Большой террор начался в такое же знойное лето — ровно 70 лет назад. До 1937 года тоже был террор, но старались соблюдать видимость законности — худо-бедно велось следствие, приговор выносил суд, и осужденных не расстреливали в массовом порядке, а “гуманно и массово” давали по десять лет лагерей. 30 июля 37-го года все изменилось. Нарком внутренних дел Ежов издал приказ №0047, по которому без суда и следствия были расстреляны сотни тысяч людей, а их тела закопаны в секретных захоронениях.
Приговоры выносили внесудебные органы — “тройки”. За одно заседание они “приговаривали” по 300—400 человек. Работы было так много, что зачастую против фамилий осужденных вместо “РАССТРЕЛЯТЬ” писали одну букву “Р” — чего расписывать, и так понятно.
Большой террор продолжался 15 месяцев. Масштабы его были чудовищными. У каждого советского гражданина имелся репрессированный родственник или знакомый, и вряд ли можно считать случайностью то, что в одной только нашей редакции сразу у трех сотрудников родные были расстреляны приблизительно в одно и то же время в одном и том же месте.
Мой прадед по маминой линии был арестован в 30-м году за вредительство в военной промышленности. Получил десять лет, отбывал срок на Беломорканале — строил Туломскую ГЭС. В 38-м от него перестали приходить письма. Его жене, Анне Дмитриевне, моей прабабушке, сказали, что ему дали еще десять лет без права переписки.
Потом началась война. Анна Дмитриевна с внучкой — моей мамой, которой тогда было лет восемь, — уехали в эвакуацию в Узбекистан. Вернулись в Москву в конце 43-го, и Анна Дмитриевна в первый же день побежала узнавать, что с мужем. Ей сказали, он умер от инфаркта. Где похоронен? Неизвестно. Где-то там, на Беломорканале.
В 57-м прадед был реабилитирован, выдана соответствующая справка, но где могила, так никто и не сказал. Только в начале 90-х, когда пошла волна разоблачений сталинских репрессий, мы поняли, что никакого инфаркта не было. Прадеда попросту расстреляли, и нам, видно, никогда уже не узнать, кто его приговорил, кто привел приговор в исполнение и где покоится его прах.
Перед майскими праздниками я вспомнила эту нашу семейную историю и, ни на что не надеясь, набрала имя прадеда в поисковике Интернета. Вдруг — чудо! На экране появилась отсылка. Февральская статья в петрозаводской газете “Карелия” — “Расстрелянные и забытые”. В списке офицеров, расстрелянных в окрестностях Медвежьегорска, приведена его фамилия: “Юркевич Николай Степанович, 1875 г.р., русский, дворянин, уроженец г. Вильно, окончил Артиллерийскую академию, полковник, и.о. директора Шосткинского порохового завода. Осужден по делу Промпартии. Расстрелян 4 декабря 1937 г.”
Я созвонилась с автором статьи — петрозаводским журналистом Сергеем Лапшовым. Он направил меня к правдоискателю Юрию Алексеевичу Дмитриеву, посвятившему почти двадцать лет жизни поискам захоронений жертв репрессий на территории Карелии, установлению имен и обстоятельств смерти. Спустя несколько дней я была в Петрозаводске, и прямо с поезда мы с Дмитриевым отправились в Медвежьегорск — в Сандармох, где был расстрелян прадед.
Хотя нет. Не прямо с поезда. Сначала мы заехали в местное управление ФСБ — в архив, где хранятся дела реабилитированных. Мне хотелось посмотреть дело Юркевича. Кроме того, меня интересовали еще несколько офицеров из списка, фамилии которых показались знакомыми.
В архиве УФСБ по Карелии любезно объяснили, что выполнить мои пожелания не представляется возможным.
Да, в 92-м году вышел указ президента Ельцина “О снятии ограничительных грифов с законодательных и иных актов, служивших основанием для массовых репрессий и посягательств на права человека”. Соответственно, с 92-го года дела реабилитированных были открыты для родственников, журналистов и исследователей. По идее, сейчас их уже должны были передать из архива ФСБ в Госархив. Но год назад, в июле 2006-го, министр культуры Соколов, министр внутренних дел Нургалиев и директор ФСБ Патрушев издали новый совместный приказ о порядке доступа к делам реабилитированных. По этому приказу дела теперь могут читать только прямые родственники, доказавшие многочисленными справками свое родство и предъявившие документ о смерти реабилитированного.
Не полный запрет, но резкое сужение круга допущенных. Чем оно вызвано? Очевидно, нынешние власти считают, что не стоит теребить тему репрессий. Она не в лучшем свете выставляет прошлое госбезопасности, поэтому вредна для патриотического воспитания.
Приказ №0047
В соответствии с приказом №0047 с 5 августа 1937 года во всех республиках, краях и областях была начата “операция по репрессированию бывших кулаков, активных антисоветских элементов и уголовников”.
В каждой республике (области) действовала своя “тройка”, в которую входили начальник НКВД, секретарь республиканского комитета партии и прокурор.
Все антисоветские элементы разбивались на две категории: 1) наиболее враждебные; и 2) менее активные, но тоже враждебные. Первая категория подлежала немедленному аресту и по рассмотрении их дел на “тройках” — расстрелу. Вторая — заключению в лагеря на срок от 8 до 10 лет.
Для регионов вводились лимиты — сколько народу должно быть репрессировано по каждой категории. По ходу дела эти лимиты были сильно превышены. Для Карелии, например, первоначально определялся лимит в 1000 человек плюс отдельный лимит имел Белбалтлагерь — 800 человек. Всего 1800. Однако в процессе работы эта цифра выросла почти на порядок — было репрессировано около 15 тысяч человек (12700 — расстрел, 2200 — лишение свободы).
Операция планировалась на четыре месяца, но растянулась на пятнадцать. По указанию НКВД СССР “тройки” прекратили рассматривать дела лишь в апреле 1938 года. В Карелии они работали дольше — до середины ноября.
Приговоры приводились в исполнение “с обязательным полным сохранением в тайне времени и места приведения приговора в исполнение”. Выписки из расстрельных актов приобщались в отдельном конверте к следственному делу каждого осужденного.
Как искали Сандармох
Место расстрела знали только его исполнители. Даже в расстрельных актах оно указывалось приблизительно: приговор приведен в исполнение в районе станции Сегежа, либо на Водоразделе, либо в окрестностях Медвежьегорска. А где конкретно — тайна, ушедшая вместе с палачами, которые тоже были расстреляны спустя несколько лет или к концу 90-х уже умерли. А даже если не умерли — кто же признается, что был палачом…
В 97-м группа питерского “Мемориала” искала в районе Медвежьегорска место расстрела Соловецкого этапа. Было известно, что тысячу сто заключенных в 37-м увезли расстреливать на материк по причине невозможности соблюсти на Соловках конспирацию столь массовой казни.
В это же время в этих же местах поисками захоронения заключенных Белбалтлага занимался Юрий Дмитриев. В марте 97-го он познакомился с мемориальцами, а в июле, объединив усилия, они выехали в совместную экспедицию. Поиски велись в лесу на 19-м километре шоссе Медвежьегорск—Повенец. Недалеко от дороги там есть песчаный карьер, и ходили слухи, будто кто-то когда-то слышал оттуда выстрелы и вроде находили кости. Дмитриев, однако, счел карьер бесперспективным. Пока питерские мемориальцы его размечали, он вместе со старлеем, командовавшим солдатиками-землекопами, пошел по старой заросшей дорожке в глубь леса.
“В архивных делах я читал, что расстрелы должны были производиться в 10 км от населенного пункта, — рассказывает Дмитриев, — и так, чтоб не было слышно выстрелов с дороги, не видно света от костра и фар, поскольку расстреливали в основном ночью. И вот мы идем, беседуем, и я про себя прикидываю, где бы я выбрал такое место. Прошли одну горочку, вторую — нет, здесь рано, выстрелы еще будут слышны на шоссе.
Спустились под третью. Я только подумал, вот подходящее место, и тут же заметил в земле провал правильной формы. Квадрат примерно два метра на два. Оглянулся — еще один провал, еще, еще.
Мы вернулись к карьеру, взяли солдатиков, и через полтора часа я держал в руках первый череп с характерным отверстием в затылке.
На следующий день вместе с нами приехали работники прокуратуры. Вскрыли еще пару ямок. Прокуратура провела комплексную проверку (трассологические экспертизы, изучение вещдоков из ям, которые мы раскрывали, документов из архивов ФСБ), которая подтвердила, что это расстрелы 37—38-х годов.
Захоронение надо было как-то назвать. На карте ближайший топоним — Сандармох. Так называется болото, расположенное неподалеку, поэтому урочище тоже назвали — Сандармох”.
Очень большое кладбище
Когда Ельцин отдыхал в Шуйской Чупе — не так далеко от Медвежьегорска, — правозащитники приглашали его в Сандармох. Он не приехал. Но местные власти на всякий случай проложили дорогу в глубь леса и залили асфальтом большую площадку перед памятником с красноречивой надписью: “Люди, не убивайте друг друга”.
В остальном здесь все осталось как было. Частые сосны, а между ними углубления в земле одинаковой геометрической формы. Тела со временем разложились, поэтому почва просела здесь сантиметров на двадцать. Их очень хорошо заметно, эти углубления. Оглядываешься — и везде их видишь. Мы долго ходили, но так и не дошли до края, где они заканчиваются.
Это действительно большое кладбище. Очень большое.
Возле некоторых ямок врыты деревянные кресты. Только богу известно, кто в какой ямке похоронен, но родственники, приезжая сюда, прибивают на кресты таблички с фамилиями, портретами, годами жизни. Их прибивают на кресты и на сосны.
Все это совершенно не похоже на кладбище. На кладбище никогда не бывает так, чтоб надгробные таблички были прибиты к деревьям.
…В Сандармохе мы встретили директора краеведческого музея Медвежьегорска Сергея Колтырина. Он приехал со школьниками — прибираться. В часовенке ребята затягивали окошко пленкой. Вставлять стекло — нет смысла. Сторожа нет, так что разобьют обязательно. Хотя брать в часовенке нечего — из имущества здесь одна икона да толстая поминальная книга, где перечислены те, чьи жизни оборваны в Сандармохе.
…Андерсон Николай Христофорович, полковник царской армии, комендант Читы; Андроников Яссе Николаевич, князь; Аполлонский Никита Романович, артист драмы; Берс Александр Андреевич, сын генерала; Бобрищев-Пушкин Александр Владимирович, потомственный дворянин; Вачнадзе Георгий Абрамович, князь, капитан царской армии; Гельмерсен Василий Васильевич, начальник личной библиотеки царя Николая II; Голембиовский Здислав Анатольевич, из дворян…
Все здесь, в этих ямках. И прадед мой тоже где-то здесь.
“И не заметишь, как будем вместе”
Он был военным инженером, специальность — технология взрывчатых веществ. Участвовал в Цусимском сражении. К счастью, оказался на том корабле, что уцелел. Прабабушка плыла за ним в обозе, узнала о разгроме в Индии. Неизвестно было, что с мужем, жив ли, где искать. Они встретились только спустя несколько месяцев в Порт-Артуре, потом уехали в Харбин, какое-то время жили там. Она уже была беременна моим дедом, которого назвали Владимиром. Дед Вова, неунывающий романтик. Я помню, как он, смеясь, говорил, что был в Индии и Китае. На самом-то деле он не мог ездить за границу. Сын врага народа. Он ничего не мог, какая там заграница…
По возвращении в Россию прадед занял должность директора Шосткинского порохового завода, работал увлеченно, даже дома держал опытные образцы, и десятилетний Вова вместе с приятелем однажды вытащили у него из письменного стола гранату и взорвали на задворках. Приятель уцелел. А деду оторвало кисть левой руки и разворотило живот. Шел 17-й год, революция, но как только Вова немножко поправился, прабабушка двинулась с ним в Крым, потому что там, в госпитале, лежал больной тифом старший сын Коля, выпускник кадетского корпуса, и по дороге все посты — красных, белых, зеленых — заставляли разбинтовывать Вову, поскольку были уверены: там драгоценности.
Коля поправился, уплыл в Турцию с волной белой эмиграции, добрался до Чехословакии и там остался. А прабабушка с Вовой поехали обратно — к Николаю Степановичу, который был уже в Москве, поскольку в марте 1918-го Шостку заняли немцы. При советской власти он работал председателем правления Владимирского порохового завода, потом старшим инженером в главном управлении Военпрома. После ареста в 30-м году сидел в Бутырке, спустя два года его этапировали в Карелию — в новый гигантский лагерь, учрежденный специально для строительства Беломорканала.
Остались письма от него. На всех конвертах печать “проверено цензурой”. На внутренней стороне треугольников, которые заклеивают конверт, надпись: “от Николая Степановича Юркевича, числящегося за Московским ОГПУ, камера 1, кор. 2”.
Вот одно из последних писем, отправленное в апреле 37-го года уже из Сегежского лагеря.
“Дорогая Аня! Получил твое письмо еще в конце февраля. Рад за Вову, что не болеет, видимо, правы те врачи, что против операции. Здесь я уже освоился с новой работой. Большинство работников Туломы перешло сюда, на Сегежстрой. Так как наша Туломская стройка прошла с успехом, то считают, что и тут мы внесем оживление в работах, и это налагает на нас усиленное внимание к работе. Работа здесь также интересная и дает большую практику стройки другого характера, чем Туломская. Ты пишешь о приезде, но сейчас здесь еще меньше свободного времени, чем на Туломе. Но в мае рассчитываю на возможность устроиться так, чтоб ты могла приезжать на любой срок и в помещение более удобное. Время за работой проходит так быстро, что и не заметишь, как будем вместе. Здесь уже морозы прошли и начало таять; сравнительно с Туломой здесь заметно теплее. Теперь буду ждать твоего письма, всем кланяюсь. Целую тебя, твой Коля. Адрес тот же”.
До конца срока ему оставалось три года. Через восемь месяцев его расстреляли.
Прабабушка Анна Дмитриевна этого не знала. Каждую весну она доставала из чемодана его костюм, чтобы почистить, и плакала.
Лагадминистрацией охарактеризован отрицательно
В протоколах заседаний “тройки” вкратце объясняется по каждому осужденному — почему его нужно убить.
Необходимость расстрелять моего прадеда мотивируется так: “Отбывая срок в ББЛАГе, систематически проводил к/р агитацию террористического характера в отношении вождей ВКП(б) и Соввласти. Распространял к/р характера клевету о Сталинской Конституции, говорил: “Назначение новой Конституции — агитация за границей. Большевики хотят показать, что в СССР демократия, а на самом деле ее нет, как был раньше террор, так он и есть, и останется. Эта Конституция одно очковтирательство”. Лагадминистрацией охарактеризован отрицательно”.
На полях размашистая буква “Р”. Если человеку не нравится наша власть и наша конституция, его необходимо убить.
Похожие аргументы приводятся в протоколах “тройки” по каждому осужденному.
Сергей Николаевич Самарин-Квашнин, комендант ставки главнокомандующего генерала Корнилова, говорил: “Соввласть и партия умышленно создают невыносимые тяжелые условия для лагерников, которых задались целью уничтожить”. Надежда Павловна Рябушинская “с нетерпением ждала войны, поражения Красной Армии и реставрации капитализма в СССР”. Дмитрий Анатольевич Постников, помещик, политику партии и правительства называл “кукольной комедией”. Михаил Иванович Оболенский, архимандрит, контрреволюционную работу, проводимую до ареста, продолжал вести и в лагере, “распевал антисоветские песни, убеждал заключенных, что Красная Армия слаба”. Варвара Ивановна Брусилова, невестка генерала Брусилова, находясь в лагере, поддерживала заграничные связи, стараясь в переписке передать все о жизни в лагере, считая это “священным долгом”. Шамиль Тамерланович Гаспринский, из семьи крымского татарского князя, доказывал: “Советская власть угнетает нацменьшинства и особенно татар. Политика соввласти окончательно загубит татарскую независимость”.
Вернувшись в Москву, я спросила редактора отдела городской жизни “МК” Айдера Муждабаева, знакома ли ему фамилия Гаспринский. Он сказал, что его прабабушка была с Гаспринскими в родстве, а вообще это знаменитый крымско-татарский род, один из знатных представителей которого — Исмаил-бей — до революции занимался просветительством, издательским делом, имел собственные газеты…
Выписки из протоколов заседаний карельской “тройки” мне дал почитать Юрий Дмитриев. Я листала их, изумляясь абсурдным обвинениям, несметному количеству “врагов”, известности их имен. И вдруг увидела совсем знакомую фамилию Будберг. Да это же дед Александра Будберга, обозревателя нашей газеты!
“Будберг Борис Андреевич, 1881 г.р., з/к УББЛАГ, барон. Сын московского полицмейстера Будберга, расстрелянного ВЧК в Москве в 1918—1919 гг. Специальность — инженер-механик по технологии. С 1925 г. занимал должность заведующего Производственно-техническим отделом и гл. инженера Белбумтреста. Будучи убежденным контрреволюционером, проводил с 1925—1929 гг. к/р вредительскую деятельность в Белбумтресте, вербовал членов вредительской организации и руководил их вредительской работой. Держал связь с вредительским центром ГУМа в Москве и выполнял его директивы, за что КОГПУ 13.01.1931 г. по ст. 58-7 приговорен к ВМН — 10 лет. В лагере группировал вокруг себя к/р элемент и проводил среди заключенных к/р работу. Восхвалял фашизм, распространяя клеветнические слухи о СССР. По вопросу о Сталинской Конституции заявлял: “Эта конституция создана лишь для общественного мнения за границей. Создано больше крика в газетах, чем заслуживает эта конституция в действительности”. Высказывал террористические настроения по отношению вождя партии, возмущен расстрелом к/р банды Пятакова. Монархист. Лагадминистрацией охарактеризован отрицательно”.
На полях резолюция, сделанная той же уверенной рукой: “Расстрелять”.
…Борис Андреевич Будберг был арестован в 29-м году по тому же делу Промпартии и сослан в Карелию. Жена с маленьким сыном — будущим отцом Саши Будберга — поехала за ним. Вероятно, у них была возможность встречаться или даже жить вместе, если он был расконвоированным. Но после убийства Кирова семье приказано было уезжать. О дальнейшей его судьбе они уже ничего не знали.
“Братцы, что вы делаете!”
Деда Александра Будберга и моего прадеда приговорила к смерти одна и та же карельская “тройка”. Дело Будберга рассматривалось 2 сентября 37-го, состав “тройки”: Тенисон, Никольский, Михайлович. Моему прадеду поставили букву “Р” спустя три месяца, 20 ноября, состав “тройки”: Тенисон, Иванов, Михайлович. Никольский к тому времени уже был арестован, а 18 мая 1938 г. приговорен к высшей мере за измену Родине, террористическую деятельность и в тот же день казнен.
Бориса Андреевича Будберга расстреляли 11 сентября в районе станции Сегежа. Расстрельная команда: Загоскин, Гольман, Казаков. Это место еще не найдено.
Николая Степановича Юркевича расстреляли 4 декабря в Сандармохе. В расстрельном акте еще 52 фамилии. Внизу подписи: “зам. нач. III отдела ББК НКВД Шондыш и нач. V отделения Ш отд. Бондаренко Н.А. в присутствии ком. опердивизиона Миронова И.Н. Приговор приведен в исполнение в 23.00”
Начальник Карельского НКВД Карл Тенисон был арестован в апреле 1938 г. и тут же написал “признание о работе в латвийской охранке”. Суда не дождался, умер в сентябре в больнице Бутырской тюрьмы “при явлениях сердечной недостаточности”.
Шондыша и Бондаренко арестовали в марте 38-го. Им было предъявлено обвинение в фальсификации следствия, издевательствах над заключенными и хищении вещей. В мае 39-го военный трибунал НКВД приговорил их к высшей мере наказания, приговор приведен в исполнение в петрозаводской тюрьме.
Сохранившиеся документы суда и показания свидетелей дают ясное представление о том, как проводились расстрелы. Заключенного вызывали в комнату изолятора, где происходила процедура “сверки дела с личностью”, им связывали руки и уводили в соседнюю комнату, где срывали одежду и вязали ноги. А затем их волоком тащили в накопитель. К вечеру набиралась очередная партия приговоренных.
К месту расстрела везли в грузовиках. Машины часто ломались, приходилось стоять на дороге чиниться. Заключенные начинали кричать: “Нас везут расстреливать!” Их били березовыми палками-колотушками. Придумал их питерский чекист Матвеев. А еще была металлическая трость — на одном конце молоток, на другом острие. Острием оперсостав протыкал людей, а молотком разбивал головы, причем, как утверждали на суде свидетели, делалось это с большим азартом. По словам одного из них, в январе 38-го некий заключенный закричал: “Братцы, что вы делаете!” – когда ему стали связывать руки. Бондаренко тогда несколько раз ударил его по голове револьвером, потом схватил шкворень и сразу убил. Труп вынесли в уборную, надели удавку на шею и привязали к ручке двери.
Над беспомощными людьми, находившимися полностью в их власти, они издевались как хотели. Расстреляли беременную на шестом месяце заключенную Орловскую, хотя беременных расстреливать было запрещено. Вывели на аркане, посадили в машину и увезли в лес.
Сто пятьдесят заключенных возвращались с работы, шли сдавать инструменты. Их остановили, оформили побег. Расстреляли…
Пружина страха
Историческая наука до сих пор не может внятно объяснить, почему была начата “операция по репрессированию” и уж тем более почему она закончилась. Не было никакой государственной необходимости в массовом порядке уничтожать людей. Объективно говоря, это была чистая паранойя. Но вождь приказал — и все пошли. Коллективное умопомрачение. Братцы, что вы делаете?
70 лет назад страной правили страх и подлость. Лет двадцать назад стало можно говорить об этом вслух. Были открыты архивы, изданы воспоминания, где подробно и откровенно рассказывалось, как все было.
Но только рассказывать — недостаточно. Надо еще было сделать так, чтоб подобное не могло повториться. Создать механизм, гарантирующий людям право на объективное расследование и справедливый суд.
Такой механизм создан не был. У нас и сейчас нет независимого, неподкупного суда и независимой, неподкупной прокуратуры, и если, не дай бог, у власти снова случится паранойя, мы окажемся такими же беззащитными, как в 37-м.
Надеяться, что за постсоветские годы люди стали более свободными и мыслят самостоятельно, не приходится. Милиционеры, искавшие в школах детей с грузинскими фамилиями, и энергичная молодежь, устроившая шабаш у эстонского посольства, — лучшие доказательства тому, что люди не изменились. Вождь приказал — и все пошли. И никто не сказал: а почему я, собственно, должен прыгать по приказу сверху — того укуси, этого укуси?
Вот и следователи НКВД в 37-м тоже ни о чем таком не думали, когда фабриковали расстрельные дела.
В соответствующих условиях пружина страха и сейчас развернется в один момент. Так что Сандармох совсем не так далеко от нас, как кажется.
По данным Юрия Дмитриева, в Сандармохе покоятся от 7 до 9 тысяч человек 60 национальностей и 9 религиозных конфессий. Среди них 2749 русских, 800 финнов, 739 карелов, 677 украинцев, 253 поляка, 219 немцев, 194 еврея, 130 белорусов, 53 татарина, 43 эстонца, 34 латыша…
“Здесь должно быть уникальное мемориальное кладбище, — уверен Дмитриев. — Не какое-то мемориально-формально-казенное – “не топтать, не рвать, не трогать”, а нечто большее. Общечеловеческое кладбище жертв репрессий. И пусть здесь будут таблички на деревьях, и надгробные плиты родных, и памятные знаки всем сословиям, конфессиям и национальностям”.
В Сандармохе уже стоит православная часовня и католический крест. Установили свои памятные знаки мусульмане, иудеи. Стоит массивный Козацкий крест, поставленный украинцами. В этом году свою лепту внесут грузины, армяне, поляки, эстонцы. Можно и нужно установить памятник дворянству — ведь их расстреливали, чтоб вымести все их племя. Могут и должны быть установлены памятные знаки священникам и пострадавшим за веру. Офицерам – их здесь несколько сотен, тоже непременно нужно установить памятный знак. Они остались верны присяге и Отечеству. И за это мы их уважаем — и белых, и красных. И пусть памятник им будет единым — Офицерам России.
…Сюда приезжают люди и ходят между бесконечных расстрельных ям, и своими глазами видят, что это было такое — Большой террор.
Для патриотического воспитания гораздо полезнее показывать правду, чем прятать фамилии фальсификаторов “липовых” дел и садистов-палачей. Не надо закрывать дела реабилитированных. Они были хорошими людьми, которым досталась страшная смерть. Их надо не прятать, а, наоборот, поминать и помнить. Помнить, любить и гордиться.
Юлия Калинина, Петрозаводск–Москва., «Московский комсомолец»