На шею пленной активистке боевики повесили табличку с надписью “Она убивает наших детей”, а в волосы воткнули маленькие украинские флажки. Тогда, благодаря настойчивости журналистов, женщину отпустили из плена.
В сентябре 2018 года ее показания вошли в те 58-м свидетельств пострадавших о преступлениях в отношении сексуального насилия на Донбассе, которые правозащитники передали как представление в МУС в Гааге.
На днях Восточноукраинский центр общественных инициатив передал в офис прокурора Международного уголовного суда дела о преступлениях, связанных с сексуальным насилием. На брифинге по результатам представления присутствовала и бывшая пленная украинская активистка Ирина Довгань.
Укринформ приводит текст выступления Ирины Довгань в ходе пресс-брифинга:
– Интерес ко мне впервые проявилась, когда меня нашла Евгения Закревская (адвокат и активист. – Ред.) и она задокументировала все, что я говорила – где-то на второй неделе жизни в Киеве после освобождения.
Я могу сказать, что после подобных травм мозг стирает подробности. И некоторые вещи, которые я вспоминаю – они для меня, допустим, бывают странные.
Я могу привести пример. На четвертом году после плена мой мозг подал мне такую картинку – мне не давали пить три дня и у меня не было доступа к воде. Потом была площадь, где на жаре меня держали возле столба и я не понимала, сколько времени это продолжалось. Потом – возле площади “Мотель”. Потом я оказалась в другой камере в том же батальоне “Восток”. Вместе со мной там был туберкулёзник и он все время говорил “ополченцам”: “Отпустите меня, вам здесь опасно меня держать, у меня открытая форма туберкулеза и я принимаю лекарства, у меня нарушается цикл”.
Так вот, возле него стояла пятилитровая фляга с водой. И после нескольких лет я вдруг вспомнила – а я ведь пила из этой баклажки! Потому что я понимала, что меня все равно убьют, но жажда была такая, что я безумно хотела пить. И вот я, человек, имеющий определенное отношение к медицине, себя спрашивала – почему за 4 года я никогда не упомянула об этом? Почему я не сдала анализы на туберкулез? Ведь я два раза, когда сокамерник не видел, подползала и пила воду из его баклажки.
Это простой пример – как какие-то неприятные воспоминания может просто “забывать” мозг. Я же не могу этого объяснить. Я абсолютно адекватный человек, я не мучаюсь кошмарами, я ничего не прячу в себе, но вот этот случай для меня самой – уникальный.
Я верю, что наказание найдет своих «героев» и за все преступления люди будут наказаны…Я очень благодарна Закревской, которая тогда по горячим следам все мои слова задокументировала. И где-то через два года меня вызвали по телефону в военную прокуратуру.
Меня встретил сотрудник военной прокуратуры Валерий, который, честно говоря, вообще понятия не имел – что со мной происходило – ни из медиа, ни из любых других источников. И когда мы начали с ним работать, то это было болезненно как для него, так и для меня.
Я не могла просто в двух словах сказать, как будто раз – и дать показания в течение 10 минут. И мы два часа сидели с ним летом, была очень сильная жара. Я ему пыталась все рассказать, он ничего не понимал, постоянно переспрашивал – и мучился, с него лился пот. Он очень плохо формулировал предложение на украинском языке, а в компьютер надо было заносить показания на государственном языке (сам он мне сказал, что родом из Николаева). Это были два часа пыток – его и моих. И он мне сказал: “Наверное, на этот раз хватит, я больше не могу. Я вас вызову еще”.
И все, больше чем на год все исчезло. Я иногда об этом вспоминала, улыбалась про себя и думала – очень интересно, куда же делся этот Валерий и как там вообще развиваются события.
Месяцев восемь назад меня снова нашла Евгения Закревская и сказала: “Ирина, все-таки нужно довести дело до конца и закончить показания в военной прокуратуре”.
Это была суббота, выходной день. Мы встретились в десять утра и без перерыва работали до девяти часов вечера. Это был совсем другой военный прокурор, человек, который был в курсе всех событий. Он на лету связывал мои слова с какими-то другими показаниями и говорил: “Очень хорошо, вы будете идти как свидетель”.
Я, например, была свидетелем избиения двух мужчин. Из одной религиозной организации отец и сын приехали за вещами детского дома – просто вывезти вещи, потому что это был конец августа, а дальше осень – и было понятно, что ситуация не имеет конца и края.
Я слышала, как над ними издевались, как молодой парень вынужден был рассказывать, что он перенес какую-то половую операцию и он вообще “ничего не может”. Он, видимо, настолько боялся, что над ним состоится сексуальное надругательство, что он говорил “я импотент”, они хохотали, издевались, расспрашивали. И он снова унижался и говорил.
Это очень страшно было. Я слышала это по коридору, потом я видела, как этого отца и сына некоторое время пристегивали наручниками к трубам, а затем их отпустили.
И военный прокурор мне сказал, что он знает про этот случай и, мол, очень хорошо, что свидетельства одного человека подтверждают показания другого.
За то время непрерывной работы в военной прокуратуре это был первый положительный для меня опыт. И тогда я подумала – слава богу, моя страна как-то заинтересовалась, и я могу быть полезной.
В этой ситуации трудно, что ты не одинок, а у тебя есть семья и дети. У меня была несовершеннолетняя дочь, и я могу от себя сказать: это очень страшно, когда девочка обдумывает, что происходило с ее матерью, слышать из каких-то медиа подробности – это ужасно.
И ситуация непредсказуема. И всегда для человека, который откровенно рассказывает, что с ним было – всегда есть риск, что это будет иметь страшные последствия для семьи.
И я не знала: правильно ли я делала, что вообще об этом рассказала? Очень многие мне писали или говорили: “Чего бы тебе не заткнуться и не сидеть тихонько, ведь все уже произошло?”. Поэтому я понимаю людей, которые не хотят давать показания, – они берегут близких людей.
Украина, наверное, впервые переживает такие проблемы. Война обострила такие вещи, которых раньше в обществе не было. Да и не обсуждались они. Вообще.
Автор: Александра Жаркова, Киев; Укринформ