После взятия Рима и ареста папы Пия VI в 1796 году Наполеон потребовал, чтобы все документы процесса над Галилеем 1633 года доставили в Париж. Наполеоновские историки немедленно приступили к пропаганде мифа о «мученичестве» Галилея за дело науки. Что двигало Наполеоном? Среди разнообразных исторических персонажей Галилео Галилей (Galileo Galilei, 1564–1643) занимает совершенно особое место. Со временем он превратился в знаковую фигуру среди тех, кого стали называть «мучениками науки». Им завершилась, так сказать, первая волна репрессий, которыми церковные власти откликнулись на новое зарождающееся вольнодумие. И хотя Галилей пострадал меньше прочих, его заслуги лучше известны. В самом деле, литературное творчество Джордано Бруно (Giordano Bruno, 1543–1600), хотя и переводилось на русский язык довольно много в связи с 400-летием сожжения его на Площади цветов в 1600 году, привлекло довольно мало читателей. А до того, как его подняли на щит гарибальдийцы, сражавшиеся с властью церкви с Италии, он вообще был фигурой в западной философии довольно неприметной. Еще хуже обстоит дело с Мигелем Серветом (Miguel Servet, 1511–1553). Конечно, он открыл малый круг кровообращения и пересказал «Географию» Клавдия Птолемея, но читать его современному человеку очень трудно. И на русский язык его не переводили.
Галилей — совсем другое дело. В середине прошлого века довольно известный американский философ Морис Финокьяро (Maurice A. Finocchiaro) решил по примеру Хемингуэя составить список книг, оказавших самое сильное влияние на западную культуру. Всего книг было пять, список начинался Библией, а заканчивался то ли «Капиталом» Маркса, то ли «Манифестом коммунистической партии». «Диалог о двух главнейших системах мира» Галилея был в этом списке. И дело тут не только в том, что выход книги стоил Галилею свободы: пожилой ученый был лишен свободы перемещения и помещен до конца жизни под домашний арест. Главное — в литературных и художественных достоинствах книги, в ее общегуманитарном, как мы бы сказали сегодня, звучании.
На протяжении многих лет в специальных историко-научных журналах по числу публикаций Галилей занимает одно из первых мест, уступая лишь Эйнштейну, Ньютону и Аристотелю. Не обошел его вниманием и российский издательский бизнес: за прошедшие семь лет на русском языке вышло три посвященных ему книги. Последняя появилась в конце 2006 года — «Дочь Галилея» Давы Собел, изданная «Амфорой». В ней имеется странный подзаголовок — «исторические мемуары о науке, вере и любви». Странный потому, что Дава Собел не писала мемуары — она писала биографию, но биографию, необычно устроенную: основой сюжетной канвы, вокруг которой выстаивается рассказ о великом итальянском ученом, служит судьба дочери Галилея, Вирджинии. Тринадцатилетней девочкой она попала в монастырь святого Матфея под Флоренцией, откуда не выходила до конца жизни. И до последних дней переписывалась с отцом. Все письма Галилея Вирджинии исчезли, но все письма Вирджинии Галилею — сохранились.
Нетрудно сделать вывод, что Галилей был плохим родителем и еще худшим мужем. Он даже не нашел времени на то, чтобы довести свою жену Марину Гамба до церкви и обвенчаться. А потом и вовсе оставил ее в Венеции, забрав всех троих рожденных от нее детей, двух дочерей и одного сына. Во Флоренции, куда он переехал в качестве придворного философа и математика, законнорожденным признали только сына Винченцо. Для незаконнорожденных дочек оставалась почти единственная возможность организации жизни — монашеская карьера. Обе они, и старшая — Вирджиния, получившая в монашестве имя сестра Мария Челеста, и младшая — Ливия, получившая имя сестра Арканджела, делали ее в одном и том же монастыре. Только младшая, очевидно, находила меньше радости в служении, на которое была обречена вопреки воле, отчего, возможно, испытывала меньше нежных чувств к отцу и с ним не переписывалась. Да и монашеская карьера у нее не задалась. Сестре Марии Челесте повезло больше: она испытывала неподдельную радость и от общения с отцом, благо его имение в Арчетри располагалось совсем рядом с монастырем, и от служения, и от успехов, став к концу жизни настоятельницей монастыря.
Фронтиспис «главного» сочинения Галилея «Диалога о двух главнейших системах мира — птолемеевой и коперниковой» (1632). Сейчас уже больше не секрет, что главной причиной последовавшего суда иквизиции стала вызванная книгой ярость папы римского Урбана VIII — давнего покровителя и единомышленника Галилея. О причинах этой внезапной ярости историки продолжают спорить и в наши дни
В книге Собел Галилей раскрывается перед читателем с новой и непривычной стороны. В самом деле, что мы знаем о личной или семейной жизни других великих ученых того времени? О личной жизни Коперника или Ньютона? Можно взять и «мучеников» — кроме собственно факта публичного сожжения, что мы знаем о Мигеле Сервете или Джордано Бруно? Впрочем, что касается них, большинство из нас мало что знает и о самом главном: за что их покарало римское правосудие. О Галилее нам рассказывали гораздо больше.
Вспомним хотя бы пьесу Бертольда Брехта «Жизнь Галилея». Ее герой предстает не просто великим мыслителем, но и социальным реформатором. Научная революция, благодаря которой «небес больше нет», должна положить конец нищете, «в которой прозябает большинство», которая «стара, как горы» и которую «с высоты амвонов и кафедр объявляют такой же неразрушимой, как горы». Но живущие в нищете люди поняли, каков путь к счастью: «Они вырвали из наших рук телескоп и направили его на своих угнетателей».
Логика развития науки приводит брехтовского Галилея к необходимости революционной борьбы, самопожертвования во имя справедливости, но на это он оказался неспособен. Требования профессии пришли в противоречие со складом характера: «человека, который совершает то, что совершил я, нельзя терпеть в рядах людей науки». В конце же концов, «тот, кто не знает истины, только глуп. Но кто ее знает и называет ложью, тот преступник».
Литературный персонаж мало похож на исторического прототипа. Реальный Галилей, каким он предстает в своих собственных сочинениях, считал себя истинным философом. А истинные философы подобны орлам, которые «встречаются крайне редко, их мало видно, еще меньше слышно, в то время как птицы, летающие стаями, оглашают небо пронзительными криками, галдят, когда садятся, и гадят на землю под собой».
Как бы ни был образ Галилея-революционера, пусть даже не состоявшегося, притягателен с художественной точки зрения, его довольно трудно согласовать… не будем говорить о фактах, скажем — его собственными словами. За истину не надо бороться, потому что однажды открытая она сможет за себя постоять и сама, став очевидной. «В науках о природе, выводы которых истинны и необходимы и где человеческий произвол ни при чем, нужно остерегаться, как бы ни стать на защиту ложного, так как тысячи Демосфенов и тысячи Аристотелей будут выбиты из седла любым заурядным умом, которому посчастливилось найти истину».
Тот, кто рискнет защищать ложное, окажется в скверном положении, потому что, пытаясь отстоять ошибку, ему придется совершить сотни новых. Однако, когда истина уже стала очевидной, необязательно настаивать. Слепец, который ее не видит, не прозреет. И Галилей, предчувствуя надвигающийся формальный запрет гелиоцентрической теории Коперника, торопится в Рим, чтобы уговорить возглавлявшего тогда конгрегацию Индекса запрещенных книг кардинала Роберта Беллармина (St. Robert Francis Romulus Bellarmine, 1542–1621), будущего святого, не допустить, чтобы книга Коперника (Nicolaus Copernicus, 1473–1543) была в Индекс внесена.
Усилия Галилея оказались тщетными: он не только не достиг своей цели, но даже сам чуть было не попал в переплет. Папа Павел V (Pope Paul V, 1550–1605–1621) распорядился предложить Галилею «никоим образом» впредь о гелиоцентризме не рассуждать, а если он от такого предложения откажется, то сделать ему формальное предписание. На деле в 1616 году случилось и то и другое: Галилею сначала «предложили», а потом «предписали», несмотря на его согласие с «предложением».
Надгробный памятник на могиле Галилея в церкви Санта-Кроче во Флоренции. Сюда прах ученого был перенесен только в 1747 году, когда папский престол занял флорентиец Лоренцо Корсини. Тем не менее Инквизиция настояла, чтобы в композиции памятника не было третьей женской фигуры — аллегорически изображенной музы Философии. Фото (Creative Commons license): Francesco Gasparetti
И на протяжении почти двадцати лет он честно выполнял обещанное и делал предписанное. Более того, он даже утверждал, что никогда не был сторонником учения Коперника о движении Земли («которое я, будучи человеком благочестивым и католиком, считаю совершенно неверным и бесцельным»). И даже написав свой «Диалог», он продолжал утверждать, что его книга «опровергает» ложное учение, а вовсе не защищает его.
Такая «беспринципность» вряд ли порадовала бы «революционера» Брехта. Но она пришлась по вкусу некоторым философам. Например, такой влиятельный, хотя и пользующийся скандальной славой философ Пол Фейерабенд (Paul K. Feyerabend, 1924–1994) считал, что следование каким бы то ни было определенным правилам — известным как «научный метод», или каким-то иным — делает науку бесплодной. Галилей добился небывалого успеха в науке именно потому, что он фактически встал на позиции «методологического анархизма».
В научной дискуссии может быть только одно правило — использовать тот аргумент, который в данный момент окажется наиболее сильным или наиболее удивительным. Птолемей еще в самом начале нашей эры сформулировал несколько сильных аргументов против движения Земли вокруг своей оси. Один из них таков: если бы Земля вращалась, то тела срывались бы с ее поверхности, как с вращающегося гончарного круга. Возражая, Галилей устами своего героя Сальвиати просит представить себе гончарный круг, который совершает один оборот в сутки. Неужели и с него что-то будет срываться?
Сила аргумента так же очевидна, как и его слабость. В самом деле, ведь так называемая сила инерции определяется линейным ускорение, которое в данном случае пропорционально радиусу. Но, правда, во времена Галилея даже сам Галилей этого не знал!
«Анархизм» Галилея проявился и в том, как он пользуется представлениями об инерциальном движении. Самого слова «инерция» он не произносит, и закона инерции не знает. Всё это появится несколько позже. Но некая интуиция, предчувствие у него явственно присутствуют. В частности, в рассуждении о том, что идеальный шар на идеально гладкой поверхности может быть приведен в движение сколь угодно малой силой. Или в рассуждении о том, что тот же идеальный шар, скатившийся по наклонному желобу и оказавшийся на идеально гладкой горизонтальной плоскости, будет двигаться с постоянной скоростью. Или в рассуждении о том, что раскрученная планета (например, Земля) не требует никаких дополнительных сил для того, чтобы продолжать крутиться.
Не пользуется Галилей и понятием «закон». Вместо этого у него «очевидность». Очевидное — единственно. Непонятно только, должно ли движение сохраняться вечно, или все-таки когда-нибудь прекратится. А если будет продолжаться вечно, то останется ли оно прямолинейным или окажется все-таки круговым? А если будет продолжаться вечно, то не будет ли достигнута когда-нибудь граница Вселенной, или же Вселенная бесконечна? Галилей не отвечает на вопросы, слишком далеко выходящие за рамки обыденного опыта, потому что только опыт может дать нам знание о мире.
И, наверное, никто до Роберта Гука (Robert Hooke, 1635–1703) не занимается проведением опытов так последовательно и систематически, как Галилей. «По Канту, опыт галилеевской науки состоит как раз в том, что “разум должен походить к природе, чтобы получить от нее поучения, однако не в качестве школьника, которому учитель говорит все, что ему заблагорассудится, а в качестве опытного судьи, умеющего заставить свидетелей отвечать на поставленные вопросы”. Поэтому и метод новой науки есть судящее исследование —Inquisitio», — пишет Дмитрий Сапрыкин и продолжает: «Меня как человека воспитанного в лоне русской культуры, столь чуждой этому “инквизиторскому” духу и привыкшей взывать скорее к милости, чем к суду … поразило замечательное сходство аргументации и общего подхода у двух одинаково великих и, в ходе процесса стоявших по разные стороны, мыслителей, как Роберт Беллармин и сам Галилей».
Конечно, в ходе процесса, состоявшегося в 1633 году, Беллармин и Галилей не были «по разные стороны» — Беллармин умер в 1621-м. И нам трудно предсказать, на какой он оказался бы стороне. Но мы должны помнить, на какой стороне был Беллармин при расследовании дела Джордано Бруно — он был главным (хотя и не Великим) инквизитором.
Свою жизнь Галилей завершил в своем доме во Флоренции, под надзором двух отцов-иезуитов, которые, кроме своих непосредственных обязанностей, помогали почти совсем ослепшему больному ученому работать: вести переписку, работать над архивом, принимать посетителей. Навещали его редко, но некоторые из приезжавших — например, Джон Милтон (John Milton, 1608–1674) — потом на всю Европу жаловались, как в Италии подавляются права личности. Галилей оставался до конца жизни и важным придворным с одним из самых высоких в герцогстве жалований. Только письма дочери его больше не радовали: Вирджиния умерла на восемь лет раньше отца, в 1634 году.
Дмитрий Баюк, Вокруг света