Позывной «Гараж»: «Люди ломаются и будут творить много беды»

В интервью кировоградскому изданию «УЦ» он рассказал также о том, как складываются отношения между разными поколениями военных в зоне АТО, новых и старых пропагандистских трюках сепаратистов и российского ТВ, о том, как отличить настоящего айдаровца от фальшивого, и, наконец, о том, как может закончиться конфликт на востоке.

Наш собеседник мобилизован как доброволец, с апреля этого года – служит на контрактной основе. До недавнего времени его разведрота базировалась в Трехизбенке Луганской области. По словам бойца, за ее пределами «Айдар» никогда не базировался и не действует:

– Вообще наш батальон – это батальон территориальной обороны, по уставу положено – мы стоим и защищаем, очищаем и освобождаем Луганскую область. Поэтому, если кто-то говорит из «Айдара», что стоял где-то под Донецком, не верьте, сразу «освобождайте помещение». Потому что никогда «Айдар» не стоял где-нибудь в другом месте. Наша территория – это Золотое, Трехизбенка, Счастье, ну и еще Станица (Станица Луганская. –Авт.).

– Много было вокруг батальона «Айдар» всяких неоднозначных вещей – люди с его нашивками совершали нападения на бизнес-объекты…

– Когда мы ехали на первую ротацию, в Житомир, – нас не знали, как везти туда. Потому что боятся батальона «Айдар». Когда на полигон приехали, вышел генерал-десантник, говорит: «Мы преклоняемся перед «Айдаром» за то, что вы сделали, но простите нас за то, что мы вас так везли…» Цепляли к грузовым составам, как дрова. Потому что есть другой «Айдар» – который отжимает, который работает под нашим именем и делает плохие дела. Когда ребята приезжают из отпуска, рассказывают о таких случаях, например: идешь по Киеву, навстречу айдаровец.

Пацаны подходят: что, как, откуда, где стоишь? Он: «Под Дебальцево». Как же под Дебальцево, когда «Айдара» нет на донецком направлении? Понятно, что это не «Айдар». Но нам некогда с этими клоунами разбираться, у нас есть своя работа, батальон свои задачи выполняет. О боевых операциях нам нельзя говорить, мы действуем как разведывательно-диверсионные группы. Это разведка фронта, мы свою информацию не разглашаем, работаем по-тихому. Бывает иногда, что не знает даже «сектор» (командование сектора «А». – Авт.), предупреждаем только артиллерию, которая должна нас прикрывать. Как говорит наш «батя», командир батальона, самое главное для разведчика – это отход…

Работаем много, спать приходилось по-минимуму. В Трехизбенке стоит блокпост, охраняем мост, который был взорван, – маленький, через Северский Донец. От нас неприятель в 800 метрах буквально. Они начинают обстреливать, у нас перемирие, мы не можем открывать огонь – ждем. Нам говорят «Открывайте», когда уже видят, что пошли минометы  120-е, когда уже пошел танчик по нам работать. Приезжает российское телевидение – беспилотники засекают эти вещи, мы видим, кто приехал, они тоже нас видят – беспилотник тяжело сбить.

И, когда приезжает телевидение, мы уже знаем, что будет провокация, – потому что они снимают, как Украина нарушает. По нам штормят, штормят, мы уже воем, невозможно, артобстрел идет сумасшедший, они подползают ближе, уже из подствольников работают, буквально 100 метров, они вынуждают нас открыть огонь. Мы начинаем – и тогда сразу тишина у них, включаются камеры: «Вот, смотрите, Украина, она бомбит…» А что нам делать? Вот такая фигня.

– У вас был боевой опыт, насколько я понимаю, – в разведку абы кого не посылают же?

– Можно сказать, из прошлой жизни. Это у меня уже вторая армия, первая советская была, тоже разведрота, учили нас серьезно. Понимаете, что такое добровольцы? Это не военные – я, когда столкнулся с ними, был поражен. Это отважные люди, но идея у них преобладает над тем, что они делают. Им дали автоматы в руки, и двадцать человек разогнали двести. Потому что военные с той стороны понимают, что такое бой, что такое ранение, а они – нет.

И люди бегут от них, потому что не могут понять и боятся. Я, когда увидел это, был в шоке. Я говорю: «Ребята, надо ж прятаться», – а они идут… Психологический фактор всегда присутствовал на войне – кого в какой группе первого ранят, кому-то оторвало руку или ногу, он начинает кричать, а ты рядом идешь и видишь, начинается паника. Ты думаешь уже не о том, куда идешь, а о том, что с тобой может такое же быть. Добровольцы этого не понимают. Поэтому я и пошел, стараемся обучить, научить, передать опыт. Все-таки мне уже 52.

– То есть именно это вас и подвигло в таком возрасте идти в добровольцы, на войну?

– Я приезжал на Майдан, видел это все, у меня товарищи были на Майдане, а потом ушли туда. Я понимал, что у меня возраст. Если на меня нагрузить БК и заставить пробежаться – а бежать нужно, потому что 10 секунд на месте стоять нельзя, это еще правило с Афгана…

– Вы служили в Афганистане?

– Я был в Таджикистане, отдельная разведгруппа по борьбе с наркотиками. Это совсем другое измерение, другой фронт и другие задачи. Но существуют общие правила разведки и ведения боя. Поэтому я пошел и очень удивился, что здесь молодые ребята – мать, отец не знают, что они там. Я когда пришел, в школе спортивный зал был разбит, два снаряда попало, течет. Тем более зима, холодно, буржуйки поставили, а окон, дверей нет – все мерзнут, понятно, тяжело.

Но я нашел «грушу», кое-какие штанги, гантели, обустроил какой-то уголочек – через неделю уже было пять человек, которые со мной занимались. Они ко мне начинают тянуться. Пацану 20 лет: «Дядя Сережа, я один, никого нет». А он из Луганска, ему звонят, говорят, что голову отрежут. У него там, в Луганске, квартира, а он здесь воюет за Украину. И говорит: «Вы же не уйдете?» Много таких людей, оттуда. И здесь им тоже никто не рад…

– А что вообще у вас с личным составом? В добробатах в последние месяцы проходят демобилизации, многие обстрелянные люди покидают части – это вас коснулось?

– Сейчас вторая ротация, у нас 80% «дембелей». Мы увольняем людей, а те, которые остались, должны набрать новый состав. Обидно, что бардак как был в армии, так и остался, – и в плане снабжения, и в плане организационном. Если бы не волонтеры, я не знаю, что было бы. Это все говорят, и так оно и есть. Приезжал и «1+1», и американцы, и поляки нас снимали – они вообще у нас живут, документалисты, журналисты. Освещать это все есть кому. Но даже эта ротация, которая сейчас идет, – ротный мне позвонил, зная, что у меня будет интервью, говорит: «Сережа, обращаются с нами, как с собаками». Батальон «Айдар» сейчас полностью сняли с «передка» – в Трехизбенке вместо нас встала 92-я бригада, в Счастье осталась одна наша группа, человек 20, которая сказала: «Мы не уйдем». За год поменялось три руководящих состава батальона, я даже не знаю, что происходит, приезжаешь в штаб и не знаешь, что делать, одну бумагу ходишь три дня выбиваешь.

– Что, целых 80% не стали про­длевать контракт?

– Очень много сейчас нюансов – сначала надо уйти, потом, через какое-то время, можешь снова мобилизоваться или подписать контракт. Бюрократия. Контракт не выполняется на 90%. Многие люди обижаются на это все – на руководство, на то, как с ними обращаются. У нас сейчас командир роты стал комбатом, командир взвода стал командиром роты – очень хороший человек, но он такой, знаешь, «уставник». Он разбирается, но орет: «Я вам приказал!» Так нельзя с людьми на войне. Это же не армейская служба в мирное время, да, там устав, там порядок, это все надо. На войне совсем по-другому – это оружие, это боевые патроны, у каждого свое в голове…

– О том, что в голове: нам вас рекомендовали как очень позитивного человека, которому, в отличие от большинства тех, кто возвращается из АТО, не нужны психиатрическое лечение, психологическая реабилитация – как вам удается сохранять душевное равновесие?

– Нас просто хорошо обучали. Был один старшина разведроты, морпех, он нас учил: «Ребята, никогда не зацикливайтесь». Система в голове должна быть, обучать нужно. Приехали на ротацию, сидит зенитчик, ему лет 19. Ногти себе обкусал до половины, уже кровь идет. Он мне: «Чего вы все время улыбаетесь? У меня командира убило!» Я говорю: «Дорогой, у всех кого-то убило. А если завтра ты приедешь на гражданку, ты через два месяца загремишь в тюрьму, потому что у тебя командира убило. Там люди мирные – нельзя так, ты ж пропадешь». Таких людей я тоже обучаю, веду с ними беседы, потому что со мной так работали. По-другому нельзя.

После боя я лежал в блиндаже, «гупает» страшно, думаю, выживу или нет, а мне как раз отпуск светит. Все стихло, в штаб, получил документы, сел в поезд, в Киеве сошел. Еще под впечатлением – шесть часов бомбили, а там люди на «Кайенах», «привет, красава!». Тут вообще не знают, что война идет! И это мне, который все понимает. А тому, кто не понимает, он пришел, увидел это – хлоп, и все, туда. Было много афганцев, которые пошли в тюрьму.

За убийства в том числе, потому что не выдерживали. И это недоработка, наша недоработка. Потому что надо понимать, что если ты человек военный, то это твоя работа. Ты защищаешь. Конечно, нужно работать психологам. Много людей ломается, и потом сюда придут и будут творить много беды. Много оружия сейчас, вы понимаете. Они уже возвращаются, и сейчас уже нужно работать. И это не какая-то узкоколейная работа, это все общество, все люди наши должны понять, что это беда, человек пришел оттуда, где отрывало руки, ноги, отрезали уши, отрезали головы.

– Кстати, обо всем обществе: с каким отношением местных вы сталкиваетесь там, в Луганской области, что у них в голове – нам ведь с ними дальше как-то жить?

– Они в плачевном состоянии. Это вопрос, по которому не один час нужно сидеть и говорить, – о каждом, о каждой семье. Если в общем, то, когда я пришел в «Айдар» и попал в Трехизбенку, процентов 90 населения было против нас. Когда мы уходили, люди плакали, некоторые говорили: «Куда ж вы нас бросаете? Вы уйдете, они придут и от нас мокрого места не оставят». Сегодня процентов 70 – за нас, за Украину.

Но нужно понимать, что если из Луганска есть ребята, которые воюют на нашей стороне, то в той же Трехизбенке есть семьи, где мужья и сыновья воюют против нас. Это очень серьезный вопрос – в этом плане и журналистам, и психологам, всем надо очень много работать. Мирное население, которое страдает больше всего, которое не понимает, что делать, – им нужно открывать глаза, показывать, они даже не знают, откуда что стреляет.

Буквально месяца полтора назад бабушка вышла на огород, это центр Трехизбенки, недалеко от церкви, восьмая хата – взрыв, смотрим, щепки летят. Хаты нет, и бабушка с сапой стоит. ПТУР залетел. Понимаешь? Кто-то по пьяни выстрелил – с той стороны. 9 Мая, праздники, приезжает ОБСЕ, они вызывают нашего командира – мы уже знаем, что сейчас будет, под охраной выходим на мост. Приезжает с той стороны командир сепаратистов, и давай: «Ребята, давайте жить мирно, дружно, не стрелять». Это он при ОБСЕ говорит… 9, 10, 11 мая – никто не стреляет, они водку пьют. Потом напьются водки и сами начинают стрелять…

– Как это все может закончиться, по-вашему?

– Я скажу по-простому. Я служил в армии, у нас были и русские, и киргизы, и таджики, и белорусы, весь набор. Так вот, есть одна поразительная черта у русского: пока ты ему в голову не дашь, он будет себя считать лучше всех. Вышел, дал ему «в дыню» – все, «братуха», «давай выпьем» – обязательно, ходит с синяком, с губой разбитой, но он уже твой друг.

– Допустим, мы показали силу, дали по зубам, на востоке перестали стрелять. Как смогут дальше рядом жить те, кто воевал по обе стороны, чьи родственники погибли с обеих сторон? Это возможно вообще?

– Израиль до сих пор охотится за немецкими военными преступниками, причастными к Холокосту. Нет срока давности. У нас тоже должно быть так. Много преступлений совершили люди, и они должны ответить за это. И создаются такие группы, которые будут это дело делать. Даже я – хоть и человек маленький, буду делать все, чтобы этих людей найти и наказать.

– С обеих сторон? Можно с уверенностью сказать, что нам не придется потом тоже перед кем-то повиниться? Вот недавно был грандиозный скандал с ротой «Торнадо», пытками…

– На моей памяти, сколько я в «Айдаре», я не видел ни малейшего нарушения против гражданских лиц с нашей стороны, со стороны людей, которые служат. В батальоне есть разные люди, и которые отсидели, но они своей кровью доказали, что они стоят того, чтобы жить в Украине и называться украинцами. Чтобы они ущемляли этот народ – нет. Мы едем из штаба к себе в Трехизбенку – дети стоят на обочине с флагами Украины, машут.

Мы останавливаемся, отдаем им сухпаек, конфеты, сгущенку – что есть. За всеми не уследишь, люди разные – может, где-то и есть нарушения, но это плохо, это очень плохо. Есть разные люди, тот же самый русский офицер, с которым общался мой близкий человек, он говорит: «Ребята, я пришел, здесь стою, давайте жить дружно. Даже если будет наступление, я за пять минут позвоню вам – а ваше дело уже, уходить или не уходить, прятаться, не прятаться». Вот даже так в последнее время. Что такое военный – это человек, который должен быть порядочным, прежде всего понимать, что у него в руках оружие, и понимать, что ты с этой силой делаешь – либо ты защищаешь, освобождаешь, либо творишь насилие.

– А проводится ли какая-то разъяснительная работа с гражданскими там, на местах, – местными администрациями, социальными службами?

– У нас есть священники, они ездят, разговаривают с нами, прямо на блокпостах, но их мало очень. А так, чтобы с населением, – я даже не видел. Пытаешься сам говорить… Был такой случай, я приехал из отпуска и в Северодонецке стою, жду ребят. Я по форме, нашивки, шевроны. Идет женщина: «Кто тебя сюда звал? Чего вы сюда пришли, мы русские!» И ушла дальше, бубнит под себя, старушка лет под семьдесят. И что ты ей скажешь? Или в яму бросишь и будешь допрашивать? Нет. Вопрос очень сложный. И обидно, что под этими грандиозными, масштабными делами это вот никто не решает. А решать нужно. Иначе – та же Ирландия, та же Чечня, Босния, Герцеговина, это все мы уже видели…

Автор: Андрей Трубачев, фото Елены Карпенко, «УЦ»