Как выжить и сохранить себя в плену: интервью с парамедиком Юлией “Тайрой” Паевской

Тайра — Юлия Паевская — парамедик, за освобождение которого из плена болела вся страна. Организатор и командир волонтерского объединения “Ангелы Тайры”, она годами спасала раненых на линии разграничения и в Мариуполе — военных, гражданских, даже пленных россиян. За это они отплатили ей пленом.

Тайра была захвачена в плен 16 марта, при попытке вывезти из осажденного Мариуполя женщин, детей и двоих детей-сирот. Буквально за день до этого она успела передать журналистам свою видеокамеру, на которой были запечатлены все дни осадного Мариуполя и все, что происходило в его больницах. Эти кадры облетели весь мир, и, вероятно, спасли ей жизнь.

Потом российские пропагандисты расскажут, что она убила родителей тех сирот, чтобы спастись, что торговала органами, что в ее хобби входит перелом людям рук, наконец — что она видная нацистка из Азова. Все эти утверждения как и последнее — полный вымысел: Тайра не только никогда не была в Азове, но и на момент пленения не была военнослужащей.

После пленения ее отправили в оккупированный Донецк: место, где россиянам не нужно соблюдать даже видимость законности. Многое из того, что с ней происходило там, мы пока не можем раскрывать в интересах идущего сейчас следствия. Достаточно сказать, что там она похудела на двенадцать килограмм. А также — что, сняв о ней кино “Женщина по прозвищу Зверь”, россияне внезапно начали утверждать, что такой человек к ним в плен не попадал. Тем не менее, ее удалось вытащить — и это чудо заставило вздохнуть всю Украину, и многих сочувствующих нам иностранцев.

Автор этих строк знает Тайру уже не первый год: мы дружим, у нас были общие проекты, я пару раз гости на ее базу в Широкино, когда возил в Мариуполе волонтерскую помощь. Увидев ее впервые после пленения, я был шокирован: несмотря на то, что она даже визуально уменьшилась, и здоровья ей плен явно не прибавил (еще во время когда она была добровольцем Тайра заработала инвалидность и два протеза тазобедренных суставов), Юля просто светилась жизнелюбием, чего ты никак не ожидаешь от человека, который только что прошел через ад. Более того, она была настроена, насколько могла, поделиться этим опытом — страшным, но бесценным. Ниже — наш с ней диалог.

— С февраля и до момента пленения ты, в основном, работала в Мариупольском госпитале?

— По сути да. Им не хватало машин, и нужны были парамедики, вот я и помогала вывозить. ВСУ, Азов и Нацгвардия в то время уже справлялись сами — необходимости в моем присутствии на первой линии не было. Более того, мои травмы и протезы в той ситуации могли стать обузой.

— Там были и гражданские, и военные, и взрослые, и дети, и свои, и чужие?

— Разумеется. Все гражданские, кто живут вокруг госпиталя, все шли туда. Все, что происходило в том районе — в первую очередь, пострадавших свозили туда. Свозили на гражданских машинах, гражданских лиц, но и, разумеется, комбатантов. Это была огромная работа, и госпиталь справился с ней на отлично. Конечно, как всегда, были отдельные нестыковки — но на фоне огромадной работы, которую все проделали, это действительно были мелочи. Все военнослужащие и волонтеры провели фантастическую работу. Потерпевшие шли сплошным потоком — первые пару дней еще ничего, а потом лавина. Было очень тяжко. Но благодаря тому, что очень грамотно распределялись гражданские, а позже и военные, гражданским больницам удалось избежать перенасыщения в первые дни.

Было очень холодно. Госпиталь не отапливался. Электричество, к счастью, было всегда, там стояло два крутых генератора — без него бы не работали ни операционные, ни рентгены. Воду нам привозили четко — огромное спасибо патрульной полиции за дизель и воду — они сделали чудо.

— На записи с твоей личной камеры, которую ты передала журналистам — события нескольких дней?

— Нет. Там где-то с первого дня войны и числа до 12-13 марта.

— Судя по ней, там был равномерный ад?

— Было два первых дня, когда раненных было 20-30. А потом волной пошли, под двести, за двести… Чем дальше, тем больше.

— Сначала военные, потом мирные?

— И те, и другие.

Год назад, база Ангелов Тайры, Широкино

— После пленения тебя сразу, как привезли в Донецк, поместили в местное СИЗО?

— Нет, то было уже на заключительном этапе. Сначала держали отдельно.

— Сколько там было пленных? Были ли уголовники, стукачи?

— Камера примерно три на шесть — и 22 женщин в ней. Уголовников там не было. Они не садят пленных с уголовниками, разделяют этажи.

— А сепаратисты, попавшие в немилость к своим же? Станислав Асеев, прошедший спецтюрьму на заводе Изоляция, рассказывает, что у них те были частые гости.

— да… Были, подсадные персонажи, но это было, скажем так, не совсем очевидно.

— То есть с тобой содержались только пленные, военные и гражданские?

— И пришедшие на фильтрацию.

— В смысле?

— Бывшие военнослужащие, оказавшиеся на оккупированных территориях.

— Россияне и сепаратисты прознали, что они служили в ВСУ?

— Ну, каких-то забрали дома, потому что кто-то их сдал — как правило, они и сами знали, кто. А были те, кто и сам пришел, пока за ним не пришли. Мол, проверьте и отпустите.

— Раненые были?

— Среди женщин нет. А среди мужчин в соседней камере, на нашем этаже, были.

— Об адвокатах речь не шла?

— Мне предоставили бесплатного адвоката. Как только предъявили обвинение, предоставили. Разумеется, он был полностью “их” и первым же его советом было признать вину. Но поскольку обвинение было «жалюгідним», есть такое прекрасное украинское слово, я просто рассмеялась ему в лицо.

— Ты можешь сказать, как оно звучало?

— Нет, пока не могу. Но когда смогу — поверьте, вы будете визжать и валяться от смеха.

— Тебе угрожали высшей мерой, несмотря на то, что даже по их псевдозаконодательству она не применяется к женщинам?

— Да, пытались запугивать. Но потом такие — мол, может, и пронесет, у нас еще смертная казнь ни разу не применялась. О том, что она у них не применяется к женщинам, сказать, разумеется, забыли, а я сама тогда не знала. Но уже после освобождения меня сложилось впечатление, что ради меня они могли бы сделать исключение из этого правила.

— И пытки, и жестокое обращение были направлены на то, чтобы заставить тебя признаться в преступлениях?

— Да. Требовали, чтобы я призналась, что убила родственников тех женщин и детей, которые были со мной в подвале Мариупольского госпиталя. Чтобы я призналась, что я из Азова — хотя я не из Азова. Не знаю, зачем им это было нужно. Упоминали даже торговлю органами, хотя в этом случае они и сами звучали как-то неуверенно. Искали, в чем обвинить. Но поскольку никаких доказательств найти было невозможно — я никого никогда не убивала, а торговля органами — это последнее, что я могла бы в жизни рассматривать.

— Это и технически невозможно, вопреки киношным мифам. Вряд ли ты смогла бы ходить по подвалам Мариуполя с медкарточкой и спрашивать, нет ли у них свежей сиротки с вот такими конкретными медицинскими показаниями.

— Абсолютно. Ты понимаешь. Очень много абсурда в этом всем было, и мало-мальски подумав, они и сами это понимали.

— Как там держаться? Что помогает человеку выдержать такой стресс? Понятно, что ты не совсем обычный человек — у тебя богатый опыт восточных единоборств. Но если человек такого не имеет, что ему делать, чтобы сохранить себя?

— Во-первых, помнить, что они врут. Во всем, что они говорят, может быть максимум 1-5% правды, а все остальное — просто чудовищная ложь.

— Ты сразу это поняла?

— Это очевидно. Они интерпретируют все, что происходит, ровно наоборот.

— Рассказывают, что они уже победили, и Украины уже нет?

— Именно так. И что о тебе никто не вспомнит, ты никому не нужен, и вообще кто ты такой…

— В твоем случае это настолько отличалось от правды, что в этом есть какая-то злая ирония.

— О да! Я с момента освобождения и до сих пор увидела, наверное, меньше половины о том, что было сказано, снято и написано о моем пленении. До сих пор не осознала.

— А они сразу узнали, что ты не просто рядовой гражданин, а именно Тайра из “Ангелов Тайры”?

— Буквально через пять минут. Взяли мои документы, кому-то позвонили, и стало понятно — они знают, кто я.

Это, конечно, плохо — но с другой стороны, факт того, что поднялась такая невероятная волна поддержки, масштабы которой я до сих пор полностью не могу осознать — это, как минимум, сохранило мне жизнь, а как максимум — вытащило меня из плена. Ну и то, что я не оговорила себя — тогда был бы другой риск.

Сейчас, Киев

— Что еще помогает держаться?

— Нужно сохранять спокойствие, и помнить, что все это закончится. Что вечно оно длиться не будет. Даже жизнь вечно не длиться — человек, прошедший через войну, знает, что рано или поздно он умрет. На это не влияет ни экипировка, ни самые модные берцы, ни количество бабла и любовниц. Воевавшим людям проще жить с этим знанием. И пройти через этот ад.

— В свое время мне очень запомнился совет психолога Виктора Франкла, выжившего в нацистских концлагерях. Он говорил, что самое важное — держать в голове что-то, что ты сделаешь, когда выйдешь, что-то, ради чего стоит жить. По твоему опыту — это так?

— Да, это действительно так. Это очень действенно работает.

Вдобавок к этому у меня была своя заморочка: ходить по камере. Три метра туда, три метра назад. Во-первых, это позволяет твоим суставам сохранить работоспособность. Особенно в моем случае — ты же знаешь, у меня протезы, они требуют постоянной тренировки. Обязательно нужно двигаться! Если бы я там просто стояла, или лежала, или сидела, пошли бы очень неприятные процессы. А я все время ходила. У меня был такой прикол — каждый шаг приближает меня к дома. Визуализация и ее физическое воплощение.

— Ты идешь домой.

— Да. Такая себя магия, доступная каждому. Ты приближаешься к дому и контролируешь ситуацию. Мне очень помогало — и физически, и морально.

А еще, когда нахлынет отчаяние — а оно обязательно, сука, начинает на тебя наезжать — нужно больше двигаться. Я там качала пресс по сто раз минимум, отжималась, подтягивалась, как только поджилки плечи и физическое состояние мне это позволило. Твое отчаяние, твой страх — это адреналин. Если ты не будешь его сжигать, он разрушает тебя самого. Чистая биохимия — начинают страдать сосуды, мышцы, сердце, он тебя сжигает, выедает. Сжигая адреналин, ты избавляешься от этого состояния, страх уходит, расслабляются мышцы. Мне очень помогало. Если страшно — а страшно все время, просто то больше, то меньше. Я не скажу, что я не боялась — конечно, боялась.

Еще нужно есть! Обязательно. Я съедала все, что давали, если это было съедобно. Готовили там, кстати, не так ужасно, как можно было ожидать. Каша недосолена, но сварена правильно, проварена — повара свое дело знают. Мне показалось, что в чай или в компот что-то добавляли седативное, слегка изнуряющее. Но это мне могло и показаться, доказательств нет.

Надо еще дойти до госпиталя, сдать анализы. Мое состояние и сейчас под вопросом — хочется проверить, не было ли в еде какой-то дряни вроде наркоты.

— Мне всегда казалось, что в российских тюрьмах — да что там тюрьмах, во всех российских учреждениях — убивает даже не жестокость, а безразличие, отказ в каком бы то ни было уходе, попытка показать тебе, что ты ничего не стоишь. Это так?

— Абсолютно! Это психологическое давление, которое не прекращается ни на минуту. Идет вертухай ночью по коридору и стучит в двери. Несколько раз за ночь, может один раз, может пять. Настроение у него такое. Или с тобой разговаривают намеренно грубо.

— Асеев упоминал, что они еще любят использовать “качели” — особенно когда от тебя что-то надо. Сначала очень грубо, а потом резко вежливо, на “вы”, сигаретку предлагают.

— Было дело. Сигаретку я брала, но не велась. Я эти приемы знаю, как психолог. Но сигаретку надо брать, надо себя баловать.

— А как с ними имеет смысл себя вести? Пытаться обхитрить или быть искренним? Грубить или разговаривать вежливо?

— Я разговаривала вежливо и старала сохранять достоинство, насколько это было возможно. Ну, ты меня знаешь, я так живу. Я не врала. Если мне задавали вопрос, я либо отвечала правду либо молчала. Если правда никому не вредит — почему нет? Ну спрашивают меня, где база Азова — так в Мариуполе каждый кот это знает. А вот если иные моменты, я либо не знаю, либо не хочу говорить — молчу.

Пожимаю плечами. Типа не знаю.

— Сейчас ты получила опыт. Травматический, но уникальный. Что ты с ним дальше будешь делать?

— Для начала я хочу проанализировать. Я еще в процессе осознания, смотрю на реакцию своей психики. Я смотрю, как развивается мое к этому отношение, в каком я сознании. Хочу разобраться в себе и предложить тем, кто, не дай Бог, окажется на моем месте, путь — как себя вести, и как потом с этим разбираться, чтобы избежать лишних травм. Хочу миру максимально донести эти знания, о том что происходит, и о том, что ждет мир, если мир не соберется и не остановит все это. Будут ли другие страны воевать сами, поддерживать Украину или давить санкциями — это уже не мое дело. Но то, что Россию нужно остановить — это точно.

— Меня удивило, что ты упоминала, что даже по итогу всего этого у тебя нет ненависти к россиянам. Как так? Я иногда наблюдаю странный феномен: ненависти к россиянам среди людей, которые успели эвакуироваться, порой больше, чем среди людей на фронте. Но у тебя, казалось бы, к ним должно быть уже совсем личное.

— Видишь ли, мне чувство ненависти вообще не очень свойственно. Я так устроена. Ненавидеть умею, не сомневайся, но в исключительных случаях. А россиян я скорее воспринимаю как людей, зараженных вирусом пропаганды. Как пациентов. А обижаться на пациентов, злиться на них, ненавидеть их… Я им даже там говорила, на допросах — у меня нет к вам ненависти.

— А вылечить их можно?

— Это зависит от стадии болезни. У любой смертельной болезни есть этапы. Первый, второй этап поддаются лечению.

А вот запущенные формы, наверное, уже не лечатся.

Автор: Анна Павлова; ВОЙНА|2022