Недавно информационные агентства сообщили, что комиссия, в которой представлены 11 государств, достигла согласия об открытии нацистских архивов, хранящихся в германском Бад-Арольсене. 50 миллионов папок, в которых скрупулезно документируется уничтожение, депортации, порабощение 17 миллионов человек, станут доступны историкам. Семнадцать миллионов имен жертв – и имена палачей и коллаборационистов. Имена были и у тех, и у других… В странах, переживших гитлеровскую оккупацию, уже много лет работают так называемые «миссии по разысканию очевидцев». Это не следователи и не юристы вообще – это историки, которые записывают рассказы людей, которые или сами пережили ужасы нацизма, или же стали свидетелями тех событий, сами лично при этом не пострадав (хотя как можно не пострадать, видя такое?). В этих полевых экспедициях работают историки – специалисты по «устной истории», относительно новой дисциплине, появившейся после Второй мировой, когда стало понятно, что ни масштабы, ни эмоциональную энергетику произошедшего невозможно оценить – представить – в рамках традиционной, кабинетной истории.
Некогда мне пришлось писать репортаж о работе такой полевой экспедиции – из богом забытой деревни в глухой провинции маленькой советской республики, тогда совсем недавно ставшей независимым государством. Группа историков из вашингтонского Мемориального музея Холокоста была совсем маленькой – два специалиста, израильтянин и американец, и все. Плюс местная переводчица и видеооператор (устную историю принято документировать на видео или аудио – стенограммы делаются потом и далеко не для всех интервью). Неподалеку от поселка в лесу была поляна – не обозначенная никак на месте и не выделенная ничем на советской подробнейшей военной («совершенно секретно») карте, которую незнамо как раздобыл Джон, историк-американец. Но все местные жители, кто соглашался говорить (соглашались не все, и самым частым объяснением было: «А вдруг они вернутся?»), водили нас туда.
Один видел, как осенью сорок первого местные полицаи под командованием одного офицера, тоже местного, но прибывшего из столицы, отвели на поляну несколько десятков человек – евреев и цыган, согнанных со всех окрестных деревень. (Деревней в той округе считается все, что больше трех домов.) После этого поселковых мальчишек отогнали, а ближе к ночи из лесу донеслись выстрелы. Другая вспомнила, как полицаи ходили по домам, требуя лопаты. Лопаты погрузили на телегу и отвезли туда же, на поляну. А вечером – выстрелы… Ночью полицаи ломились в дома, требуя самогонки, а наутро вывалили лопаты грудой на площади перед деревенским костелом – мол, сами разбирайте, где чья. На некоторых была кровь…
Записав с десяток свидетельств, группа вернулась в столицу, где были рестораны, такси, душ в номере и аэропорт. Именно там, в столице, меня настиг следующий сюжет: в Штатах завершался судебный процесс по депортации глубокого старика, выходца из той самой страны, в которой я находился. Федеральные обвинители утверждали, что при въезде в Америку он скрыл, что был лейтенантом в сформированной нацистами «расстрельной команде» и участвовал в расовой очистке территории. Сам старик уверял, что это не так и что всю войну он учился в университете и потом работал на ферме. В материалах обвинения упоминалась как раз та деревушка, из которой я только что вернулся: оказывается, несмотря на всю кажущуюся самостийность расстрелов и погромов, на каждый выдавалась разнарядка, а после писался подробнейший отчет – где, когда, сколько, каких возрастов, сколько истрачено/сэкономлено патронов… Поэтому события, о которых знали – хотя не видели – местные и которыми так и не заинтересовались Советы, продолжали жить бумажной жизнью, пылясь сначала в местных оккупационных архивах, потом – в Берлине, а потом – в архивах послевоенной Германии, в том числе и в Бад-Арольсене. Америка, как самая равная среди прочих 11 стран, управляющих архивом, имела более легкий доступ к его материалам, и поэтому федеральные следователи смогли предъявить суду тот отчет, датированный сентябрем 1941-го.
Американское законодательство не дает возможности карать людей за преступления, совершенные не на территории США, – и в этом главная горечь процессов просочившихся в Штаты нацистов и их пособников. Максимум, что можно поставить им в вину по американским законам, – утаивание скользких фактов биографии при иммиграции и/или получении американского гражданства. Уголовной ответственности за это нет: признанного виновным лишают вида на жительство или гражданства и депортируют из страны. Уголовные обвинения против него должны – теоретически, как минимум – выдвигать органы тех стран, на территории которых он оставил след. И мне было поручено узнать, какой линии намерены придерживаться власти восстановившей независимость республики, гражданином которой до войны был отбивающийся от депортации из Штатов старик.
В стране шел большой «распил» собственности, состояния составлялись за день и удваивались за следующую неделю – если только новобогач оказывался способным завершить ее без пули в брюхе или брикета тротила под днищем новенького «шестисотого». Вчерашние коммунистические аппаратчики становились пламенными националистами и с прежним энтузиазмом брались за строительство утопии, только вместо советской – капиталистической. В этом постсовдепском супе никому не было дела (а многие демонстративно и не хотели иметь дела) до крови, пролитой в войну. Преступлениями тех лет интересовались только заезжие историки да весьма немногочисленные местные евреи (число которых стремительно сокращалось – рыночные реформы многих, ранее не помышлявших об эмиграции, превратили в истовых сионистов). Мои встречи с местными функционерами довольно быстро сделали из меня заинтересованную сторону – с каждым следующим интервью все более настойчиво, ссылаясь на материалы американского суда, я старался убедить их, что реагировать нужно. Беспристрастное отображение всех мнений превращалось в попытку изменить эти самые мнения, что, конечно, было нарушением профессиональных канонов. В итоге текст был написан, и сюжет можно было бы поставить на полку – но он категорически не лез на нее. Старик, полвека назад командовавший взводом убийц в маленькой деревушке, не шел у меня из головы.
В следующие несколько лет он стал частью моей жизни. Проиграв процесс в Штатах, он всплыл в Канаде, где вся судебная бодяга началась снова, а меня снова занесло в окрестности той самой деревушки – в райцентр, где был свой маленький архив. Надо полагать, что в огромных хранилищах Бад-Арольсена царит перфектный порядок. В архиве райцентра был бардак, и документы о реквизиции коровы соседствовали с сообщениями о распределении собственности уничтоженных людей. Подпись старика, тогда еще совсем молодого человека, появлялась на некоторых из них. Документы были опубликованы как часть журналистского расследования, но к тому моменту старик, проиграв дело и в Канаде, опять пропал с горизонта.
Материализовался он через год в Великобритании. К тому моменту за ним охотилась мировая пресса, Центр Визенталя, службы правосудия как минимум трех стран (включая и ту, откуда он был родом, – надвигалось вступление в НАТО, и нужно было соответствовать). Он уходил от всех нас – преследуемый публикациями в газетах и международными ордерами – пока не на арест, на допрос. С тех пор я, человек глубоко не верящий в мистику, убежден, что убийцам достаются частички непрожитых жизней и не использованного здоровья их жертв. В возрасте под 90 старик с легкостью переносил 10-часовые перелеты, и сам на машине переезжал с места на место… После Великобритании он побывал – но не сумел укрыться – в Мексике и Бразилии и, наконец, предстал перед судом в Австралии, стране, паспорт которой он получил в начале 50-х.
К тому моменту я знал о нем все: и настоящее, при крещении данное имя (он был крещен в православие и имя было русским), и школьные оценки, и церковь, в которой он венчался первым браком в последний предвоенный год, и названия населенных пунктов, где он проводил «операции», и этапы карьерного роста в рядах созданной нацистами вспомогательной полиции. Австралийское судебное дело складывалось из множества материалов – найденных всеми, кто столько лет гнал старика по всей планете. Было там чуть-чуть и от меня.
А потом старик ушел от правосудия в очередной раз, но уже окончательно. Заявив днем в суде через адвоката о своей невиновности, вечером он умер. Я в тот момент был на другой стороне земного шара и узнал об этой смерти через «головную» редакцию. Коронер, производивший вскрытие, сообщил, что старик, в сущности, умер совершенно здоровым – просто сбойнуло сердце. В таком возрасте это бывает; и если бы рядом с ним был кто-то, кто вызвал бы скорую помощь, одного укола было бы достаточно, чтобы он прожил еще как минимум несколько лет.
Я помню свое ощущение тогда – безысходное чувство невосполнимой утраты. Я надеялся, что суд даст ответ на самый простой и в то же время самый головоломный вопрос: почему нормальный с виду человек, успевший пожить обычной жизнью, вдруг становится тем, чем стал тогда, в 1941-м, этот старик. Со смертью этого человека – а умер он не осужденным и, следовательно, невиновным – эта надежда исчезла.
Наверное, для меня это было расставание с последней профессиональной иллюзией (а основополагающий профессиональный миф практикующих репортеров – что ответ сыщется на каждый вопрос, если, конечно, его правильно сформулировать). И сегодня, когда я читаю сообщения об открытии главного из до сих пор «с ограниченным доступом» архива нацистских дел, я уже не надеюсь, что в одной из 50 миллионов папок подшит выцветший листочек с ответом на вопрос «почему?».
Александр Дымелин, «Русская Германия»