40 лет назад мир оказался на грани ядерной войны – 22 октября 1962 года президент США Джон Кеннеди объявил о начале воздушной и морской блокады Кубы, на которой были обнаружены советские ракеты. Разразился так называемый Карибский кризис, в ходе которого руководители Советского Союза и Соединенных Штатов испытывали друг у друга нервы на прочность. Ощутив в те дни близость Армагеддона, и политики, и простые граждане начали понимать – ядерное оружие не должно быть в международном споре даже последним аргументом.
О неизвестных подробностях Карибского кризиса с Федором Бурлацким, в то время сотрудником ЦК КПСС, побеседовал обозреватель “Известий” Георгий Бовт.
– Недавно на Кубе прошла конференция в связи с 40-летием Карибского кризиса. Сенсацией стали откровения бывшего советского подводника Вадима Орлова, рассказавшего, что на советской подлодке Б-59 – одной из четырех, противостоявшей американским военно-морским силам вблизи Кубы, были ядерные торпеды. Над ней барражировал американский противолодочный корабль, сбрасывая глубинные бомбы, – мол, всплывайте, либо мы вас уничтожим. Было это 27 октября, в самый критический день. И вроде обсуждался командиром даже вопрос, а не атаковать ли американский корабль. Мол, голосовали даже три старших офицера, которые принимают решения. Два были “за”, один “против”. От ядерной катастрофы якобы мир спас тогда один человек по фамилии Архипов – именно он голосовал против. Так вот, насколько тогда психологически над советским руководством довлело это чувство ядерной опасности? Как вообще чувствовали себя эти люди в смысле ответственности перед историей?
– Это вопрос о мотивах, по которым Хрущев начал эту авантюру. Мне довелось через полгода после завершения Карибского кризиса редактировать письмо, которое он надиктовал Фиделю Кастро. Там он пытался объяснить, почему он попросил его разместить ракеты и почему он их потом вывез. Фидель был крайне недоволен тем, что убрали ракеты. Как известно, первая версия была такая – и Хрущев на ней публично настаивал – что надо, мол, защитить Кубу после известных событий в заливе Свиней от американской агрессии. На самом деле Хрущев писал следующее. Что прогуливался он как-то вдоль берега Черного моря в Варне с маршалом Родионом Малиновским. И тот сказал, что там, на другой стороне Черного моря – в Турции размещена военная база США с ракетами и ядерными боеголовками, которая может в течение 5-6 минут уничтожить Киев, Харьков, а через 10-12 минут – Москву. Хрущев спросил Малиновского: почему они могут позволить себе иметь базы в Турции, и в Италии, и в Англии, а нам нельзя тоже иметь какую-то базу вблизи Америки? Например, на Кубе. Малиновский сказал: конечно, это возможно, вот если Фидель Кастро согласится. Так что, может, он и хотел попутно защитить кубинскую революцию, но на самом деле речь шла о том, чтобы продемонстрировать силу американцам, добиться паритета. Хрущев был сильно раздражен давлением Америки, особенно после Берлинского кризиса. Он проиграл эту игру, хотя считал ее справедливой. Надо сказать, что немалую психологическую роль сыграло и то, что мы первыми взорвали водородную бомбу. Будущий великий либерал Андрей Сахаров дал в виде водородной бомбы в руки Хрущева мощный рычаг для более жесткой политики в отношении Штатов. Но Хрущев не имел в виду ни на минуту нанесения первого ядерного удара. В этом отношении он абсолютно чист. Грозить, пугать, блефовать, устраивать авантюру – да, но начинать войну не было и в мыслях.
– На этой подлодке было тактическое ядерное оружие, так что командир мог использовать его в случае удара по его кораблю…
– Вопрос о том, кто мог отдать приказ об использовании ядерного оружия, до сих пор обсуждается. Многие говорят, что генералу Плиеву, командовавшему нашими войсками на Кубе, были даны очень широкие полномочия. Но не было дано право нанесения ядерных ударов. Насколько я был осведомлен тогда, им было предоставлено право на ответный удар в случае, если американцы первыми нанесут свой ядерный удар.
– А вы тогда кем работали?
– Я руководил группой консультантов в отделе социалистических стран ЦК КПСС, который курировал Кубу. И через Юрия Андропова, который был руководителем отдела, получал всю самую доверительную информацию.
– Каким вам запомнился самый драматический момент кризиса?
– Первый – это выступление Кеннеди 22 октября 1962 года, когда он говорил, что Советский Союз завез ракеты – коварно и тайно. Я его процитирую: “Создание этой базы, – говорил он, – не может быть названо иначе, как подготовка к ядерному удару по Западному полушарию”. Он сказал, что таким образом русские хотят изменить ход истории. Это, конечно, было колоссальным преувеличением. Хрущев не ставил подобных целей.
– А в какой именно момент Хрущев испугался?
– Самый большой испуг у Хрущева был 27 октября, после того, как нашими силами над Кубой был сбит самолет-разведчик У-2. Это вызвало взрыв возмущения у Кеннеди и его кризисной группы. Кеннеди предъявил ультиматум: либо вы вывозите ракеты, либо мы будем бомбить вашу базу и Кубу в целом. Началось лихорадочное обсуждение в Президиуме ЦК – что делать. Мною тогда был подготовлен вариант ответа. Этот ответ, чтобы предотвратить бомбовый удар по Кубе, решено было отправить не по дипломатическим каналам, а в открытом порядке. И вот секретарь ЦК Леонид Ильичев с заявлением Хрущева, что, мол, мы готовы вывести ракеты и другие вооружения, которые вы, американцы, считаете наступательными, – вот с этим заявлением он несется на Пятницкую, в Радиокомитет, попадает в некоторый затор и, как рассказывали очевидцы, бегом бежит по лестнице, чтобы успеть вручить это диктору. Чтобы тот немедленно зачитал в эфире послание Хрущева.
Ну а первый испуг или возмущение, переходящее в испуг, Хрущев пережил, когда после заявления 22 октября Кеннеди объявил блокаду Кубы, карантин. Вначале Хрущев возмущался: мол, это нарушение международных законов, а потом сбавил тон и принял решение остановить идущие конвоем корабли и повернуть их обратно. По воспоминаниям тогдашнего спичрайтера Кеннеди Теодора Соренсена, в американской кризисной группе пронесся вздох облегчения, когда наши корабли остановились.
– А среди наших советников обсуждались какие-то альтернативы или это было абсолютно стопроцентное единое мнение?
– Не было монолитного мнения. Монолитным оно было в Президиуме ЦК, где никто ни слова не мог сказать по этому поводу. По такому поводу возражать Хрущеву означало вылететь из ЦК.
– То есть он все решения принимал единолично?
– Нет. Все решения как раз принимались коллективно. Он был не дурак. Готовились решения военными в Генштабе. Большая часть документов писалась от руки в одном экземпляре. И 24 мая 1962 года на заседании Президиума ЦК было принято основное решение – о размещении ракет на Кубе, его подписали все члены Президиума.
– Оно не обсуждалось?
– Оно докладывалось. Малиновский докладывал. Многие задавали какие-то технические вопросы. Тот же Косыгин поставил вторым свою подпись после Хрущева, он мог спросить – а это учли? А это сделали? Но ни один из них никаких сомнений по поводу самой акции не высказывал.
– А ваша группа советников – какая там была атмосфера?
– Было понимание степени опасности. Один из моих друзей, работавший в международном отделе ЦК, спрашивал меня: отправил ли я свою семью за город? Я спросил: а почему я должен это делать? Он сказал, что может быть неожиданный ядерный удар по Москве со стороны США. А вот Кеннеди дал распоряжение сотрудникам Белого дома, чтобы их семьи либо выехали за пределы Вашингтона, либо находились у телефона.
– Были ли какие-нибудь формы возражения такой авантюре, если уж нельзя было заявить первому секретарю ЦК КПСС, что он авантюрист?
– Хрущев постоянно добивался ответа на вопрос: можно ли разместить тайно ядерное оружие на Кубе? Он отправил делегацию во главе с маршалом Бирюзовым, создали комиссию. И все единодушно говорили, что можно. Нашелся только один – помощник посла Алексеева, я сейчас не помню его фамилию, военный, который сказал: Никита Сергеевич, это невозможно.
– С ним потом ничего не сделали – с этим военным?
– Нет конечно. Хрущев хотел знать правду, но был очень увлечен этой идеей, хотел показать кузькину мать американцам. Кастро вначале колебался – надо ли давать согласие на размещение ракет, потому что он понимал, что это может быть американским ударом против Кубы, настаивал на заключении формального открытого договора. В конечном счете Хрущев увильнул и не подписал этот договор – его подписали маршал Малиновский и Че Гевара. Но в договоре ничего не говорилось ни о каких ракетах, тем более ядерных. Это было довольно недостойное поведение, оно выставило в дурном свете нашу страну. Но по сути он поступил правильно, потому что если бы он подписал договор, то не смог бы вывезти без разрешения Кастро оружие. Так что эта хитрость Хрущева, довольно постыдная, сыграла положительную роль. Он сумел сам принять решение в очень короткие сроки, практически в один момент, ведь было не до обсуждений 27 октября.
– А что Андропов – никак не высказывался?
– Он был достаточно влиятельной фигурой в этой истории. Через него шла вся переписка и все отношения с Кастро. Самый драматический момент в отношениях с Кастро наступил именно 27 октября. Кастро неожиданно посетил нашего посла Алексеева – после того, как был сбит самолет У-2 и погиб американский летчик, и сообщил ему, что у него имеются достоверные сведения, что американцы наутро собираются бомбить базу. И Кастро через Алексеева предлагал Хрущеву нанести превентивный ядерный удар по США. Он сказал, что кубинский народ готов принести себя в жертву делу победы над американским империализмом. Андропов расписал эту телеграмму мне, подчеркнул жирным слова Кастро и поставил два огромных вопросительных и два огромных восклицательных знака. Он был глубоко возмущен таким авантюризмом со стороны Кастро.
– Он как-то это прокомментировал?
– Это и был комментарий. Но к тому времени, когда мы обсуждали, он уже доложил Хрущеву. И Хрущев спокойно сказал, что у товарища Фиделя Кастро сдали нервы, что у нас идут успешные переговоры с американцами и мы близки к соглашению.
– То есть в Москве до конца никто и не верил, что будет нанесен американцами удар и что нужно семьи вывозить за город? Или мандраж все же был?
– У нас все было намного спокойнее, чем у американцев. Все-таки мы понимали, что американцы – цивилизованные люди, что они не пойдут на ядерную войну, которая может ополовинить их население. Американцы же подозревали в нас разбойников в некотором смысле. Но мне лично Макнамара (тогда – шеф Пентагона. – прим. “Известий”) потом сказал, что 27-го числа, вечером, он думал: увижу ли я завтра восход солнца? То есть они были потрясены больше, чем мы. Да и более информированы. Печать шумела, население готовили, убежища.
– У нас никаких планов эвакуационных приведено в действие не было?
– Абсолютно нет. Все это была верхушечная игра. Я не помню ни одного человека, который бы верил в то, что это был канун ядерной войны. В чем был драматизм нашей ситуации, лично Хрущева? В том, что называется “эскалация”. Один делает ход – другой тоже должен сделать ход. И вот, если американцы будут бомбить нашу базу на Кубе, а там 40 тысяч наших солдат, ядерное оружие, ракеты, самолеты, мы можем все это оставить без ответных действий?
– И какие обсуждали варианты?
– Вариант был такой: нанести удар по турецкой базе. Обсуждали и вопрос о Западном Берлине. Но ни один из этих вариантов не рассматривался серьезно.
– То есть реакции на бомбардировку Кубы не было проработано?
– Не было. Было очевидно, что надо уносить ноги и сохранить при этом достойное выражение лица.
– А что вообще собой представляли цэковские советники в те времена?
– Это очень интересный вопрос. Когда Хрущеву удалось свергнуть эту банду сталинистов, он почувствовал необходимость в поиске новых людей. Он почувствовал недостаток и знаний, и культуры. Одни его диктовки носили такой хаотический характер, что надо было просто обладать гением решателя кроссвордов. И пошел поиск такого типа людей антисталинской направленности – из журналистской и творческой среды. Первый, кто подхватил эти настроения, был Юрий Владимирович Андропов. Он пригласил меня в качестве консультанта, я тогда работал в журнале “Коммунист”, я пригласил Назарова, Бовина, Арбатова, Петренко, потом такая же группа возникла и в международном отделе – Черняев, Загладин. А потом эти консультантские группы уже расплодились и в других отделах. Этих людей хотели использовать, чтобы подкрепить власть. Но хотели их держать на расстоянии. Никто из консультантов так и не занял высоких политических постов.
– А вот начальник ваш Юрий Владимирович Андропов очень даже хорошо встроился? Ведь был неглупый человек.
– Это был очень интересный человек, не нашей среды, он даже не имел высшего образования. Самородок, который прошел комсомольскую и партийную школу. Но был настроен на очень высокую карьеру. Он был сильно напуган “ленинградским делом”, из которого чудом вышел. Он работал в Карелии, когда расстреляли Кузнецова. Роль его толковали по-разному, до сих пор есть разные версии.
– Вы встречались с Хрущевым после его отставки? Он переоценивал Карибский кризис?
– Нет, он не испытывал по этому поводу никакого сожаления, напротив, гордился, что он и Кеннеди сумели прийти к согласию. Он наивно так говорил: смотрите, он из такой богатой семьи, с таким образованием, а я свиньям хвосты крутил, и вот мы нашли общий язык и смогли предотвратить катастрофу. Это его все еще очень удивляло – разделение на богатых и бедных, красных и белых. Хрущев был человек острого природного ума. И чрезвычайно низкой, почти нулевой культуры. Кроме того, он был смелый, отчаянный человек, актер – эти его размахивание кулаками, запугивание.
– А вот знаменитую историю про ботинок в ООН, кстати, его сын, Сергей Хрущев, в интервью нашей газете опровергал…
– Я даже удивляюсь, почему Сережа такие вещи говорит. Я как раз спрашивал у самого Сергея несколько лет спустя: почему он стучал ботинком? И он рассказал мне, что тоже спросил об этом же отца и тот сказал: это же Америка, а в Америке можно протестовать как угодно. Это, мол, у нас другие нравы, а там, пожалуйста, свисти, стучи, снимай ботинок и так далее.
– Раз он был такой эмоциональный волюнтарист, может, он и разрядку с Западом устроил бы раньше Брежнева? Прорабатывалось ли что-нибудь на уровне экспертов – вариант разрядки?
– Карибский кризис имел результатом именно начало разрядки. Кеннеди и Хрущев пришли к выводу, что надо принять ряд решений, которые не допустили бы повторения чего-нибудь подобного в будущем. И последние письма Хрущева и Кеннеди были выдержаны в этом духе, они обсуждали программы развития отношений между двумя странами. Как раз в ту пору выступил Макнамара с предложением сократить число ядерных боеголовок примерно со 100-200-300 с обеих сторон. Мы, я в частности, разрабатывали те же идеи. Я выступил чуть позднее с докладом “Планирование всеобщего мира”, который ставил эти же вопросы – о том, что предотвращение ядерной войны является общечеловеческой ценностью, которая стоит выше классовых, национальных ценностей.
– Потом про это забыли лет на десять.
– Да, забыли, но потом эти идеи в каком-то смешанном виде мои коллеги – Анатолий Ковалев, замминистра иностранных дел, Георгий Арбатов, Михаил Черняев – поместили в доклад Брежнева, так называемую Программу мира. Позднего Брежнева. Но уже после Октябрьского пленума 1964 года по просьбе Андропова я подготовил записку о реформах в Советском Союзе. Состояли они из нескольких страниц, там было намечено пять крупных предложений. Первое – демократизация, не развитие демократии, а демократизация, сосредоточение партии в основном на идеологической работе. Второе – экономическая реформа с использованием технологической революции. Третье – научное управление и борьба с бюрократизмом. Четвертое – борьба с коррупцией. Пятое – мирное сосуществование с Западом. Он доложил эту записку Брежневу и Косыгину во время поездки в Польшу в конце 1964 года. Предложения были полностью отвергнуты. Возможно, это было одной из причин его перемещения председателем КГБ. Он очень не хотел уходить.
– Но реформы все равно пришли к нам из КГБ, как ни крути, в результате. И нынешний реформатор – тоже… Но вот в свете 40-летия Карибского кризиса, что вы думаете про ядерное оружие. Какую службу оно сослужило нашей стране?
– Я в 60-х дружил с академиком Зельдовичем, одним из создателей нашей ядерной бомбы. И спросил его – вы чувствуете какую-то ответственность за ядерное оружие? Он сказал, что это было неизбежно. Не только технологически. Не имей мы ядерного оружия, мол, давно была бы война и мы бы ее проиграли. Когда я встречался с Сахаровым, тоже говорили об этом. Ни секунды он не колебался: мы делали правильное дело – предотвратили ядерную войну. Кстати, мы потом с ним поспорили. Он говорил, что году в 1984-м будет всемирное правительство. Мы у них возьмем демократические свободы, права человека, они возьмут у нас планирование, а мировое правительство будет единственной гарантией спасения человечества от ядерной катастрофы. Я поспорил на ящик армянского коньяка против бутылки “Боржоми”, что не будет этого. И вот мы проводили с ним пресс-конференцию в Париже после его освобождения Горбачевым из ссылки в Горьком. Я его и спрашиваю – Андрей Дмитриевич, а где мой “Боржоми”, ведь мирового правительства нет. И тут он сказал фразу потрясающую, фразу гения: “Это не я ошибся, это ошиблась история”.
Теперь мы имеем однополярный мир. И я, который был очень близок к пацифизму, считаю сейчас, что ядерное оружие – это наше единственное спасение от распада. Если бы у нас не было ядерного оружия, если бы осуществилось то, о чем Горбачев и Рейган договаривались в Рейкьявике – безъядерном мире к началу ХХI века, то почти наверняка нашу страну уже разобрали бы на куски.
Справка
После провала операции 1961 года в Заливе Свиней, когда кубинские контрреволюционеры, поддерживаемые правительством США, были разгромлены войсками Фиделя Кастро при попытке высадки на территорию острова, Соединенные Штаты не отказались от планов силового свержения промосковского режима в Гаване. Советское руководство, со своей стороны, пыталось извлечь максимальную стратегическую пользу из появления союзника в 90 километрах от территории “главного противника” СССР – отсюда и принятое летом 1962 года решение об отправке на Кубу советских ракет средней дальности и артиллерийских ядерных снарядов. Они доставлялись на остров в обстановке секретности – выгружались и перевозились к местам установки по ночам.
Однако 14 октября американской разведке удалось сделать аэрофотоснимки размещенных на позициях ракет. И 22 октября президент Джон Кеннеди объявил морскую и воздушную блокаду Кубы. Кораблям США было предоставлено право обыскивать и в случае необходимости топить суда, нарушающие блокаду. В повышенную боевую готовность были приведены американские вооруженные силы, в том числе в Западной Европе, включая и стратегическую авиацию с ядерным оружием на борту. Тем не менее советские суда еще несколько дней держали курс на Кубу, прежде чем им был дан приказ о возвращении.
Карибский кризис длился около месяца (блокада Кубы была снята 20 ноября). В течение этого срока советские ракеты были вывезены с острова.
Георгий БОВТ, Известия