Мне говорили: это не для газеты. Ну сама подумай: кого интересует разговор о трупах, моргах, вскрытиях и прочих ужасах? Но это страшно: в России около 40 тысяч трупов в год хоронят, не установив причину смерти. Эта цифра превосходит официальный показатель убийств, ежегодно совершаемых в стране. Я подумала. И возник вопрос: а почему ко мне постоянно обращаются люди, которые считают, что их родственников убили, но судебные медики не сумели или не захотели установить истинную причину смерти? Я не врач, а обращаются ко мне. Понятно, что журналист — последняя инстанция. Но выходит, что вопросов больше, чем ответов?
Целый месяц я пыталась найти человека, который мог бы ответить на эти вопросы. Могли бы многие, но ответ был один: встречаться не стоит…
Но бесстрастная статистика свидетельствует: очень даже стоит.
А вот и некоторые цифры. В России около 40 тысяч трупов в год хоронят, не установив причину смерти. Эта цифра превосходит официальный показатель убийств, ежегодно совершаемых в стране.
По данным МВД России на конец 2004 года, не была установлена личность 61 688 неопознанных трупов и не были найдены 44 477 пропавших без вести граждан. И получается, что вне рамок расследования обстоятельств смерти и исчезновения граждан остаются приблизительно 150—200 тысяч в год. Известный криминалист, из работы которого взяты приведенные выше шокирующие цифры, пишет: “То есть каждый год мы не знаем, при каких обстоятельствах умерли или куда пропали жители такого подмосковного города, как Химки (население 135 тыс. жителей), вместе с их гостями”.
В конце концов на мои вопросы согласились ответить бывший заместитель директора НИИ судебной медицины Минздрава СССР, впоследствии — заместитель начальника московского бюро СМЭ Игорь Евгеньевич Панов и авторитетный отечественный криминалист, кандидат меднаук, доктор юридических наук, профессор Сергей Степанович Самищенко.
Часть I. Разговор с экспертом
Есть такая наука — учение о смерти — танатология. Судебно-медицинская танатология в первую очередь изучает проблемы, связанные с насильственной и скоропостижной смертью. Ее главной задачей является помощь органам следствия в установлении ответов на вопросы о причине и давности смерти.
— Игорь Евгеньевич, можно ли скрыть истинную причину смерти?
— Хорошо проведенная экспертиза включает прежде всего специальную подготовку судебного медика. Разумеется, между Москвой и какой-нибудь деревней в Хабаровском крае должны существовать определенные расхождения, и уровень возможности экспертиз, конечно, неодинаков. Тем не менее я думаю, что даже в Москве 5—10% причин смерти не устанавливаются правильно. Потому что все зависит в первую очередь от уровня подготовки эксперта.
При травме установить причину смерти в принципе несложно. Переломы, колото-резаные, колото-рубленые, механические травмы — тут все на виду и все ясно. При асфиксации иногда возникают затруднения. Например, когда человека утопили. Исследование на планктон помогает судить о том, могло или не могло произойти утопление. Исследуют кости: если смерть наступила не от утопления, то планктона, который содержится в воде, не будет. Если к смерти приводит заболевание, должны быть выраженные изменения каких-то органов. Не заметить или попытаться их скрыть — ну как их скроешь?
— Однако ложные заключения бывают, и мы это знаем.
— Я считаю, что сейчас не устанавливается или неправильно устанавливается причина смерти при подозрении на некоторые отравления. Кислоты, которые применялись 200 лет назад, — уксусная, азотная, серная, соляная — они дают такую патологию, что никуда не денешься. Заменители спиртов приводят к таким характерным изменениям, что даже химическая экспертиза не нужна. А вот наркотики или психотропные препараты не имеют характерной патоморфологической картины. В таких случаях нужно основываться только на результатах судебно-химического исследования. Если есть возрастные изменения, сердечная патология, бляшки в коронарных артериях, можно ошибочно причиной смерти признать острую сердечную или сердечно-сосудистую недостаточность.
— То же самое можно сделать и умышленно?
— Можно. Я имел неудовольствие несколько раз поймать за руку экспертов, которые давали заведомо неправильные заключения. По окончании любого вскрытия эксперт должен поставить диагноз. Поэтому он должен тщательно исследовать труп снаружи, выявить и дать объяснение буквально каждому обнаруженному изменению: царапине, ссадине… Это старая больная истина. Если в самом начале эксперт неправильно или нечетко отразил состояние трупных явлений — все. Определить давность смерти, например, никакой академик тогда уже не сможет.
— Что может дать эксгумация?
— Я провел больше сотни эксгумаций и могу сказать, что это имеет смысл, если смерть наступает от множественных переломов костей и есть основания сомневаться, что те переломы, которые описаны при исследовании трупа, явились причиной смерти. Допустим, было перекатывание колесом автомобиля, а эксперт не вскрыл позвоночник и лопатки. Если такие повреждения есть, все понятно. Если это смерть от заболевания или отравления, как правило, через полгода уже не о чем говорить. Некоторые яды можно обнаружить годы спустя. Но есть яды, которые разрушаются спустя полчаса нахождения в организме человека. Тогда остается судить по клинике умирания. Это не стопроцентный аргумент, но другого нет.
— Игорь Евгеньевич, если я попрошу вас вспомнить уникальную экспертизу…
— В последние годы моей работы все экспертизы были уникальны, и я надеюсь, что ни у кого из экспертов не будет больше Сумгаита, Тбилиси, Чикатило, “голубой крови”…
— Сейчас многие понятия не имеют о том, что такое “голубая кровь”.
— Страшно наболевший вопрос, который в печати освещался необъективно, если не сказать — предвзято. Я по этому делу проводил экспертизу.
История “голубой крови”, рассказанная Пановым
Мечта человечества — изготовить заменитель крови, для того чтобы спасать людей от смерти. В конце 50-х или в начале 60-х годов американцы, японцы и, кажется, немцы провели кооперативное исследование крови. Они разработали заменитель на основе так называемых перфторуглеродистых соединений, которые при растворении в воде давали голубую окраску, и журналисты окрестили все это “голубой кровью”. Она творила чудеса. Петуху отрубили голову, пришили другую, петух встал и побежал. Кролика утопили, ввели ему оксигенированную “голубую кровь”, он тоже ожил и побежал по своим делам. Но когда приступили к опытам на людях, выяснилось, что у тех, кому ее переливали, развивались опухоли. Или возникала спидоподобная реакция, люди теряли иммунитет. Объяснялось все это тем, что период полураспада фтора — тридцать с лишним лет, а он остается в печени, волосах, ногтях… Президент Америки запретил проводить клинические испытания на людях. А в это время профессор Белоярцев, который заведовал лабораторией в Институте биофизики в Пущине, взял тот же самый рецепт и, чуть изменив соотношение, выдал за свой. И все это стали испытывать на людях. У Белоярцева не было надлежащего контроля за испытаниями, никакой схемы дозировки. И в прокуратуру пришла анонимка. Одновременно к нему в лабораторию почему-то поступила тысяча ампул морфия, не имеющего к этому исследованию никакого отношения. И морфий исчез. А через несколько дней он купил себе новую машину.
Приехали к нему в Пущино сотрудники Генеральной прокуратуры, провели обыски в лаборатории, дома и на даче, после чего пригласили в Москву. А он не приехал. Повесился. Может быть, чтобы избежать позора. А раздули все это как травлю крупного ученого. Тем временем назначили экспертизу. Панову привезли несколько ящиков историй болезни, отовсюду, потому что было семь или восемь больниц, где испытывали препарат: Военно-медицинская академия, Военно-морской госпиталь, Днепропетровская областная больница, госпиталь в Афганистане. И самое главное — Афганистан. Там была разработана специальная анкета. Ему эти анкеты привезли — там не было даже фамилий, только дозировка препарата, причем у разных больных она менялась в десятки раз. Кому вводилась эта “голубая кровь”, по поводу чего… Панов собрал комиссию, в которую вошли два с половиной десятка ведущих специалистов Союза. Составили список тех, кому вводился препарат, разослали по городам и весям и получали ответы: жив или нет. Половина из них умерли. Послали второй запрос: от чего умирали? От онкологии. Получили ответ, в каком состоянии находятся живые: оказалось, многие из них — онкологические больные. Провели исследование и выяснили, что это было чистое безобразие. А ученых готовили к получению Государственной премии. В “Огоньке” были две статьи, где размазали следователя, который вел дело. Он обратился в Дзержинский суд, который признал, что статьи носили предвзятый характер, и обязал опубликовать опровержение. Опубликовали три строчки: в статьях обнаружены неточности…
И напоследок самый любопытный случай из практики эксперта Панова:
“Наш эксперт был в отпуске, а надо было прийти в суд и подтвердить его заключение. Эксперт провел грамотную и тщательную экспертизу, я поехал в суд. Суть дела: в ночь на Cтарый Новый год группа молодых людей идет по снежку и поет песни. Навстречу два пьяных милиционера. Ну, как обычно. “Чего орете?” — “Мы не орем”. Завязалась драка. Потом кто-то крикнул: “Берегись, нож!” Некто Соколов вырвался, стал убегать, а милиционеры за ним. Соколов забежал в подъезд. Как что было, никто не знает. Известно только: умирающий Соколов лежит на ступеньках на спине, рядом сотрудники милиции, и почему-то у каждого в руках охотничий нож. И один другому говорит: “Зачем же ты его ударил?” А тот отвечает: “Я не бил”. По материалам дела один из милиционеров сказал, что он вроде бы ударил его в драке — вот его и судили. А другой сказал, что, когда он вошел в подъезд, Соколов уже лежал в луже крови. Судья меня спрашивает: “Какие повреждения?” “Сзади, под коленкой, глубокая резаная рана с повреждением сосудисто-нервного пучка”. — “Подтверждаете заключение о том, что рана ножевая?” — “Да”. — “Подтверждаете, что нанесена на улице?” — “Нет”. Как? А очень просто. Во-первых, он с такой раной не мог бежать. Во-вторых, у него были тоненькие брючки и плавки, и в таком случае дорожка крови тянулась бы по только что выпавшему снежку до подъезда, а дорожки не было. Значит, его ударил тот, кто первый вбежал в подъезд. Так оно и оказалось”.
Часть II. Разговор с ученым
— Сергей Степанович, в одной из ваших работ приводятся поистине сногсшибательные цифры, из которых следует, что ежегодно вне поля зрения органов правопорядка остаются около 200 тысяч пропавших и неизвестно от чего умерших людей. Как же быть?
— Если человек умирает, общество обязано установить, от чего и при каких обстоятельствах это произошло. Поэтому каждый случай наступления смерти в условиях неочевидности нужно расследовать. Нужно внести в Процессуальный кодекс добавление, в соответствии с которым каждый раз, когда человек умер при невыясненных обстоятельствах, должно возбуждаться дело. Почему нельзя создать специальное подразделение, которое будет заниматься расследованием обстоятельств смерти человека?
— Но прокуратура расследует…
— Я о другом. Человек умер, и в настоящее время только один-единственный человек, рядовой следователь, заваленный множеством дел, вправе что-либо делать или не делать. И никто не может ему ничего сказать, попросить, потому что все это законом на стадии возбуждения уголовного дела не регламентировано. Представитель прокуратуры изучает обстоятельства и потом принимает решение: возбуждать дело или нет. А надо сразу возбуждать дело (не уголовное) и устанавливать причину смерти, механизм и обстоятельства, при которых человек ушел из жизни. И потом принимать решение.
— Насколько это практически выполнимо?
— При нынешних кадрах ни насколько. Количество специалистов нужно увеличить, и все будет нормально.
— Всем следователям, экспертам и ученым я всегда обязательно задаю вопрос: какие у эксперта есть возможности скрыть истинную причину смерти?
— Любые. Если, конечно, нет совершенно очевидных причин. Ведь при вскрытии можно иссечь колото-резаную рану и написать, что человек умер своей смертью. Установить другое в таком случае будет невозможно. Вообще порядок обязывает экспертов все сохранять, нельзя от трупа ни одного фрагмента выбрасывать. Это закон. Однако, если эксперт пойдет на обман, он может сделать что угодно.
Если повреждения не механические, а химические, можно орган не изымать и не исследовать — тоже не будет правильного ответа. Вы же знаете, некоторые яды распадаются и исчезают без следа…
— А если отравление изменяет вид внутренних органов?
— Все яды очень разные. Скажем, курареподобные яды действуют на дыхательную мускулатуру и поражают ее. И человек умирает от асфиксии. Медик это констатирует. Он должен написать, вследствие чего развилась асфиксия, но может написать: причина не установлена. Установить истину нередко можно, но опять же: инициативу должен проявить эксперт. Абсолютно все в его руках. И после того как человека похоронили, а мы поняли, что он отравлен, часто бывает, что выяснить ничего уже нельзя.
— Какой срок может оказаться критическим?
— Опоздание может составлять всего месяц. Вот, скажем, тело привезли сегодня, сегодня же произошло вскрытие, тело отдали родственникам и через несколько дней его кремировали. А спустя три-четыре недели, когда эксперт получит данные дополнительных исследований, поздно что-нибудь предпринимать. А он написал: острая сердечно-сосудистая недостаточность, и в акте описано как положено. В результате тело кремировано и потребовать что-либо с кого-либо невозможно.
— И часто это случается?
— Не думаю, что часто, но место это имеет. Помните, в Петербурге одинокие владельцы квартир стали один за другим умирать от сердечно-сосудистой недостаточности, и их квартиры доставались предприимчивым гражданам. Тут ведь как: ставят человеку ящик спиртного, он его выпивает и умирает. Это насильственная смерть, а подпадает под несчастный случай.
— А что можно установить по костям?
— Прижизненное или посмертное было повреждение. Если перелом был прижизненным, то его края пропитываются кровью. Потом кровь распадается, а железо, которое было в гемоглобине, в повышенном (по сравнению с обычным участком) количестве содержится в краях кости. Это можно установить при помощи спектрального анализа. Причем даже на скелетированных останках. Но бывают и посмертные трещины. Череп замерзает, мозг расширяется и происходит растрескивание. Для несведущего человека эти повреждения похожи друг на друга, но специалист одно с другим не спутает. Во втором случае действие силы идет изнутри наружу, а в первом, когда нанесено повреждение, — снаружи внутрь. Это можно определить.
— Следователь, который изучает все обстоятельства дела до принятия решения о возбуждении или отказе в возбуждении уголовного дела, обязан собрать всю возможную информацию. Но сплошь и рядом происходит иначе: если фигурант есть — тогда следователю это выгодно и он будет копать, а если нет — он закроет глаза на что угодно. А как должно быть по закону?
— Положено исследовать все три версии: убийство, самоубийство, несчастный случай. И в том случае, когда собираются все факты — все, а не только те, которые нравятся следователю, — одна или другая версия обрастает “мясом” и неизбежно станет выглядеть более обоснованной, чем две другие. Вот человек работает над одной версией, а обнаруживаются обстоятельства, которые в нее никак не вписываются. Если следователь действует в собственных интересах, он закроет на это глаза или примет меры к сокрытию негативных для его версии обстоятельств. У меня был уникальный случай. В небольшом поселке обнаружили труп мужчины, который полз к фельдшерскому пункту, но по дороге умер. У него были множественные повреждения. Установили личность. Выяснили, что накануне он гулял в местном кафе, напился и повздорил с каким-то внушительных размеров гражданином, который во всеуслышание кричал погибшему: “Я тебя убью!” А утром этого гуляку обнаружили мертвым. Сразу нашли того, кто накануне ему грозил. Этот человек тоже закончил день в полном беспамятстве. Его прижали, и он признал, что грозился убить, к тому же все посетители заведения это слышали. Всё, возбудили дело о причинении тяжкого вреда здоровью, повлекшем смерть. Подозреваемого взяли под стражу, дело красиво оформили, а труп отправили на судмедисследование. А судебные медики обнаружили автотравму. Все было четко: бамперперелом, следы скольжения, которые следователи вначале объяснили тем, что потерпевший якобы долго полз. Еще были непрямые переломы ребер. Прямой перелом возникает от непосредственного удара, и он идет внутрь. А когда грудную клетку сдавливают, то в местах наибольшего перегибания они открываются наружу. И вот по состоянию краев ребер определяют, прямой это перелом или непрямой. При ударах ногами, коленом переломы образуются прямые, а при ударе транспортом чаще бывают непрямые.
Как правило, судебные медики руководствуются таким подходом: они говорят — это более вероятно, а это менее вероятно. А уж этим пользуется следователь. Он спрашивает: ну все-таки можно было сделать так, а не этак? Можно такое повреждение нанести собственной рукой? Медик отвечает: не исключено. И дело списывается в архив. Пусть хоть и маловероятно, однако все же вероятно — так дела и закрывают.
— Что же получается? Между двумя формулами “это возможно” и “это не исключено” существует зазор, щель, и в эту щель то и дело падают люди, которые не виноваты в том, в чем их обвиняют, а доказать свою невиновность они не в состоянии.
— Следователи, мягко выражаясь, плохо знают судебную медицину. Хотя всегда думают, что знают. А уж о деталях они вообще не имеют никакого представления. То же самое касается и криминалистики. А ведь есть три вида информации. Первая — от судебного медика, после исследования трупа, вторая — от криминалиста, который должен изучить следы на месте происшествия, потом провести экспертизу, и третья — словесная, которую собирают следователи и оперативные работники. Так вот следователь у нас не такая фигура, которая способна всю эту информацию обработать, совместить и сделать правильные выводы. Как правило, из всей информации он выделяет то, что ему нужно, чтобы подтвердить показания имеющихся в наличии свидетелей, и удобную для себя версию.
— Как же заставить следователя работать? Запирать в кабинете, пока не выполнит все, что от него требует закон?
— Понимаете, это противоречит человеческому естеству: проводить больше работы за ту же зарплату. Есть в биологии такая граница: всего 5-10% особей способны работать себе в ущерб, а 90% — лишь тогда, когда трудозатраты покрываются тем, что они приобретают в результате. Если тигр целый день будет бегать за мышкой, он не восстановит то, что потратил. Ему нужна газель. И так же следователь. Он получает небольшую зарплату. И если он каждый случай начнет расследовать полностью, он потратит на это все 24 часа, а зарплата останется такой же. Это естественный процесс, поймите правильно. Расчет государства не может основываться на действиях энтузиастов. А обычный человек должен знать: чем больше он работает, тем больше получает. Это естественный ход вещей. Тогда с человека можно спрашивать.
— Увы, люди, попавшие в беду, хорошо знают, что следователь — царь, бог и воинский начальник. И очень страшно сознавать, что этот царь не шибко грамотный и бегать за мышкой ему неохота, а газелей на всех в меню пока нет. Что же делать?
— Если мы предлагаем возбуждать дело по каждой смерти в условиях неочевидности, у следователя появится противовес в лице представителя потерпевшего, который наделен немалыми правами. А сейчас следователь спрятался в нишу доследственной проверки, и там никто его пальцем тронуть не может. Ни указаний, ни просьб — он недоступен. И пользуется этой недоступностью не в ущерб себе.
Это первое. И второе, что сейчас легко сделать, — видеозапись осмотра места происшествия и вскрытия трупа. Сегодня хорошая цифровая камера стоит 500 долларов, страна не разорится. И если все по определенной схеме записывать, тогда 90% информации будет надежно сохранено и ее всегда можно проверить и перепроверить. А сейчас дают три страницы, по ним вообще ничего не понятно, и пропустить можно что угодно. Все на усмотрение следователя. А так это будут материалы, а не чьи-то умозаключения. Видеозапись — грандиозный шаг вперед.
* * *
Судебно-медицинская экспертиза — это тайна смерти, умноженная на тайну следствия. Вот почему я так долго искала собеседников. Однако, признаюсь, меня очень порадовало то, что Игорь Евгеньевич Панов и Сергей Степанович Самищенко, не сговариваясь, произнесли одну и ту же фразу: подделки есть, но их не так много, как нам кажется от страха и безысходности. Наверное, больше ошибок от неграмотности.
Но говорят, что у судмедэксперта государственная зарплата не основной вид дохода. Особенно в небольших городах, где очередь к эксперту такая же, как к хорошему врачу. При зарплате в 10 тысяч рублей никакой эксперт не откажется от дополнительного заработка. А уж каким он будет? Криминальным или не очень? Но если родственники умершего попросят не откладывать вскрытие, чтобы вовремя похоронить покойного, а за это отблагодарят — разумеется, им не откажут. Ведь “благодарность”, как правило, равна месячной зарплате. Об этом, разумеется, знают в “органах”. И, чтобы не ссориться с этими “органами” и не лишиться доходов, эксперт, сам того не желая, становится ручным. И если “органам” понадобится помощь, “правильное” заключение, он не сможет отказать…
Ольга Богуславская, «МК»