, но от них получить информацию об арестованном – все одно, что зубами гвоздь из старого дивана вытащить. При первом обыске обычно обнаруживаются какие-то вещи (например, кольцо золотое), которые не положены в тюрьме. Сотрудникам КПЗ с этими запрещенными предметами (да вот хоть с тем же портфелем, например) лишние хлопоты: надо на них квитанцию оформлять, где-то хранить, потом разыскивать родственников. С ходу можно и предложить: вот, мол, телефончик, позвоните жене, она приедет, заберет, и никакой квитанции не надо. Конечно, если следователь в отношении тебя дал какие-то конкретные указания по этому поводу, в КПЗ тебе все пообещают да ничего не сделают. Но ты сам шустри, хоть они и тюремщики, а и среди них есть люди. Что-нибудь важное по делу лучше не передавать, скорее всего, к следователю попадет. А просьба сообщить о себе родственникам никакого криминала не содержит.
В КПЗ сидишь от нескольких часов до нескольких дней. Бывают, правда, и специальные ИВС (например, на Петровке, 38 при МУРе), где держат до десяти дней. Там условия получше, но и работают с тобой профессиональнее. Здесь хоть в камере, хоть где – держи язык за зубами. В первые дни ареста это особенно трудно, тяга поделиться, посоветоваться с кем-нибудь непреодолима.
Из КПЗ в тюрьму везут в автозаке (спецмашина, разгороженная внутри решетками), с конвоем (это уже солдатики внутренних войск). Перед приемом начальник конвоя обязательно спрашивает арестантов о претензиях. Обо всех незаконных действиях работников КПЗ можно заявить: били они тебя, неправильно оформили квитанцию, отобрали вещи и т.д.
Сборка
Тюрьма – это название общее, народное. А вообще они двух видов бывают – “крытая”, то есть место заключения самого тяжелого режима и следственные изоляторы – СИЗО. Вот в СИЗО тебя до суда и помещают. В Москве их шесть, но самые известные три: Бутырка, Матросская Тишина и Лефортово. Лефортово – тюрьма КГБ, сейчас ФСБ.
Есть в Москве еще одна тюрьма – Красная Пресня, но это – пересылка, она же “транзитка”. Туда уже осужденных свозят, чтобы этапы формировать и по лагерям развозить. А до суда – СИЗО.
Вначале все прибывшие в СИЗО проходят “сборку”, своего рода привратку, чистилище, “приемный покой”. Через сборку проходят все заключенные и прибывающие сюда из других тюрем, и из КПЗ, и те, кого, скажем, отправляют в суд, на этап. На каждого вновь поступившего заводится тюремное дело, записываются все имеющиеся при арестанте вещи, его особые приметы (наколки, шрамы, выбитые зубы, родимые пятна…), снимают отпечатки пальцев, проводят первичный медосмотр. При медосмотре надо обязательно сказать об инвалидности, перечислить подробно все хворости: эта медицинская карточка будет идти вместе с заключенным через пересылки и этапы до зоны, а значит, вдруг да поможет получить в критический момент нужное лекарство.
Пока этап проходит эти процедуры, заключенных держат в боксах (небольшие клетушки для временного содержания арестанта при этапировании, переводе из камеры в камеру, вызове к следователю и т.п.; в боксы площадью от одного до трех к вадратных метров могут забивать человек до шести). Так по очереди и дергают то туда, то сюда.
Каждого шмонают, то есть обыскивают. Шмон здесь тщательнейший, просматривают вещи, каждый шовчик прощупывают, из подошвы ботинок выдирают “ступень” (железную пластину), раздевают догола: “Нагнись, раздвинь ягодицы, присядь…” После шмона пересаживают в другой бокс (в прежнем ты мог чего-нибудь и припрятать). Фотографируют, но перед этим ты обязательно проходишь парикмахера. Он и должен привести тебя в тюремный вид, бороду остричь машинкой, прическу подкоротить (а случается, и наголо обработать). Хотя до осуждения по закону ни брить тебя, ни стричь без твоего согласия не имеют права, редко в каком СИЗО об этом вспоминают. А ты вспомнишь – могут и наручниками к “креслу” пристегнуть. Да еще и объяснят, что это не стрижка, а санобработка, для тебя же дурака стараются, чтоб не завшивел. Исключение делают лишь для тех, кому следователь в карточке отметку поставил: дескать, нужен мне этот пассажир в натуральном виде, чтобы потерпевший на опознании не сбился.
Потом всех, кого за вечер обработали, разбрасывают по специальным транзитным камерам. Спишь там на “шоколадке” – это шконка, “индивидуальное спальное место”, дарованное зекам в начале 60-х годов новым исправительно-трудовым законодательством вместе с “постельными принадлежностями” – про них речь впереди.
Обычная тюремная шконка – сварная рама (1,8 х 0,5 м) с продольными (2-3) и поперечными (5-8) полосами. Держится эта рама на ножках высотой около 40 см, вбетонированных в пол. В “транзитке”, как и во всех больших камерах, шконки располагаются попарно в два-три яруса, второй ярус на высоте 1,1-1,5 м от пола, третий еще на 40-50 см выше. Шконка во многих тюрьмах вытеснила прежние коммунальные нары, которые хоть и не гарантировали “индивидуальности” спального места, зато позволяли разместиться вдвое-втрое большему количеству арестантов. При хронической переполненности наших тюрем спать приходится в две-три смены, уже и шутка есть: “Спи скорее”.
Из “транзитки” выводят в баню, а к утру раскидывают по обычным камерам. Сейчас кое-кого и по нескольку дней на сборке держат (это помогает следователю сделать “клиента” сговорчивым).
Да, перед тем, как ты попадешь на постоянное место, выдают тебе, наконец, и “постельные принадлежности”: матрас, подушку, одеяло, полотенце, трусы, майку, солдатские кальсоны и нижнюю рубашку… В 80-е годы во многих тюрьмах появилось и постельное белье (две простыни, наволочка), раньше белье заменяла “матрасовка” (огромный мешок, который натягивается на матрас), во многих отношениях вещь в тюремных условиях очень удобная. При всем своем огорчении от ареста и “приемного покоя” постарайся проверить полноценность всего полученного. Особенно это касается одеяла и матрасовки, в тюремной жизни ценность постельных принадлежностей возрастает круче, чем на воле, поскольку в камере они используются не только по прямому назначению (почти все предметы этого “гарнитура” – прекрасные дрова для варки чая, а из одеяла, например, может выйти теплая куртка). С арестанта при убытии из тюрьмы стоимость попорченных постельных принадлежностей взыскивают и отправляют все эти обрывки-обрезки на списание, но каким-то волшебным образом они возникают опять на складе и пускаются в оборот. Следует учесть, что каптерщик – тоже живой человек и от пачки сигарет не откажется.
Сборка имеет и еще одно назначение – обломать арестанта, особенно новичка, показать: “Здесь тебе не санаторий”. Сразу с авторзака попадаешь как в мясорубку: крики, дубинки, иногда овчарки, постоянные пересчеты. Это называется – “нагнать жути”. И, честно говоря, тут иной раз лучше перетерпеть, иначе попадешь под обмолот, надзиратели на сборке бешеные.
И еще об одном надо обязательно помнить. Этап, пересылка, сборка – места, где чаще всего можно встретиться с произволом (беспределом) не только со стороны надзираталей, но и со стороны некоторых заключенных (беспредельщиков, “шерстяных”). Особенно славятся произволом того и другого рода Свердловская и Новосибирская транзитные тюрьмы. Транзитка, сборка – это проходной двор тюремного мира, место без традиций. Там всегда больше, чем в обычных тюрьмах, людей, незнакомых с правильными арестантскими понятиями, о которых мы еще будем говорить дальше, либо просто рассчитывающих, что со свидетелями своих бесчинств они больше никогда не встретятся. Такие люди – те, кто просидел на этой пересылке все-таки больше других “пассажиров”, – часто объединяются в стаи и грабят новичков. Наказание, конечно, рано или поздно этих шакалов настигнет. Но все-таки лучше в тюрьмах, где есть камеры хранения, сдавать часть своих вещей туда (для этого полезно при случае завести вторую сумку, закрывающуюся на “молнию“ или завязывающуюся). А еще лучше – обходиться только самыми необходимыми, не вызывающими особого интереса вещами. А все лишнее – раздать, и чем раньше, тем лучше.
Глухая стена
Самое страшное в следственной тюрьме – глухая изоляция. Потому с таким нетерпением ждут здесь суда, зоны. Там будет трудно, в некоторых отношениях труднее, чем здесь, в относительной сытости и покое. Но, по крайней мере, не будет этой непроницаемой глухой стены, и можно написать письмо, получить свидание, и будут доходить, пусть с опозданием и через руки цензора, вести из дома. Каждому приходилось, наверное, переживать часы тревоги за близкого человека, внезапно отделенного от тебя неизвестностью. Ждать известий, мучиться от тяжелых предчувствий до рассвета, молиться про себя: Господи, дай хоть какой-нибудь знак, что ничего страшного не случилось. Теперь помножь эти переживания не на день, не на неделю…
Тюрьма – безвременье, тюрьма – беспамятство, тюрьма – могила… У Достоевского – точная формула: мертвый дом. Переступая порог тюрьмы, формулу уточняешь (не подозревая, что это лишь первое уточнение): здесь ты погребен заживо. Следственная камера – склеп, никуда не денешься, не двинешься, не докричишься, не услышишь отклика. Не увидишь звездного ночного неба. Дневное – на прогулке – зарешечено, не твердь небесная, а провал. В окне не просто решетка (в клеточку), а “баян”, то есть жалюзи – железные полосы, установленные под углом. Ни солнца, ни неба, ни травинки, ничего живого. Сердце еще бьется, ты дышишь, чувствуешь, помнишь… Да что толку! Стянутое стеной пространство выведено за пределы жизни. Глухая стена не только вокруг тебя – в тебе самом. Отгораживает прошлое от настоящего, отсекает все росточки, что должны были развернуться из вчерашнего в сегодняшнем.
Для первоходочника следственная тюрьма – провал в пустоту, бездеятельность. Здесь нет дел и забот, которыми ты был завален на воле. Никаких у тебя связей с прежним миром не осталось, ничем ты своим близким помочь не можешь, а они – тебе. И еще, тюрьма – вещь тяжелая в смысле “ненавязчивого сервиса”. Включают радио в 6 утра и громыхает оно до 10 вечера с небольшим перерывом, хочешь – не хочешь, слушай. Или вот сидит вас в одной камере пятеро, и никуда вы друг от друга не денетесь. На воле ты мог хоть из дома, хоть от жены уйти. А здесь нет, здесь вы обречены жить вместе.
И от всего этого тюрьма кажется непереносимостью, невозможностью. Смерть естественней, преодолимей. Там, за порогом жизни, – как ни представляй – либо ничего нет, либо – простор… Поэтому редкий новичок спешит включиться в тюремную жизнь, все обычно на какое-то время застревают в “прихожей”. Кажется, так легче, правильней: потоптаться здесь, переждать, ведь “все пройдет”. Тюрьма не на век, так на хрена и стараться. Все равно это не твое, твое остапось на воле, к нему ты вернешься из нежизни, когда закончится срок. Велик соблазн: не жить, а выживать, закрыться, застыть, ничего не видеть и не слышать, уйти в воспоминания, не обращать ни на что внимания. Но, если ты не включаешься в жизнь, то это для тебя же оказывается хуже – люди, застрявшие в “прихожей”, как правило, начинают деградировать.
И рано или поздно человек понимает: надо рождаться для новой жизни, иначе это и не назовешь. Учиться заново ходить, видеть, слышать, говорить. В первые дни, например, ты не видишь и не слышишь тюрьмы, с прогулочного дворика ловишь нездешние голоса: гудки автомобилей, скрип тормозов, шум моторов и жужжание вентиляторов фабрики, звонки трамваев, дальний колокольный звон… Потом как-то незаметно для себя переключаешься и начинаешь слышать, что в тюрьме происходит. Идет, например, раздача завтрака. У соседней камеры черпак три раза бьет о дно миски, хлопает форточка-кормушка. Все понятно – в соседней камере три человека. Слышишь, как дергается глазок в камере напротив – это контролер (надзиратель), значит, сейчас и к вам заглянет, и в считанные секунды, если занимались чем-то запрещенным, все принимают нужный вид…
В обычаях тюрьмы (наверное, они веками вырабатывались), есть и то, что не дает человеку умереть там от тоски, от разрыва сердца.
Правильная хата
В камерах малолеток и первоходочников встречается довольно агрессивная публика, знакомая с тюремным законом только понаслышке. А закон этот до конца и не всякий рецидивист знает. Первоходочники под тюремным законом понимают обычно власть физически более сильного над слабым. И начинают играть в тюрьму, думая, что выполняют ее закон, и не зная, что они этот закон нарушают и когда-нибудь за это жестоко поплатятся. Как они играют? Издеваются над новичками. Прописку чаще всего именно в таких камерах устраивают.
Если особых жестокостей при прописке не вытворяют, то больше это похоже на игру. Она и распространена в основном на “малолетке”, а на “взросляке” (то есть в камерах для взрослых) та же молодежь прописывает обычно своих же ровесников. При этом кое-какие ограничения существуют: нельзя прописывать “микронов” – тех, кому 16 не исполнилось, – и арестантов в возрасте, начиная лет с тридцати, тех, кто сильно пострадал, кто в камеру сильно избитым пришел, тоже. Как, разумеется, тех, у кого не первая ходка.
– И как прописывают?
– Заставляют загадки разные отгадывать. С нар нырять, головой о стену с разбега биться и так далее – все это “приколами” называется. Приколов таких несколько сотен, всех не упомнишь, да и всякое поколение арестантов что-нибудь свое к известному добавляет… Бросают, например, тебе веник: “Сыграй на балалайке”. Ты должен бросить его обратно: “Настрой струны”. Подводят к батарее: “Сыграй на гармошке”. Отвечаешь: “Раздвинь меха”. Устраивают “свадьбу”: “Что будешь пить: вино, водку, шампанское?” Отвечаешь: “Вино”. Нальют тебе кружку воды – пей. Спросят опять тоже самое. Отвечаешь: “Водку”. Опять нальют полную кружку – пей. И так будут наливать, а ты пить, пока не скажешь “тамаде”: “То же, что и ты”. И прочая чушь. Тут не столько твоя сообразительность проверяется, сколько знания. Знаешь приколы – свой. Но это, конечно, мелочи. Могут и посерьезнее испытание устроить: завяжут глаза, посадят на верхнюю нару, привяжут к ней за мошонку: “Прыгай”. Не прыгнешь, струсишь – сам себе приговор подпишешь. Прыгнешь – окажется, ничего страшного, привязали-то тебя ниткой, которая тут же и оборвалась, хотя ты этого не видел, а от страха подумал, что веревкой. Или: “Кем хочешь стать – летчиком или танкистом? – Летчиком. – Прыгай вниз головой.” Ты прыгаешь, а тебя ловят. Должны, по крайней мере, поймать, потому что если ты разобьешься, с виноватых за это спросят. Или, на лагерном жаргоне, им это “предъявят”.
Есть у прописки и еще один смысл. Любого первоходочника первое знакомство с тюрьмой попросту убить может, с ума свести – так оно тяжело. В первые часы неволи человек находится в шоке. И прописка отвлекает его от этого состояния, заставляет активно включаться в новую жизнь. Ну, а камера лучше узнает, что ты за человек: гнилой – не гнилой, слабый духом – сильный (“духовитый”), веселый – мрачный, эгоист или готов пострадать, когда придется, за общество и т.д. Но в общем-то прописка правильными понятиями не одобряется, потому что игра там сплошь и рядом в издевательство переходит. В “опущенные” (о них мы еще будем говорить) чаще всего в СИЗО попадают, а не на зонах.
Сейчас вообще прописку новичкам реже устраивают, чем раньше. Особенно в нормальной камере.
– Что такое “нормальная камера”?
– Та, в которой царит не власть кулака, а тюремный закон. Этот закон очень суров, но он справедлив. В той части, которая касается встречи новых арестантов, он гласит: тюрьма – это твой дом. Пришел человек – прежде всего поздоровайся с ним. Не приставай к нему с вопросами: за что сел, как было дело?.. Расскажи о порядках тюрьмы и камеры, дай ему место, предупреди о том, чего нельзя делать. Братва – то есть обитатели камеры – должна новому человеку обо всем рассказать, все показать, а уж после этого спрашивать за нарушения тюремного закона, если он такие нарушения допустит. Человек, только что пришедший с воли, согласно тюремному закону (который еще называют “правильными понятиями”, “правильной жизнью”), чист. На воле он мог быть кем угодно и творить что угодно, а здесь он начинает новую жизнь. Он – младенец, и спроса с него нет. Это правило “номер раз” – нельзя спрашивать с человека за нарушение нормы, о которой он не знает. И мой тебе совет: если попадешь туда, начинай новую жизнь немедленно. Считай, что если суждено тебе когда-нибудь выйти на волю, то это будет подарком судьбы. Но основная твоя жизнь теперь будет проходить в тюрьме. И то, как она пойдет дальше, на 90% зависит от твоих первых шагов.
– А какие еще в нормальной камере порядки?
– В тюрьме между собой арестанты чаще не “камера” говорят, а – “хата”. Стукнут соседи в прогулочном дворике в стенку: “Эй, мужики, что за хата?… А раньше в какой хате сидел, кого знаешь?” То есть даже вот это убогое жизненное пространство воспринимается как дом, обживается. Пусть ты и в одиночке сидишь, через несколько дней ты ее уже обжил, знаешь, где что, и все пространство как бы одухотворяется. С допроса или с вызова заходишь в камеру, и появляется чувство родного угла.
Так что по-тюремному нормальная хата будет звучать так: правильная хата. И порядки в правильной хате в основном те же, что и у правильных людей на воле. Пришел с дальняка, то есть из туалета – руки помой. Садишься за стол – сними лепень (пиджак). Когда кто-нибудь ест, нельзя пользоваться парашей. Когда все музыку слушают или передачу какую-нибудь – тоже. Свистеть нельзя – срок насвистишь. Нельзя сор из избы выносить, то есть без особой нужды рассказывать другим камерам о том, что в вашей хате происходит.
Не должен ты ничего и никому. Ничего у тебя нельзя отнимать – особенно это пайки “от хозяина” касается. И даже просить у тебя что-то считается непорядочным.
Еще один момент – уборка камеры. В тюрьме такого порядка, как в армии – салаги пол драят, а деды балдеют – нет. Убираться в камере должны все по очереди, абсолютно все. Мне рассказывал бывший сокамерник знаменитого вора Васи Бриллианта, что тот убирал камеру, мыл парашу наравне со всеми. И когда ему кто-то задал вопрос по этому поводу, он объяснил, что по тюремному закону позорным считается делать что-то за другого, прислуживать другому, а за собой человек сам должен убирать. “Вот, если бы я мог летать, – сказал Вася Бриллиант, – тогда бы другое дело. А раз я хожу по полу, почему же мне его не подмести?” Заставить тебя в качестве наказания убирать камеру вне очереди тоже никто права не имеет. Такое право есть у тюремщиков, а вы – братва, то есть братья друг другу.
Если все-таки попадешь в неправильную камеру, где тебе ничего не объяснят, и увидишь человека, который лежит под нарами или у параши, с которым никто не разговаривает, – не подходи к нему. Вообще в первое время присматривайся к тому, что вокруг происходит. Присматривайся, помалкивай, делай то же, что и все. И так же, как все. Пусть это даже покажется тебе ненормальным или смешным.
Что касается спорных вопросов, решать их надо мирным путем. Никаких драк, оскорблений среди братвы быть не должно – этого тоже правильные понятия требуют. В крайнем случае для решения спорных вопросов есть выход на другие камеры. Спросите у них, что можно, а чего нельзя.
– Как мы их спросим?
– В тюрьмах люди проявляют изобретательность фантастическую. Огонь добыть трением или от лампочки, ботинком решетку перепилить, чифир сварить в газете, записку на соседнюю улицу бросить – все это там умеют. Из ничего сделают все, было бы время. Связь между камерами есть в любой тюрьме, но организуется она не везде одним и тем же способом. Самое простое, когда контролер от двери подальше отошел, просто крикнуть через решетку (“с решки”): хата такая-то… Правда, в следственном изоляторе межкамерная связь – одно из серьезнейших нарушений режима содержания…
Можно и так: откачиваешь веником или тряпкой воду в унитазе: канализационная труба – что телефон. Через нее же при известной сноровке можно и передавать все, что угодно: чай, сигареты, записки. Можно взять кружку, приложить ее к трубе отопления и прокричать в нее все, что тебе надо – в других камерах через ту же кружку услышат и примут к сведению, либо дальше передадут. Можно “коня” запустить: делаешь удочку из газетной трубки и нитки, привязываешь к ней записку с адресом и опускаешь за решетку – ниже поймают. Можно просто перестукиваться. Берутся тридцать букв русского алфавита, без мягкого и твердого знаков и “ё”. Помещаешь их по вертикали в “клетку” – пять клеточек в высоту, шесть в ширину. Буквы в этой клетке нумеруются: от 1 к 5 вниз и от 1 к 6 вправо. В этой азбуке “а” будет передаваться так: один удар – пауза – один удар; “к” – два удара – пауза – пять ударов и т.д. Если вы с собеседником знаете азбуку Морзе – вообще никаких проблем. Описывать все возможные способы бессмысленно.
Вот так и спросите у авторитетных людей, кто прав, кто неправ.
– Скажи, а если я сам выдам себя за “авторитета”? Ты мне сейчас все подробно расскажешь, я хорошо запомню, да и по “фене ботать” научусь…
– Лучше и не пытайся, это тоже самое, что выучиться “на Штирлица”. Может, и не сразу, но такая попытка обязательно кончится плохо. Тюрьма обостряет интуицию, люди там всегда чувствуют, когда ты врешь, – это во-первых. Во-вторых, притворяться легко на воле, потому что там ты притворяешься час, два, ну, день. А в тюрьме ты на виду круглые сутки. Самый гениальный актер не может жить на сцене постоянно. Ему отдых нужен, не то будет делать ошибку за ошибкой. В-третьих, знать феню мало, чтобы найти общий язык с опытными арестантами. Тут ведь важны и жесты, и намеки, и определенные привычки, и манера держаться. И то, что в “Джентельменах удачи” показали – это, конечно, фантастика даже в своей основе. Не может двойник вора себя за него выдать, если сам не сидел. Его расколет первый же арестант с лагерным опытом.
Скорее наоборот, лучше бы уж зеков в кино играли сами зеки. Один из наших лучших кинорежиссеров, Алексей Герман, это понимает. В его фильме “Проверка на дорогах” военнопленных играли настоящие зеки. А охрану военнопленных сыграли тоже профессионалы – наши, родные тюремщики. К слову сказать, зеки там снимались добровольно, с благословения лагерных авторитетов.
– Кстати, о “Джентельменах”. Это правда, что татуировка – паспорт зека? Насильно их делают?
– До последнего времени так и было. По числу куполов церкви, выколотой на груди, можно сосчитать число “ходок” (раньше было – число отсиженных лет). Если кот в сапогах изображен, значит хозяин татуировки – карманник, если кружок с точкой внутри на предплечье или над верхней губой – опущенный и т.д. И за татуировки, не соответствующие действительности, наказывали. И насильно клеймили тех же опущенных. Но все это раньше. Сейчас профессионалы татуировок не делают вообще – зачем им дополнительные особые приметы? И петухов тоже не клеймят – их и так за версту видно. Так что татуировка – обычно дело добровольное. В отличие от нашей паспортной системы.
Центр содействия реформе уголовного правосудия