Что погубило СССР

Яков Уринсон — об английском компьютере, подточившем устои СССР, и главном печатном станке Советского Союза, о Викторе Черномырдине, экономившем на трубах, Андрее Нечаеве, сбивавшем с курса корабли, Егоре Гайдаре, напророчившем дефолт, а также о том, как членам Совбеза пришлось вникать в тонкости изготовления паленой водки.

 Есть расхожее мнение: капитализм в России делали «чикагские мальчики». Бывший министр экономики и вице-премьер Яков Уринсон своим личным примером это опровергает.

— Вы вроде бы не из пролетарской семьи, Яков Моисеевич, отоваривались в распределителе, а оказались оппортунистом, показали фигу социализму.

— У меня непростой путь. Был такой Московский государственный экономический институт — МГЭИ. И поступил я туда, потому что там появилось отделение с длинным названием: «применение математики и электронно-вычислительной техники в управлении». Слово «кибернетика» тогда было не в моде. Я хорошо помню философский словарь Юдина, который называл кибернетику чуть ли не продажной девкой империализма… 1961 год. В МГЭИ интересный народ собрался. Преподавали наши выдающиеся экономисты: Смехов, Дружинин, Бирман, Малый…

Смехов Борис Моисеевич, отец артиста Вениамина Смехова, один из авторов динамических моделей межотраслевого баланса. Он очень увлекался математикой. Тогда же был спор между экономистами. С одной стороны, сторонники математического направления: Немчинов, Федоренко, Шаталин, Аганбегян, Петраков. А с другой — традиционные экономисты. Смехов сразу поддержал «математиков»… Интересный институт был. 60-е годы — время экономических реформ. Мы на кухнях обсуждали: что да как. А когда я уже оканчивал институт в 1966 году, кибернетику признали и специальность по диплому у меня: «экономическая кибернетика».

Яков Уринсон, бывший министром экономики в 1997—1998 годах, вспоминает, что в августе 1998-го нефть стоила 7,8 доллара за баррель  Фото: Дмитрий Пленкин

— И распределение после вуза, как сегодня сказали бы, элитное.

— Главный вычислительный центр Госплана СССР, в то время единственный крупный гражданский ВЦ в Москве. Председатель Госплана всемогущий Николай Константинович Байбаков его очень любил, огромные деньги выделял на развитие. Там была единственная в Москве мощная английская ЭВМ ICL 470. Я, начиная с 3-го курса, ходил в ГВЦ по ночам (днем машину студентам, естественно, не давали), считал свои модели, поэтому всех там знал. ГВЦ Госплана сначала занимал несколько помещений в доме напротив «Метрополя». Но потом на улице Кирова по инициативе Байбакова построили шикарнейшее здание, первое в стране, которое создавалось именно под вычислительный центр. Мы на этой стройке на субботниках работали.

— По оценкам, Байбаков — один из самых деятельных председателей Госплана…

— Он очень толковый человек был, но руководитель все-таки сталинской закалки. Назвать его реформатором я не берусь. Помню, как в 1993 году он пришел к нам в Минэкономики на новогодний вечер и все ворчал: «Сталин такую великую державу создал, а вы, демократы, все разваливаете».

— А как же участие в косыгинской реформе?

— Конечно, Байбаков, вероятно, понимал, что это движение в правильном направлении — расширить самостоятельность предприятий и ориентировать их на получение прибыли. Но само по себе это было противно природе социализма. Попытка создать аналог рыночных отношений при запрете на частную собственность была обречена на провал. По выражению Станислава Сергеевича Шаталина, это все равно что целовать женщину через стекло. Разве можно заменить конкуренцию социалистическим соревнованием?

— Когда у вас в голове произошел поворот в сторону рынка?

— Я занимался оптимальным планированием. То есть надо построить такой самый лучший план, чтобы обеспечить максимальный уровень жизни населения при ограничениях по природным ресурсам, по людским ресурсам. Тогда модели оптимального планирования разрабатывались разными академическими институтами. Но к реальной жизни они никакого отношения не имели. Что я хорошо понял, как только стал заниматься практическими задачами внутри Госплана. Был такой начальник сводного отдела, практически второй человек в Госплане, Воробьев Владимир Петрович.

У нас в ВЦ делались прогнозы всему народному хозяйству. И прежде чем рассылать их в министерства и ведомства, я их докладывал Воробьеву. Он смотрел и говорил: «Это похоже на правду, а это чушь. Вот я тебе сейчас скажу, какие цифры реально будут». Проходило несколько месяцев, и очень часто так и оказывалось. Видимо, он настолько чувствовал не только реальную экономику, но и политику: где сильный член Политбюро курирует отрасль, а где слабый. Он, кстати, активно участвовал в косыгинской реформе, потом в хозяйственной 1979 года. Но даже такие люди не могли спасти мертворожденное дитя. Невозможно было изменить экономику, не меняя общественного устройства.

Для меня же перелом произошел в 1968 году, с событиями в Чехословакии. По голове сильно ударило. Тогда я осознал, что никакое «человеческое лицо» социализму не поможет. И понял я это во многом потому, что имел счастье общаться с великими учеными, не скрывавшими своей гражданской позиции, — Смеховым, Аганбегяном, Шаталиным, Петраковым, Кириченко, Ясиным.

— Почему многие из них не у дел остались?

— Сложная история. Там ведь как: тот же Егор Гайдар чрезвычайно уважительно относился, например, к Шаталину, и Станислав Сергеевич общался с Егором до последних дней своей жизни. Но назначение Егора Тимуровича было воспринято как личная обида: ученые готовили реформы, делали перестройку, а теперь остались не у дел, не в правительстве.

— По-вашему, Гайдару не было альтернативы?

— Егора Тимуровича отличало уникальное сочетание знаний экономической теории с пониманием реального положения дел. Это позволило ему предложить Бурбулису, а затем Ельцину не только общие идеи реформы, но и набор законов, постановлений и конкретных мер по их реализации. Думаю, это и сыграло решающую роль. Егор умел свои идеи внятно донести: он четко формулировал свои мысли. Я хорошо помню, как он готовился к поездкам в Кремль. Сам или через Андрея Нечаева запрашивал у меня статистические данные, просил делать прогнозные расчеты, подобрать фактические материалы.

Позже, в 90-е годы, работая в правительстве, я не очень много напрямую общался с Ельциным — только когда докладывал ему какие-то конкретные вопросы по его поручениям или сопровождал в поездках. И все же могу утверждать, что Борис Николаевич умел не только быстро вникнуть в материал, но и докопаться до самых тонких деталей. В таком диалоге, я уверен, Егор Тимурович чувствовал себя как рыба в воде. Думаю, все это вместе и предопределило выбор Бориса Николаевича.

Когда Гайдар пришел в правительство, российских ведомств, по сути, не было. Все наиболее важные и крупные предприятия, расположенные на территории России, подчинялись союзным министерствам, а значит, учитывались и планировались в Госкомстате СССР и Госплане СССР. Поэтому в ноябре 1991 года Гайдар поручил мне первым делом наладить подготовку полноценной статинформации и краткосрочных прогнозов по России. Одной из самых сложных задач тогда было вести мониторинг цен, поскольку правительство готовилось к их либерализации.

— Последствия шоковой терапии прогнозировали?

— На мой взгляд, шоковой терапии в полном смысле слова у нас не было. Вот в Польше и еще в более жестком виде, например, в Словакии она действительно была. У нас же — мягкая форма. Мы даже и ценообразование поначалу, в январе 1992 года, либерализовали не полностью, оставив регулируемыми цены на хлеб и углеводороды.

— Но инфляция зашкаливала.

— Естественно. Но она зашкаливала не только и не столько из-за реформ. Это надо хорошо понимать. Инфляция началась не в 1992 году. Это только официоз вещал, что в СССР инфляции, как и секса, нет. Постоянные цены в СССР были только на бумаге, а в жизни они, конечно, менялись. Возьмите доклад, большой и серьезный, который сделал в 1991 году министр экономики и прогнозирования, первый вице-премьер СССР Щербаков. Доклад был секретный. Я, когда стал министром экономики, его рассекретил. Он опубликован и показывает уровень инфляции, который был в 80-е годы: начинали с 10 процентов, а закончили увеличением в разы. Ведь как решались проблемы: не хватает денег — печатали. Был гигантский денежный навес. И вот этот денежный навес копился, копился, и как только отпустили цены, они рванули вверх. Тут другого быть не могло.

Но не отпускать было нельзя. Если бы не было либерализации цен и торговли, в некоторых крупных городах голод бы наступил. Теперь это признают даже противники Гайдара. И не потому, что не было в стране ресурсов, а потому, что их в крупные города не могли вовремя доставить. Плюс никто ничего не хотел продавать по установленной сверху цене, когда она делала производство и торговлю убыточными. А если продашь по выгодной цене, то тебя за спекуляцию в тюрягу посадят. Единственный выход из положения — дать людям продавать то, что у них есть в загашнике, по свободной цене. Начиная со второго января около «Детского мира» бабки стояли: кто сигаретами торговал, кто посудой, кто иголками, кто нитками. Когда границы открыли, еще и челноки появились. И выживали люди за счет этого.

Хорошо помню, как министр экономики Андрей Нечаев командовал, какой корабль с зерном куда повернуть. Идет корабль из Канады в один город, а тут распоряжение: нет, поверни в другой, потому что там-то есть зерно, а здесь нет. То есть даже когда ресурсы были, система не работала, потому что всегда Госснаб все распределял. Представляете, номенклатура Госснаба СССР насчитывала 10 тысяч позиций. А по жизни своевременно обеспечить централизованные поставки по всей стране — сырья, материалов, топлива, различной продукции — было невозможно. Отсюда излишние расходы и бешеные потери.

Я застал времена, когда студентов и сотрудников НИИ посылали на картошку. Она в хранилищах на 50 процентов сгнивала. Потом неделю не мог отмыться после таких субботников. Поэтому проблема была не столько в нехватке ресурсов, сколько в системе управления, распределения.

— Кстати, почему Ельцин отставил Андрея Нечаева: не из-за ручных методов управления?

— Отнюдь. Я думаю, это политический размен был, как-то пар надо было выпустить. Нечаев был сильным министром, хорошо понимал экономику. Помню: он приходил на работу в здание теперешней Думы, бывшего Госплана и, бывало, по 3—4 дня просто не мог отъехать домой. Жена только рубашки чистые привозила поменять. Но существовало лобби из «красных директоров». Многих из них Нечаев и вся наша команда очень сильно раздражали. И Борису Николаевичу надо было искать какой-то баланс.

Он хорошо понимал, что без реформ выжить нельзя, однако если сильно дать по лбу этим «директорам», то это вызовет повсеместную обструкцию и остановит реформы. Реально в СССР управляли страной, как вы понимаете, секретари обкомов и директора крупных предприятий. Если их как-то не ублажить, никакой реформы вообще не было бы.

Отсюда, в частности, появилась компромиссная фигура Черномырдина, который вопреки ожиданиям одних и надеждам других блестяще справился с теми задачами, которые перед ним стояли. Обладая опытом крупного хозяйственника, он был глубоко убежден в необходимости радикальной реформы. При этом ему удавалось находить общий язык и выстраивать деловые отношения как с идеологами реформы, так и с бизнес-сообществом, директорским корпусом, губернаторами и партийными лидерами. На международном уровне весьма доверительные отношения у него сложились с директором-распорядителем МВФ Мишелем Камдессю, канцлером Германии Гельмутом Колем. В этом я неоднократно убеждался, участвуя в переговорах.

— Кто вас пригласил в правительство?

— Гайдар, конечно. Я начал работать при Гайдаре. Он же преобразовал Вычислительный центр при Минэкономики в Центр экономической конъюнктуры при правительстве РФ. Потом я работал в кабинете Черномырдина. У Егора с Виктором Степановичем сложные отношения были, но ради дела находили общий язык. Черномырдин назначил меня первым замминистра экономики, потом министром экономики и вице-премьером. Я его знал еще с далекого советского времени, когда он работал министром газовой промышленности. Был такой сверхдефицитный ресурс, как трубы большого диаметра, 1 метр 40 сантиметров. И на одном из заседаний Госплана я Степанычу предложил сделать расчеты по минимизации расходов.

Есть большой трубопровод, и есть маленькие отводы от него: как проложить их на месторождении, чтобы минимизировать затраты? Другие министры меня посылали куда подальше с такими вещами. А Виктор Степанович вник в суть. Я ездил к нему, помогал все это считать, сэкономили огромное количество металла тогда. У него голова абсолютно экономическая была. Ельцин принял гениальное решение, назначив Черномырдина премьером. Степаныч гигантский вклад внес в то, чтобы реформы состоялись. Все-таки пять очень тяжелых лет он у руля стоял.

— Вы в экономическом блоке правительства за какой участок отвечали?

— Аналитика на базе статистики. Второй участок — прогнозирование. Тогда самые актуальные прогнозы были на квартал, в лучшем случае на год. Отвечал за макроэкономику, за промышленность, прежде всего оборонную и угольную.

— Черный вторник тоже прогнозировали?

— Честно скажу: нет. Работа тогда была организована так: Минэкономики готовило прогноз социально-экономического развития на год или на квартал. После того как правительство его одобряло, Минфин формировал бюджет, а Центробанк учитывал эти оценки для денежной политики. Конечно, в нашем прогнозе анализировались те трудности, которые ждут экономику в 1994 году, но обвального падения рубля мы не предвидели. Я не считал себя специалистом по денежной политике. Мне предлагали в свое время идти на работу в ЦБ, я отказался, потому что не понимал его внутренней технологии. Это же свой мир, своя кухня очень сложная. Трудно приходилось и Дубинину, и Геращенко, и Парамоновой.

Кстати, Виктора Владимировича я хорошо знал еще по советскому времени. Я много сидел в разных командах в «Соснах», когда писались материалы для съездов, пленумов. Геращенко там тоже всегда бывал. Как-то раз мы с ним целый месяц в одном маленьком домике жили. Он с Валентином Павловым скорее тогда дружил, но и со мной тоже общался много. Очень остроумный мужик, ходячая энциклопедия. Но слегка «дирижист», все-таки выходец из советской банковской системы.

— Значит, к денежным кризисам вы прямого касательства не имели. А к такой операции, как залоговые аукционы?

— Всячески это дело поддерживал. Во-первых, это был решительный шаг в приватизации, в формировании класса эффективных собственников. Во-вторых, это давало значимые средства в бюджет, который в них остро нуждался.

— Другая версия — делалось это ради спасения власти Ельцина.

— Возможно, и это учитывалось, но не на первом месте. Главное было обеспечить формирование эффективного собственника как можно быстрее. Эффективный собственник не тот, кому подарили, а тот, кто купил.

— При этом вы тогда представляли, что банкиры платят за собственность не своими, а бюджетными деньгами?

— Частично. Думаю, это приемлемая плата за мир между социальными группами. Абсолютно нормальная вещь. Ничего страшного. Допускаю, что в организации каких-то аукционов были ошибки, но сама идея чиста. Нельзя забывать еще и о том, что она сильно трансформировалась в ходе обсуждения в правительстве, а потом в парламенте. Одно дело, как она задумывалась, другое — как вошла в принятые документы. А что реально получилось в жизни — третье.

— Помнится, вас обвиняли в развале оборонки и, взять поуже, авиационной промышленности…

— Да, и в правительстве были непростые дискуссии, и в Думу на ковер не раз вызывали, и в Совете безопасности жесткие вопросы задавали. Но дело ведь не только в том, что в бюджете денег не хватало. Главное, что в таком объеме, как в СССР, в военной промышленности не было необходимости. Помню, где-то в середине 90-х годов мы с Черномырдиным и губернатором Омской области Полежаевым летели на вертолете. Видим: площадка завода вдаль до горизонта уставлена танками. Что с ними делать?

Танк в современной войне — это идеальная мишень. Они в таком количестве в принципе не нужны. Значит, стоит вопрос: сохранить все шесть заводов, которые есть, или оставить два лучших? Вот, к примеру, завод по производству атомных подводных лодок в Северодвинске — лучший в мире, до сих пор работает. Я ездил на «Звездочку», слетал в Нижний Новгород, посмотрел, понимая, что на всех у меня денег точно нет. Но когда в Северодвинске я увидел, какой там народ, какой гендиректор, для меня, неспециалиста, было абсолютно очевидно, что этот завод надо сохранить.

Парад последний по телевизору видели? Там по Красной площади ехали как раз те изделия, которые начали производиться в 90-е годы. В 2010 году завершилось начатое в 1993 году строительство первой российской многоцелевой атомной подводной лодки «Северодвинск». В 2007 году спущена на воду новая стратегическая подводная лодка «Юрий Долгорукий», заложенная на «Севмаше» в 1996-м.

По авиационной промышленности. В СССР существовали «Туполев», «Ильюшин», «Антонов», «МиГ», «Сухой» — ни одна страна в мире не имела такого количества авиастроительных объединений, которые полностью производят все, начиная от стойки шасси и кончая средствами слежения. Скажем, построили в Ульяновске цех по окраске самолетов, куда влезал самый большой туполевский бомбардировщик. Единственный цех на всю страну. Зачем еще где-то строить второй такой же? Упадок закладывался до нас. Невозможно в одной стране иметь одновременно столько заводов с полным производственным циклом. Никакая экономика этой нагрузки не выдержит.

Сегодня делают «Суперджет». Дай бог, доделают. Спасибо Погосяну. Не надо второй «Суперджет» делать в другом месте… Я не вижу упадка сейчас в авиационной промышленности. Мы не делаем дримлайнеров. Ничего, будем покупать. Сделать все от начала до конца ни одна страна не может, даже Америка. Что-то в Японии покупает, что-то у Франции. На весь мир четыре компании, которые имеют в своем составе все — от КБ до сборочного производства. А мы в СССР на одну страну пять независимых авиапроизводителей имели!

— К либерализации экспорта оружия тоже руку приложили, «росворов» изничтожили…

— При мне было реформировано внешнеторговое объединение «Росвооружение». Долгое время оно оставалось монополистом в поставках военной техники за границу, но после длительной и жесткой дискуссии предприятия ВПК получили право самостоятельно выходить на внешний рынок. Наиболее продвинутые стали не просто поставлять свою продукцию в другие страны, но и открывать дочерние предприятия за рубежом.

— С угольной промышленностью тоже правильно поступили, слегка кастрировав?

— Вряд ли бы вы задали подобный вопрос леди Тэтчер, осуществившей задолго до нас успешную реформу этой отрасли, — дама! Но ситуация у нас была схожей. Реформирование угольной отрасли имеет особое значение — и в силу ее места в экономике, и с учетом традиционно высокой политической активности шахтеров. Отрасль сводила концы с концами только за счет бюджетных дотаций.

Наряду с хорошо оснащенными рентабельными предприятиями работали технически устаревшие и убыточные шахты с ужасающими условиями труда. В этом я убедился, когда в 1993 году вместе с Гайдаром побывал на шахтах Воркуты и Ростова. До сих пор где-то сохранилась фотография Егора — лицо, перепачканное антрацитовой пылью. 80 процентов предприятий влачили жалкое существование. То есть первая статья расходов бюджета тогда — на оборонку, вторая — дотации угольной отрасли.

Было очевидно, что надо все эти убыточные шахты закрывать и все деньги вбухивать в те шахты, которые в состоянии эффективно работать, в ту же «Распадскую», скажем. Начатая Гайдаром угольная реформа дала отличный результат. Ликвидировано более 180 нерентабельных и технически отсталых шахт. Производительность труда в отрасли выросла вдвое. Смертельный травматизм сократился более чем в два раза. Более 90 процентов угля в стране добывается частными компаниями, причем добыча ежегодно растет. За акции угольных компаний борются самые крупные олигархи, и это убедительный индикатор успеха реформы.

— Кто лоббировал эту реформу на уровне МВФ и Всемирного банка?

— Всей командой: Черномырдин, Чубайс, Немцов, Шохин, Кириенко, Сысуев, ваш покорный слуга. Да и лоббировать особо не требовалось. Руководители международных финорганизаций хорошо понимали суть реформы и ее актуальность. Объяснять и отстаивать надо было сроки конкретных мероприятий с учетом нашей специфики, а также непростых взаимоотношений правительства с Думой. В конечном счете деньги мы получили. С практической точки зрения не очень большую сумму. Но она была далеко не лишней в условиях дефицитного бюджета. Да и сам факт выделения этих средств имел определенное политическое значение. Куда сложнее было получить поддержку шахтерских профсоюзов и руководителей предприятий. В решающие моменты свое веское слово говорил Ельцин.

Я хорошо помню, как первый раз поехал в Воркуту, как позвонил один известный человек и сказал: «Бери большую охрану, тебя там прямо в аэропорту отмордуют». Я прилетел, смотрю, толпа стоит. Слава богу, как мне потом говорили сами шахтеры, что я без охраны приехал. С шахтерами был жесткий разговор. После того как поговорили, возникли нормальные отношения. Все-таки все верили Ельцину и Черномырдину.

— А вы поверили Борису Николаевичу, когда он произнес на всю страну: «Дефолта не будет»?

— Сложные были чувства. Мы в министерстве хорошо представляли реальную ситуацию в экономике. Еще в мае 1998 года Гайдар несколько раз звонил мне, кажется, из Японии, где он был в командировке, и говорил: «Начинается кризис». Весной начала заседать межведомственная рабочая группа, на которой обсуждались вопросы регулирования курса рубля и девальвации. Я как министр экономики направлял весьма тревожные и откровенные докладные записки премьеру Кириенко. 14 августа 1998 года, за три дня до обнародования заявления правительства и ЦБ, встретился с руководителем администрации президента Валентином Юмашевым и вручил ему прошение об отставке на имя Ельцина.

Подтолкнуло меня к этому шагу то, что на совещание под председательством Кириенко и Дубинина, где обсуждалось мое заявление, меня не пригласили. В то время мне казалось, да и теперь я так думаю, что все же можно было избежать дефолта. Но для этого надо было, договорившись с лидерами ведущих фракций в Думе, политических партий, губернаторами, наиболее влиятельными представителями бизнеса, принять ряд жестких и непопулярных решений — секвестр бюджетов всех уровней, умеренную и контролируемую девальвацию рубля, разумный коридор.

Однако правительству и ЦБ сил, времени, решительности и авторитета на это не хватило. Да, объективно ситуация, конечно, была тяжелейшая. Все наши ресурсы подешевели. Сейчас мало кто помнит, но нефть на мировом рынке упала за месяц с 20 до 7,8 доллара за баррель. Да, в августе 1998-го она стоила 7,8 доллара за баррель! Представьте, если сейчас нефть рухнет со 100 до 7 долларов… Конечно, тогда ни Дубинин, ни Игнатьев не могли удержать курс. Разве что напечатав денег…

— До ЦБ Сергей Игнатьев успел поработать у вас заместителем. Общие дела наверняка были?

— Еще бы. Он в Министерстве экономики не только отвечал за вопросы макроэкономического и финансового прогнозирования, но и занимался конкретными проблемами бюджетной системы. С ним, в частности, связана наша алкогольная эпопея.

Как известно, алкогольный бизнес не только в России, но и в других странах очень подвержен коррупции. В начале 90-х более 60 процентов водки, которая продавалась в магазинах, была паленой. А доходы бюджета от алкоголя — копеечными. Собрался Совет безопасности, и Министерству экономики было поручено провести реформу. На это отвели год. Я долго думал, изучал мировой опыт, смотрел, как попасть в цель, ездил по заводам — вдвоем с Сергеем Михайловичем.

Введенные посты на заводах ничего не давали: как и в какие смены разливают, спирт не спирт, подмешивают не подмешивают — проконтролировать все невозможно. Контролеры входят в долю, к каждому часового не приставишь. Наконец, казалось бы, гениальная идея пришла: ввести минимальную цену на водку. Если бутылка появляется на прилавке по цене меньше минимальной, магазин лишается лицензии на продажу спиртных напитков. В такой ситуации паленая водка не выдержит конкуренции с легальной. Все, привет.

Поначалу мы страшно гордились. Но затея лопнула. Буквально две недели прошло. Валерий Зубов, тогдашний глава администрации Красноярского края, мне звонит: «А у нас в городе в одном ларечке продается водка и написано, что, если одну бутылку купил, вторую тебе дают бесплатно, как премию». Тогда я понял: наш народ так просто не проведешь. Нет другого пути, как вводить акцизы. А что такое акцизная марка? Ее надо напечатать, надо наклеить и при этом избежать подделок.

Это год скандалов, лоббисты, которые доказывали, что затея с акцизами лопнет. В Думу меня раз десять вызывали. В правительстве тоже не все были за. Игнатьев грудью акцизные марки пробивал как мой зам, я, естественно, на подхвате. Чего только не творилось с этой водкой. Именно тогда и Игнатьев, и я почти одновременно, с разницей в несколько дней, попали в серьезные автомобильные аварии. Вряд ли они были случайными. И я, и он, слава богу, выжили. Так или иначе, акцизы были введены, и механизм этот работает до сих пор. Все привыкли. Никуда не денешься. Бывают, наверное, поддельные марки, но очень редко.

— Вы работали в правительстве и с Гайдаром, и с Черномырдиным, и с Кириенко. Кого вспоминаете?

— Со Степанычем не было таких близких, дружеских отношений, как с Егором, а по работе встречались почти каждый день, иногда целую ночь вместе просиживали. Увлечения разные: Черномырдин охотник, а я рыбак. На Волге под Астраханью есть такое сказочное место —Сероглазка. Там в основном русле Волги есть острова около километра в длину и метров 500 в ширину. У нас с братом там жили друзья. Брали у них лодку-астраханку, перебирались на эти острова, ловили судака, а в озерах, которые внутри островов, леща, красноперочку. С Егором, кстати, мы на рыбалку очень любили ездить. Он тоже рыбак заядлый, но не профессиональный, как и я. Профессионалы всякие хитрые снасти используют, а у нас с Егором любимые снасти — удочка и спиннинг. А вот футболом Егор совсем не интересовался, болельщиком не был. С Виктором Степановичем мы иногда выбирались на футбол, когда играла сборная России или «Спартак».

С Гайдаром я дружил давно, с 80-х годов, и семьями, и детьми. Очень рано он ушел. Кто-то помог, отравив его в Ирландии, укоротить жизнь. Сказалось, конечно, и то гигантское напряжение, с которым он работал в правительстве. Да и потом, будучи в отставке, он все проблемы страны пропускал через себя. Похоронены Черномырдин и Гайдар в 100 метрах друг от друга на Новодевичьем кладбище. С обоими меня жизнь свела. Со Степанычем у меня в основном отношения по работе были, хотя исключительно теплые. Я его очень любил. Он умел оперативно, но без суеты принимать самые сложные решения.

Причем это касалось не только хозяйственных и макроэкономических проблем, но и политических вопросов, таких как военные действия в Чечне или события, связанные с путчем в октябре 1993 года. Он не боялся брать ответственность на себя. Говорил, что к этому его давно приучила работа в газовой промышленности. Меня восхищало, как он общался и находил общий язык с самыми разными людьми — от рядовых шахтеров до выдающихся ученых, от работников аппарата правительства до иностранных государственных деятелей.

В правительстве, когда Виктор Степанович проводил совещания, создавалось впечатление, что он никуда не торопится, хотя я-то знал, что его рабочий день, включая субботу и воскресенье, расписан с 6 утра до 10 вечера. А после десяти по будням он еще обычно и служебную почту просматривал. На совещаниях и заседаниях правительства он давал высказаться всем, причем по его реакции на выступления нельзя было догадаться, какую точку зрения он поддерживает. В заключение он корректно, но четко, а иногда и жестко формулировал свою позицию.

Многие теперь к месту и не к месту цитируют черномырдинские экспромты. Я же хочу подчеркнуть, что, когда надо, Виктор Степанович говорил вполне литературным языком. Раз я принимал участие в его встрече с канцлером Гельмутом Колем в Германии. После всех официальных мероприятий, когда документы уже подписаны, отправились на банкет на корабль. Кто-то из помощников помог туда пробраться Ире Ясиной, она тогда журналисткой работала. Мы сидим за одним столом. Коль произносит тост. И Степанычу тост ответный говорить. Встает, красивым языком цитатой из Гете начинает. Степенно, душевно.

Когда он закончил, Ирка подбегает, сзади его обнимает и целует. Он умел красиво, гладко говорить, а где нужно умел подпустить словцо, особенно в Думе любил это делать, когда его совсем уж достанут. Причем он заранее свои фразы не заготавливал, у него все рождалось по ситуации. Помню, в очередной раз правительство на Охотном Ряду отчитывается, он на трибуне, а я сижу на балкончике справа. И один депутат его достал: «Я вам уже четвертую записку адресую, вы не отвечаете, где они?» Думаю, ну сейчас премьер его пошлет. Степаныч посмотрел на народного избранника увесисто: «Вы не волнуйтесь. Я все ваши записки положил в одно место». Причем это так было сказано, что все поняли, в каком известном месте записки эти следует искать… 

Автор: Олег Пересин, ИТОГИ