Особенности психологической жизни заключённых в «Изоляции» во многом определялись уровнем воздействия на них администрацией и другими заключёнными, а также местом в здешней иерархии. Наблюдая за теми, к кому в «Изоляции» применялись наиболее жестокие формы физического и психологического насилия, можно было заметить, как их личность менялась буквально на глазах, целиком принимая ту форму, которую отводили ей обстоятельства.
Донецкий журналист и блогер Станислав Асеев, автор Украинской службы Радио Свобода, провел два с половиной года в плену у российских боевиков “ДНР”. Большую часть этого времени его содержали в тюрьме на территории бывшего арт-центра “Изоляция”, предназначенной для “особо опасных преступников”. Оккупационные власти “ДНР” обвиняли Асеева в шпионаже.
Описывать свой тюремный опыт Станислав начал ещё в заключении, однако вскоре охранники отобрали у него рукопись. Оказавшись в СИЗО, а потом и в колонии, Асеев по памяти восстановил написанное, а затем через одного из товарищей по плену смог передать свои заметки на волю. В конце декабря минувшего года Асеев получил свободу в результате операции по обмену пленными между Украиной и российскими боевиками. С оригиналами можно познакомиться здесь и здесь.
Станислав Асеев
Один из «опущенных»
Так, один из заключённых принадлежал к касте так называемых «опущенных» – людей, которых было запрещено даже бить руками (правило, часто здесь нарушаемое). Побои наносились ногами, стулом (однажды просто разлетелся о него), подручными предметами.
Этому человеку было запрещено подходить к столу, пользоваться общей посудой, давать что-либо другим заключённым. При этом к наибольшей трансформации его личности приводили именно психологические побои, которые он терпел каждый день.
Так, у его нар висело сделанное им импровизированное бумажное ружьё и берет, которые он надевал всякий раз, когда исполнял песни для администрации и других заключённых. Помимо этого на само «ружьё» было нанесено нечто вроде «серийного номера», состоящего более чем из 20 символов и матерных фраз, которые этот человек обязан был досконально знать и уметь повторять в любое время суток, когда бы ему ни приказали.
За ошибку хотя бы в одном символе он тут же получал новую порцию ударов ногами. Впрочем, в качестве наказания его могли загнать и под нары, заставив лаять, как пса. Всерьёз называя себя «артистом», этот человек целиком сливался с ролью «сторожевого певца», переводя весь ужас происходящего в форму театральной игры, что, надо думать, и спасало его «я» от распада.
Удивительно, но общаясь с ним в подвале «Изоляции», когда – в редкие часы – он не должен был играть роль скомороха, я замечал, что он наиболее подавлен именно в такие минуты, когда его «я» совпадало с реальным положением дел. Но стоило завести разговор о его положении здесь и тех побоях и унижениях, которые он терпит, – как его взгляд становился «стеклянным», а сам он объяснял происходящее то божьей волей, то своей уголовной статьёй, в принципе неохотно говоря на эти темы и повторяя «мне уже всё равно».
Любые новости
Рационализация как защитный механизм активно применялась и теми из числа заключённых, у кого в «Изоляции» были пожизненные и расcтрельные статьи. Я сидел с двумя такими людьми, и оба они надеялись то на активную фазу боёв, то на освобождение их Украиной, при этом принадлежа к так называемому «ополчению».
Совершив явные преступления, ни один из них не соглашался со справедливостью своего заключения здесь, хотя и не отрицал самого преступления. Интересно, что психологическую стабильность им обеспечивали любые новости, которые просачивались в нашу камеру и трактовались ими в свою пользу в духе «всё скоро кончится» (вплоть до новостей о встрече японских и российских дипломатов). Именно этим объясняется тот факт, что их душевный настрой зачастую был куда выше, чем у тех, кто всерьёз собирался на ближайший обмен, вероятность которого была велика.
С другой стороны, пройдя через пытки, одиночные камеры, унижения и находясь под пожизненным сроком, эти люди испытывали синдром «белых страниц» – когда заключённый не запоминает ничего из прочитанного и не способен повторить даже мысль предыдущего предложения, будучи целиком поглощённым проблемами извне. Так продолжалось ровно до тех пор, пока каждый из них не получал очередную порцию новостей, в очередной раз замещая реальность надеждой.
«Бегущий человек»
Ещё одной формой психической гигиены в «Изоляции» было абсолютное безразличие к страданиям других заключённых, которому на каком-то этапе подвергся я сам.
Так, однажды с моим сокамерником мы приготовили на обед овсяную кашу, – когда в соседней комнате стали кого-то пытать. И если ранее пытки проводились в подвале, в ходе чего изображение с видеокамеры выводилось на весь экран и звук делался на максимальную мощность, чтобы все мы могли слышать происходящее, – то осенью 17-го в «Изоляции» отошли и от этой практики и стали пытать прямо здесь, на одном этаже вместе с нами.
В очередной раз применялось электричество, что можно было определить по характерному топоту ног. Здесь этот приём называли «бегущий человек»: к большим пальцам ног привязывались провода и пускался электрический ток, из-за чего человек начинал громко кричать и бить ногами о пол. И хотя мой сокамерник побледнел и не смог съесть даже ложки, сам я выждал всего 20 минут, после чего начал обед, аргументируя это тем, что пытки всё равно не заканчиваются, а каша остывает и превращается в один холодный комок.
«Психологический сепаратизм»
В другой раз одного из нас не вернули к отбою, что было явным признаком пыток, которые к тому времени проводили уже в основном по ночам. Помню, мой сосед по нарам, «сидевший» всего около месяца, очень волновался о том человеке, всё время повторяя «как там Сергей?».
Каждый из нас понимал, что Сергей сейчас привязан скотчем к столу в подвале, и к его гениталиям, скорее всего, прикручены провода (что оказалось впоследствии правдой). Но всё дело в том, что к тому времени я «сидел» в «Изоляции» уже полтора года, и нескончаемый поток подобных «Сергеев» не просто вымыл из меня последние песчинки сочувствия – он стал меня раздражать.
Не проходило и дня, чтобы в этих стенах кого-нибудь не пытали и по ночам не заводили полумёртвое тело, в глубоких ожогах на руках и ногах. Так что, когда я снова услышал монолог о Сергее, то кратко ответил, что даже если сейчас откроют «кормушку» и бросят под стол его голову – я просто лягу на бок. Конечно, такой ответ выставил меня полным моральным уродом в глазах того человека, который всё ещё размышлял над вопросом, как вообще можно кого-то пытать. Но сам я больше не чувствовал вины ни перед ним, ни перед высшими силами, – как не чувствовал больше и связи с той фикцией, которой оказались эти 7 букв – «человек».
Такой «психологический сепаратизм» – как сам я называл подобное дистанцирование – проявлялся у других обитателей «Изоляции» и в истерическом смехе, когда речь заходила о разорванной проводами мошонке или сексуальном насилии. Там, где обычного рода реакцией на подобного рода рассказы стала бы ненависть, отвращение или страх, у заключённых «Изоляции» можно было встретить слёзы от смеха или шутки.
Помню, как в июле к нам в подвал завели мужчину в джинсовых шортах, полностью мокрых в области члена. От пыток он обмочился, что происходило со многими, к кому привязывали на член провода. Один из нас тут же встретил его улыбкой и фразой «будем сушиться?» – и это при том, что сам он прошёл через то же, может быть, даже в ещё более жёсткой форме, чем тот. Понятие нормы лежало в прямой пропорции от происходящего, так как всерьёз воспринимать ежедневные пытки и унижения без последствий для психики было нельзя.
Стокгольмский синдром
Обратной стороной подобного дистанцирования было сочувствие к тем из числа администрации, кто не применял к нам побоев и пыток, а «просто делал своё дело», как выражались некоторые из нас. Думаю, цепочка психологических связей здесь была следующей: человеческое отношение со стороны врага воспринималось с благодарностью, которая влекла чувство долга и вины за неоплаченный долг. Многие рассуждали так: выйдя из «Изоляции», нужно рассказать обо всём, что здесь было. Но этот «рассказ» ударит и по тем из охраны, кто пожелал нам доброго утра вместо привычных побоев и матов. Разделение на хороших и плохих врагов приводило одних к сочувствию к первым и ещё большей ненависти ко вторым.
Стокгольмский синдром проявлялся тем больше, чем больше исчезал синдром «железной двери» – когда каждый стук о железные двери фактически означал новое избиение, из-за чего мышцы тел заключённых непроизвольно сжимались, стоило прежней администрации лишь дёрнуть дверной засов.
Источник: Эхо Кавказа