Троцкий и Сталин: два лика Революции

Новая волна внимания к Сталину становится все более мощной. И дело здесь не в юбилее: в 2009 году исполняется 130 лет со дня рождения и другого крупнейшего деятеля революции – Троцкого, но он, похоже, совсем не интересует нынешнее российское общество. Дело в гораздо более глубоких социально-экономических и политико-идеологических резонах. Именно о них, о причинах новой волны сталинизма и возможных – из нашей истории произрастающих – альтернативах и пойдет речь ниже. 

Сразу о главном: Троцкий и Сталин в новейшей истории нашей Родины – это не столько реальные исторические фигуры, сколько символы, абстракции, отделенные историей от реальных физических лиц. И тот и другой являются персонификацией двух объективно противоречивых тенденций, порожденных Октябрьской революцией 1917 года и продолженных в процессе «строительства социализма».

Первая – осуществляемое прежде всего партийно-государственным аппаратом диктаторски-патриархальное строительство «державы» под прикрытием лозунгов о социализме и на базе действительных тенденций генезиса нового общества. Это была даже не тенденция, а определенная объективно сложившаяся траектория социальной эволюции. В ней порожденные Октябрьской революцией ростки социального творчества масс оказались деформированными вследствие недостаточных предпосылок их реализации – и эта деформация была в той или иной мере неизбежна. А также дополненными наиболее устойчивыми, традиционными для Российской империи добуржуазными отношениями – патриархально-традиционными формами коллективизма, личной зависимостью и внеэкономическим принуждением, сословными границами в обществе, диктаторскими формами политической организации и превращаемой в религию идеологией.

Именно эта тенденция была реализована в СССР на практике. Именно с ней (насколько справедливо – об этом ниже) связывают сегодня основные успехи нашей страны ее действительные и мнимые патриоты. И это не случайно: формирование сильного государства было приоритетом для сталинской политики. Причем государства в самом широком смысле этого понятия. Прежде всего – как мощного аппарата власти (административной, военно-политической, идеологической). Но еще и как значимого субъекта геополитики (державы). И в последнюю очередь – как общества, или союза личностей, проживающих на данной территории и связанных воедино некоторой системой отношений и ценностей.

Символом этой державной политики и стал Сталин. Почему именно Иосиф Джугашвили – грузин (по нынешней терминологии – «лицо кавказской национальности»), семинарист и далеко не самый активный и талантливый из советских лидеров – превратился в Сталина и стал сегодня символом сильного государства в глазах самых разных социально-политических сил (прежде всего русских националистов), – к этому вопросу мы еще вернемся. Сейчас же зафиксируем лишь один тезис: Сталин в нынешней политике и идеологии – это не столько особый индивид, сколько знак. Итак, в СССР с конца 1920-х годов Сталин стал представителем патриархально-консервативных сил, которые все более насаждали патриархально-насильственные (добуржуазные) методы сохранения системы. Отсюда – приоритет государства, аппарата насилия (типичные для позднефеодальных и азиатских обществ), полукрепостнических (отсутствие паспортов у колхозников, прописка) и полурабских (использование в массовых масштабах труда заключенных) форм экономической организации, значительный элемент патриархальности и великодержавного шовинизма в идеологии и т.п. Однако энергия собственно социалистической тенденции (и внутри СССР, и в мире), с одной стороны, ограничивала сталинизм в его инволюции к добуржуазным институтам, с другой – служила опорой для сохранения и развития страны: СССР как абсолютно несоциалистическая система в XX веке был бы уничтожен. Без опоры на действительный массовый подвиг коммунистов и всех тех, которые их поддерживали в СССР и в мире, наша страна бы не выжила и тем более никогда бы не победила во Второй мировой войне.

Последнее противоречие стало наиболее важным для СССР. Нарочно повторюсь: для сохранения власти партийно-государственной номенклатуры и лично Джугашвили как ее верхушки нужны были обе линии.

Добуржуазные отношения в специфически советском их воплощении были абсолютно необходимы для решения двух основных задач. Во-первых, для создания сильного централизованного военизированного государства за счет его граждан (перераспределение средств из сельского хозяйства и потребительского сектора в сферы индустрии и военного производства, принудительный труд, прямое выкачивание ресурсов из населения внеэкономическими методами). Во-вторых, для формирования и упрочения власти номенклатуры. Отсюда и миллионы репрессированных, и полукрепостная деревня, и идеологическое мракобесие вкупе с культом вождя, и многое другое.

Но парадокс сталинизма состоит в том, что даже узкоклановые интересы номенклатуры и лично Сталина, не говоря уже об объективных процессах, обусловливали необходимость сохранения, поддержания и временами даже развития другой стороны медали по имени СССР – социально-творческой, социалистической тенденции. Она проявляла себя далеко не только в коммунистической риторике и красных флагах, как это сейчас изображают иные сталинисты-державники. Главным было другое: массовый энтузиазм, взлет культуры, образования и науки, самоотверженный и поистине коммунистический труд миллионов (не большинства, но миллионов) во имя светлого будущего, созидание которого тогда воспринималось многими (действительным, а не формальным авангардом!) как главная личная ценность и стимул жизни.

Я знаю – город будет,

Я знаю – саду цвесть,

Когда такие люди

В стране советской есть!

Это не преувеличение поэта. Это правда. Правда СССР. Не вся. Но правда.

Почему она была нужна сталинщине?

Да потому, что это была единственная опора для некапиталистической модернизации, отвечавшей вызовам XX века. Капиталистической модернизации был бы не нужен сталинизм. Феодальная модель создания развитого индустриального общества с массовым высшим образованием, передовой наукой и высокой подлинной культурой масс – это нонсенс. Единственный путь, который был возможен для сталинской модели, – это путь мучительного, кроваво-диктаторского соединения ростков социализма и патриархальной державности.

Альтернативой этому в принципе могла быть буржуазная реставрация, что в конечном счете и произошло на развалинах СССР. Правда, капитализм у нас получается крайне своеобразный, сильно видоизмененный нашим советским прошлым, причем в основном его негативными элементами. Получилось у нас то, что называют негативной конвергенцией капитализма и «реального социализма», – соединение худшего из обеих систем.

Но была и другая – вторая – тенденция, которую отчасти можно связать с именем Троцкого, – социалистическое строительство как интернациональный проект создания нового общества прежде всего самими гражданами, снизу (хотя также при помощи партии – но не столько партийного аппарата, сколько действительных коммунистов как энтузиастов социалистического строительства).

Теоретически такая тенденция предполагала дополнение ростков социального творчества наиболее современными для той эпохи формами позднего капитализма. К их числу тогда (и это достаточно точно прорисовано в работах Ленина и некоторых западных марксистов первой половины XX века, прежде всего – Грамши) относились формы регулируемого и социально ориентированного рынка, кооперация и ассоциирование граждан, культурная революция и приоритетное развитие самых передовых технологий (в начале XX века прежде всего электрификация).

На практике эта тенденция была реализована в весьма специфическом виде. В нашей стране она присутствовала лишь в виде оппозиции и исторически недолгое время. Но как интернациональная политическая линия она оказалась достаточно сильной. Начиная с 30-х годов прошлого века IV Интернационал и выросшие из него позднее различные конфигурации троцкистских интернациональных сетей играли и играют пусть не определяющую, но серьезную роль в международном социалистическом и коммунистическом движениях. Троцкисты сделали немалый вклад в борьбу против фашистов во время гражданской войны в Испании и в европейское Сопротивление во время Второй мировой войны, они много и активно работают с европейскими профсоюзами и альтерглобалистским движением, они существенным образом поддерживали и поддерживают левые силы и правительства в Латинской Америке.

Но в России Троцкий и троцкизм, как правило, ассоциируются со словом «иудушка»… Почему и есть ли в этом иные резоны, кроме того, что Лев Бронштейн был евреем, – к этому вопросу мы вернемся позже.

А пока обозначим еще один тезис: Лев Бронштейн как особая личность также весьма далек от Троцкого как знамени последовательных коммунистов-демократов для одних и символа антирусскости – для других.

Итак, первый промежуточный вывод (автор вполне отдает себе отчет в его спорности): Октябрьская революция породила две основные потенциально возможные траектории некапиталистического развития СССР, а Троцкий и Сталин были, скорее, персонификациями, чем творцами двух моделей развертывания противоречий генезиса «реального социализма». Их роль как личностей состоит в том, что они стали политическими лидерами, выразившими в своей деятельности объективно возникшие тенденции. В случае со Сталиным эта связь проявилась особенно ярко: характерный для СССР 1930-х – начала 1950-х годов особенно кровавый вариант воплощения объективной тенденции мутации ростков социализма во многом связан с личностными качествами Иосифа Джугашвили.

А теперь – о причинах возникновения этих траекторий.

Ловушка XX века

Суть предлагаемой гипотезы я бы сформулировал так: и возникновение СССР как крайне специфической социальной системы, и его распад вызваны одними и теми же причинами. А именно тем, что в начале XX века родился такой специфический организм (сталинский «реальный социализм», или, как я покажу ниже, мутантный социализм), который был хорошо приспособлен к противоречиям эпохи индустриализма, империалистических конфронтаций и мировых войн. Но оказался абсолютно неспособным (в том его виде, который сложился в середине XX века и так и остался по сути своей сталинским) дать достойный ответ на вызовы эпохи глобализации и информационной революции.

Рассмотрим этот вопрос подробнее. К числу причин возникновения именно специфического экономического и общественного строя нашей страны я бы отнес феномен, который условно назвал ловушкой XX века. Эта ловушка заключалась в следующем.

С одной стороны, мир в начале XX века, пройдя через Первую мировую войну, через начавшиеся антиколониальные движения на Востоке, через мучительные противоречия империализма на Западе (вспомним, это был период борьбы за восьмичасовой рабочий день, право свободного создания профсоюзов, минимальные социальные гарантии – все то, что ныне мы считаем атрибутами капитализма), столкнулся с необходимостью возникновения нового строя. В этом смысле, когда Ленин писал свою книгу «Империализм, как высшая стадия капитализма» и говорил о кануне социалистической революции, он был прав. Для разрешения мучительных, жестких противоречий начала XX века была необходима социалистическая революция. Не случайно, что не только в Российской империи, но и в Венгрии, Германии, на Востоке произошли мощные антиимпериалистические подвижки, революции. Закономерно и то, что социалистическая революция в России получила столь огромный и быстрый отклик в мире – при том, что тогда не было ни информационных систем, ни телекоммуникаций, а очень многие просто даже писать и читать не могли. Этот взрыв, его отзвуки отразились во всем мире, ибо они отвечали вызовам людей, их потребностям. Начались революции, реформы, был запущен процесс образования новых – «социалистических» – государств, возникли и в полную силу заявили о себе общемировые левые организации (II и III Интернационалы) и движения. В результате к 60-м годам XX века левая тенденция стала одной из двух ведущих тенденций в мировом социальном процессе.

Но с другой стороны, возможность развития по пути к качественно новому обществу была абсолютно минимальной и в мире, и в России, где ее почти не существовало. При этом я бы обратил внимание на то, что речь идет не только о материальных предпосылках – уровне индустриализации, численности рабочего класса и т.д. (в Российской империи более 80 процентов населения были заняты ручным аграрным трудом, будучи неграмотными, забитыми полурабами военно-феодального капитализма), – но и о других, обычно не акцентировавшихся феноменах.

Опыт СССР особенно явственно, хотя и с негативной точки зрения показал, что новое общество может создаваться только самими людьми снизу. Сверху, бюрократически его построить нельзя. Создание именно новых общественных отношений (а не только новых городов и заводов) самими людьми снизу я – вслед за учеными-марксистами – называю совместным, или ассоциированным, социальным творчеством. Для этого ассоциированного, совместного, сотворения новых общественных отношений и форм необходимы опыт коллективной, организованной борьбы трудящихся и высокий уровень культуры.

Поэтому, говоря об абсолютном минимуме возможности движения к новому обществу, недостаточности предпосылок позитивного созидания социализма, я обращаю внимание не только на отсутствие достаточного уровня цивилизации и нехватку индустриального пролетариата, но и на низкий потенциал социального творчества. В результате объективно возникла ловушка, когда необходимость нового общества существовала и была очень мощной, а возможность созидания свободного коммунистического общества снизу была абсолютно минимальной – если существовала вообще.

Тем не менее революционный взрыв 1917 года и последующие революции в Венгрии и Германии, освободительные движения на Востоке породили такую мощную, идущую снизу социальную энергию, что на этой энергии, на инерции этого социального взрыва мы довольно долго развивались по социалистической траектории.

Парадоксом такой мощной социальной энергии было то, что полуграмотные люди, не имевшие опыта жизни в условиях гражданского общества, создавали сами снизу Советы, органы рабочего контроля и коммуны, новые формы общественной организации в области культуры и спорта и т.д. Революция сломала барьеры и перегородки, сдерживавшие человеческие таланты, и обнаружилось, что среди солдат и крестьян, среди рабочих и рядовой интеллигенции нашлось невообразимое количество талантов, которые способны были конкурировать, соперничать с величайшими умами и профессионалами человечества.

Еще раз подчеркну: для действительного массового творчества снизу предпосылок было недостаточно, и с самого начала это социальное творчество, создание нового общества снизу шло параллельно с развитием бюрократической государственно-партийной системы, которая потом стала номенклатурой.

В результате в нашей стране пришлось решать два блока проблем.

Первый блок – тот, о котором говорится постоянно, – это ускоренное развитие промышленности, обновление сельского хозяйства, создание нового типа технологий, электрификация, налаживание централизованного планирования и национализация. Такова одна сторона дела. В рамках этой задачи можно и должно было использовать не только новые, но и современные для того времени буржуазные формы – начиная от крупных корпораций и финансов и заканчивая мелким бизнесом, розничной торговлей и, главное, кооперацией и различными формами ассоциирования производителей и граждан. (И именно здесь сталинская траектория задействовала не столько эти формы, сколько полуфеодальные механизмы патриархального коллективизма и внеэкономического принуждения.)

Но был и второй блок проблем, который отмечают гораздо реже. В первом случае вопрос «Кто – кого?» означал: государственный сектор или буржуазный? А во втором случае тот же вопрос стоял уже в другой плоскости – в сфере столкновения социального творчества, созидания нового общества снизу самими трудящимися, с одной стороны, и развивающейся государственно-бюрократической партийной надстройки (этой будущей номенклатуры), опирающейся на конформизм и мещанство масс, – с другой стороны. И если в первом случае общественный сектор (превратившийся в государственно-бюрократический) победил буржуазный, то во втором случае номенклатура, государственно-бюрократическая власть в конечном итоге победила социальное творчество трудящихся.

Но эта победа оказалась пирровой и не была окончательной: номенклатура подобна раковой опухоли на теле социального творчества народа, и если рак убивает организм, то он погибает и сам – на трупе рак паразитировать не может.

Вот почему в СССР в результате неснятости противоречий ловушки XX века возникла система с мощным внутренним потенциалом вырождения и саморазрушения. Это были прежде всего противоречия между сохраняющейся инерцией социального творчества, с одной стороны, и ростом все более мощной и самодостаточной государственно-партийной номенклатуры – с другой.

Наиболее резко это столкновение проявило себя в период сталинизма, когда в стране были максимальны и энтузиазм (это субъективное бытие социального творчества трудящихся), и тоталитарное угнетение. Так возникла общественная система, которую я назвал мутантным социализмом.

Мутантный социализм

Под приведенным термином автором понимается тупиковый в историческом смысле слова тип общественной системы, находившейся в начале общемирового переходного периода от «царства необходимости» (в частности, капитализма) к «царству свободы» (коммунизму). Это общественная система, выходящая за рамки капитализма, но не образующая устойчивой модели, служащей основанием для последующего движения к коммунизму. По-видимому, эти тезисы требуют некоторых пояснений.

Во-первых, заметим, что в странах мировой социалистической системы был искажен не некий «идеал» социализма. Речь идет о том, что реальная общеисторическая тенденция перехода к «царству свободы» и адекватные ей реальные ростки социализма (элементы пострыночной координации, в частности успешного планирования экономики, ассоциированного присвоения общественного богатства, социального равенства, новой мотивации труда, контроля трудящихся) в силу недостаточных предпосылок для своего генезиса развивались в мутантном, уродливом от рождения виде. Эти сущностные черты рождающегося нового общества (подчеркну: они не прогнозируются как утопия, а выделяются на основе анализа объективных процессов заката «царства необходимости» и позднего капитализма) не приобрели адекватных форм и не смогли развить присущий им потенциал прогресса и производительных сил, и человеческих качеств. Эти первые ростки нового мутировали (причем особенно интенсивно именно в сталинский период), приспосабливаясь к неблагоприятным для генезиса социализма внешним обстоятельствам, что и позволяет квалифицировать прошлое наших стран как мутантный социализм.

Во-вторых, обращение к термину «мутация» не случайно. Автор здесь пошел по не слишком оригинальному пути аналогий с некоторыми разработками в области естественных наук, чем грешили и марксизм («формация» и т.п.), и неоклассики. Категория «мутантный социализм» используется нами для квалификации общественной системы наших стран по аналогии с понятием мутации в эволюционной биологии. Организмы, принадлежащие к определенному виду, в том числе новому, только возникающему, обладают разнообразным набором признаков, или «депо мутаций». Такие мутации в большей или меньшей степени адекватны «чистому» виду и в зависимости от изменения среды могут стать основой для «естественного отбора», выживания особей с определенным «депо мутаций», для выделения нового вида.

В момент генезиса – начиная с революции 1917 года – рождавшееся новое общество обладало набором признаков («депо мутаций»), позволявших ему эволюционировать по разным траекториям (в том числе – существенно отклоняющимся от пути трансформации «царства необходимости» в «царство свободы»). Особенности «среды» – уровень развития производительных сил, социальной базы социалистических преобразований, культуры населения России и международная обстановка – привели к тому, что из имевшихся в «депо мутаций» элементов возникавшей тогда системы наибольшее развитие и закрепление постепенно получили процессы бюрократизации, развития государственного капитализма и другие черты, породившие устойчивую, но крайне жесткую, не приспособленную для дальнейших радикальных изменений систему. В результате возник мутант процесса генезиса «царства свободы» (коммунизма).

Так сложился организм, который именно в силу мутации был, с одной стороны, хорошо приспособлен к «среде» России и мировой капиталистической системы первой половины и середины XX века, но с другой (по тем же самым причинам) – далек от траектории движения к коммунизму, диктуемой закономерностями и противоречиями процесса нелинейного отмирания.

В результате в СССР сформировался строй, который мог жить, расти и даже бороться в условиях индустриально-аграрной России, находящейся в окружении колониальных империй, фашистских держав (победа в Великой Отечественной войне – самый наглядный тому пример) и т.п.

Но в силу тех же самых причин (мутации «генеральных», стратегических социалистических тенденций) этот «вид» не подходил для генезиса научно-технической революции, он не мог дать адекватный ответ на вызовы глобальных проблем, обеспечить решение проблем качества жизни во всех его слагаемых. Именно в этом контексте и встает вопрос об иной – второй из названных нами – тенденции генезиса социализма. О причинах ее непобеды в прошлом веке и актуальности для века нынешнего.

Но об этом ниже. Здесь же, завершая характеристику «реального социализма» как мутации процесса генезиса нового общества, подчеркнем: сказанное – не осуждение прошлого (хотя мы осуждаем самым решительным образом тиранов-сталиных, порожденных той эпохой, и не менее – их прихлебателей). Это констатация исторического факта: первая попытка прорыва в будущее породила такое общество.

В этом чудовищно интенсивном противоречии ростков и мутаций социализма – тайна нашего прошлого.

Сталин versus Троцкий: сталинщина

В наиболее явной форме мутации социализма проявили себя, как я уже отметил, в период сталинской диктатуры, породив феномен, который был назван сталинщиной (я использую ниже этот термин для выделения именно диктаторски-бюрократических мутаций в отличие от всего богатства тенденций в СССР сталинского периода), дискредитировавшей и опозорившей реальные ростки социализма, подвиг наших дедов и отцов, созидавших новое общество.

Феномен «сталинщина» порожден прежде всего объективными противоречиями мутантного социализма. Сама по себе личность Иосифа Джугашвили оказалась востребована этими мутациями, подобно тому как ростки социального освобождения в нашей стране востребовали великих людей «ленинской гвардии» (кстати, опять же не случайно в большинстве своем репрессированных сталинистами). Но дело все же не в личности, которая сама по себе (если абстрагироваться от внешней атрибутики величия Сталина-символа, «вождя народов») малоинтересна. Замечу, что ориентация на псевдоним, сращенный с образом вождя, а не на реальную фамилию реального человека, тоже символична. Точно так же символично и превращение Владимира Ульянова в этот период из реального гениально противоречивого человека в мумию-символ.

Противоречие коммунистического созидания (энтузиазма) советских людей и сталинщины стало явным, легко наблюдаемым проявлением более глубинного конфликта социального творчества трудящихся и его бюрократических превращенных форм. Именно в этом противоречии (включающем не только антагонизм, но и единство сторон) – ключ к пониманию нашего прошлого. Более того, как я уже заметил, эти мутантные формы отнюдь не случайно возникли и (вспомним о ловушке XX века) были сращены с ростками коммунизма так, что друг без друга эти противоположности в реальной жизни, как правило, и не проявлялись. Вплоть до кажущегося ныне чудовищно-неправдоподобным парадокса гибели расстреливаемых сталинистами коммунистов с именем вождя на устах. Но этот парадокс и есть правда реальной жизни СССР, когда сталинщина была сращена с коммунизмом и строители нового общества вне этой формы, как правило (не забудем и об исключениях – героях коммунистической борьбы со сталинизмом в СССР и за рубежом), не мыслили себе социализм.

Тем более это было верно для большинства трудящихся, недавно вышедших из деревни и поднявшихся к новой жизни без опыта самостоятельного освоения культуры, самоорганизации, личностной свободы и критического самосознания, но при этом (вот они – парадоксы ловушки!) ставших созидателями ростков качественно нового общества. Это социальное творчество масс, объективно в большинстве своем не способных к социальному творчеству, не могло не породить превращенных (то есть не просто извращающих, но и убивающих свое действительное содержание) форм полурелигиозного сведения своей самодеятельности к реализации внешней объективной воли (некоей абсолютно непогрешимой, являющейся «умом, честью и совестью» эпохи партии), каковая неизбежно должна была оказаться сращенной с личностью-символом.

Эта тенденция (не единственно возможная – я укажу на наличие альтернатив), однако, была доведена до предельно реакционных форм субъективным фактором – теми, которые оказались во главе этой номенклатурной системы. Они (и прежде всего вождь, сращенный с репрессивным аппаратом НКВД, – Джугашвили и его ближайшие сторонники – Ежов, Ягода, Берия и т.п., периодически расправлявшиеся друг с другом, а потом, как сейчас все чаще говорят, расправившиеся и с самим вождем) стали исполнительным механизмом номенклатурно-бюрократической власти.

Однако это была не более чем верхушка айсберга под названием «сталинщина».

Скрытой в толще обыденной жизни и обыденного сознания основой этого айсберга был конформист-мещанин (преимущественно из среды служащих и интеллигенции, в том числе элитной, иные из лидеров которой особенно услужливо возвеличивали вождей и активнейшим образом доносили на своих коллег-соперников по цеху).

Реальным исполнителем воли сталинщины был даже не следователь НКВД или солдат ГУЛАГа, а рядовой бюрократ, формировавший в силу собственного социального интереса систему номенклатурно-бюрократической власти. И чем более бюрократической (то есть оторванной от народа, не подконтрольной народу, стоящей над ним, замкнутой в рамках особой привилегированной касты) становилась эта экономическая и политическая власть, чем более мутировали ростки советского народовластия, тем больше простора для произвола и репрессий получали сталины и берии. В этой пронизывавшей все поры нашей жизни – от парткомов до Политбюро, от мелких доносчиков до ГУЛАГа – системе отчужденной от граждан власти, а не в личности Джугашвили или кого-то из его приспешников и кроется ключ к пониманию феномена «сталинщина».

А теперь вновь подчеркну: сталинщина была одной из сторон реальной мучительной и великой диалектики нашей жизни.

Была и другая сторона, со своими символами, ставшими действительным воплощением величия нашей страны. Они были везде – на производстве, в науке (Вавилов и Келдыш, Циолковский и Королев), искусстве (Шостакович и Эйзенштейн, Маяковский и Шолохов), политике (Бухарин и Троцкий, Киров и Дзержинский), армии (Тухачевский и Жуков). Кто-то из них был приближен к власти, кто-то был ею репрессирован, но правда СССР в единстве этих противоречий. В сосуществовании в одной элите Жукова и Берии, Вавилова и Лысенко. Точно так же нашей правдой было сосуществование мещан-доносчиков, стремившихся к расширению жилплощади в коммуналке, и рядовых героев Великой Отечественной. Миллионов зачинателей новых трудовых инициатив и «элитных» предателей типа Власова.

И опять парадоксы – парадоксы эпохи, где сталинщина стала именем для всех: тех, которые строили социализм вопреки ей, и тех, которые, паразитируя на их энтузиазме и подвигах, уничтожали их же творческий порыв и самые жизни.

Троцкий versus Сталин: возможен ли был иной путь?

А теперь поставим едва ли не самый острый вопрос: возможен ли был путь воплощения социально-творческой, демократически-социалистической траектории (естественно, тоже в несколько деформированном виде) при достаточно широком использовании форм позднего капитализма и переходных к социализму форм и периодическом скатывании к элементам насилия, но при ограничении и изживании последних? Возможно ли было строительство социализма на базе широкого использования форм не столько парламентской, сколько низовой демократии, экономики солидарности и социально ограниченного рынка, ассоциированных и переходных (вплоть до акционерной) форм собственности, преимущественно формально свободного труда и частногосударственно-общественного партнерства, самоуправления и базисной демократии, – возможно ли было такое развитие СССР в XX веке?

На мой взгляд, именно этот путь (в ином категориальном выражении) предлагал в конце своей жизни Владимир Ульянов. К похожей модели склонялся, насколько мне известно, Троцкий. Современный троцкизм предлагает именно такую программу социалистического строительства (в том числе и для среднеразвитых стран типа Венесуэлы).

Автор уже не раз аргументировал положительный ответ на этот вопрос: да, возможен. Основные аргументы в данном случае суммируют как опыт частично успешных попыток уйти от сталинщины в нашей стране, так и опыт мировых экспериментов в области развития демократических форм посткапиталистической организации. Имеется и немало глубоких теоретических исследований, авторы которых принадлежат к кругу творческих марксистов, теоретиков экосоциализма и т.п.

Этот текст посвящен не вопросу о социалистических альтернативах. Поэтому позволю себе воспроизвести лишь предложенную автором более 15 лет назад аналогию, воспроизводимую ныне некоторыми зарубежными исследователями (Самир Амин и др.). И хотя аналогия не доказательство, она хорошо проясняет суть дела.

Подобно тому как в XV-XVIII веках новое для того периода истории капиталистическое общество рождалось не в готовом виде, с развитой индустриальной технической базой, последовательным парламентаризмом и идеологическим плюрализмом, новый мир (названный нами «царством свободы») также рождается не сразу в готовом виде. Подобно тому как в муках рождался капитализм, в муках начал появляться на свет и новый процесс социального освобождения. Для нас сегодня Ренессанс – это взлет гуманизма, величайшие достижения поэтов и философов, живописцев и зодчих. Для жителей же Италии того периода это был период жесточайших гражданских войн и политического цинизма («Государь» не Джугашвили написал), мракобесия инквизиции (больше всего репрессированных этим идеолого-политическим институтом приходится именно на ренессансную Италию) и тому подобных бед.

Более того, первые попытки создания буржуазного миропорядка – прежде всего Ренессанс в Западной Европе – в большинстве случаев закончились крахом. Италия – тому наиболее наглядный пример. Если бы Фрэнсис Фукуяма мог перенестись в ту эпоху, то, комментируя этот процесс, он бы написал что-то в таком духе: «История закончилась. Эксперименты, направленные на реализацию искусственно придуманных утопий свободного индивида, демократии и рынка, привели к крови и террору, потерпев в конечном итоге закономерное поражение. Во всем цивилизованном мире (Испания, Франция, Италия, Германия и далее на Восток) окончательно восторжествовала благородная власть монарха и дворянства, единственно способных обеспечить процветание наций и нормальную жизнь третьего сословия».

Между тем в отличие от первых неудачных буржуазных революций и реформ в большинстве стран Европы в одном случае уже в XVI веке без адекватной для капитализма индустриальной базы, во враждебном окружении позднефеодальных королевств и империй все же возник маленький буржуазно-демократический анклав – Нидерланды. Тогда это было исключение. Через четыре столетия оно стало правилом.

В этом смысле наша эпоха похожа на историю полутысячелетней давности: такие же муки рождения нового общества, такие же уродливые формы его первых ростков, такие же мучительные поражения. Такая же необходимость быть более передовым в той сфере, которая станет основой развития в новом мире.

В случае с генезисом буржуазной системы это были мануфактуры, ветряные и водяные двигатели, дороги (и каналы), торговля. И адекватные для их развития формы свободного рынка и парламентаризма.

В случае с генезисом «царства свободы» это должны были быть сферы, обеспечивающие прогресс человеческих качеств и эффективное использование растущего творческого потенциала, – образование, здравоохранение, культура и высокие технологии (для начала XX века – прежде всего электрификация, сейчас – нечто гораздо большее). Что-то из этого удалось реализовать даже в условиях сталинизма (вопреки сталинщине). Прямой акцент на приоритете этих сфер вкупе с адекватными для их развития новыми социально-экономическими (экономика солидарности) и политическими (низовая демократия и самоуправление) формами мог бы дать еще больше. Не случайно даже в таких неблагоприятных условиях, как на Кубе и в Венесуэле, ростки социализма обеспечили огромные успехи в области человеческого развития. И это при том, что социально-экономические и политические формы в этих странах далеко не идеальны с точки зрения обеспечения условий для несталинской модели рождения нового общества.

Возвращаясь к СССР, оговорюсь: в нашей стране 1930-х годов несталинский путь (при гипотетическом условии его реализации) неизбежно имел бы гораздо более уродливые, мутантные формы, был бы гораздо ближе к сталинизму, чем то, что начал делать в Чили 1970-х Альенде, а на Кубе – Кастро, что пытается в настоящее время делать в Венесуэле Чавес. Причины большей деформированности возможной несталинской траектории СССР 1920-1930-х и последующих годов – гораздо менее благоприятные условия. За нами не стоял, как за Кубой 1950-х, СССР, у нас не было нефти чавесовской Венесуэлы и т.п.

Впрочем, мы несколько отвлеклись. Вернемся к Троцкому и Сталину.

Роль личности в строительстве социализма в СССР: Троцкий и Бронштейн, Сталин и Джугашвили

В качестве маленькой интерлюдии позволю себе спорное утверждение – успех социальных преобразований в условиях минимально благоприятных объективных предпосылок (как это и было в СССР) зависит от:

– энергии социального творчества масс;

– разработки и реализации такой стратегии, которая дает едва ли не единственный шанс на успех;

– гениального лидера, способного постоянно строить тактику исходя как из стратегии, так и из постоянно радикально изменяющихся условий – вплоть до смены стратегии и локальных целей при сохранении конечных целей и при постоянном упорном возврате к их реализации;

– гвардии талантливых людей, искренне и самозабвенно отдающих свою жизнь реализации цели.

Именно так осуществляют великие открытия, так прорываются в космос, побеждают в битвах, где у противника многократный перевес в численности и вооружении.

Так стояла и проблема в условиях великой развилки 1920-х годов в нашей стране. Существует известный вопрос: можно ли в свете сказанного именно Троцкого считать продолжателем ленинской, большевистской тенденции в нашей стране?

С большими оговорками. Сам Троцкий был далеко не столь последователен в своих шагах, как этого требовала реализация такой траектории. Смею утверждать, что он не был столь целостным, последовательным, героически целеустремленным и талантливым до гениальности, сколь это было необходимо для того, чтобы стать лидером практического воплощения собственно социалистического проекта. Пройти по лезвию бритвы и реализовать с относительно небольшими человеческими и культурными потерями один шанс из 100 (или 1000) партия большевиков, ленинская гвардия могли, но если бы автором и лидером проекта оставалась фигура столь же мощная, как Владимир Ульянов. И это не культ личности Ленина. Это понимание адекватности личностных качеств Ульянова тем вызовам, которые предъявляло то крайне сложное время.

Лев Бронштейн такими качествами в достаточной мере не обладал. И соратники Ленина, и рядовые коммунисты это чувствовали.

Хорош мужик, но не орел.

Что касается сталинской траектории в ее советском виде, то здесь главным субъектом были не ассоциированные граждане и прогрессоры, спаянные с гениальным творцом, а масса полу- и просто патриархальных мещан и паразитирующей на них бюрократии – «серые». В этом случае великая личность гениального социального творца-стратега была не только не нужна, но и вредна. Здесь был необходим исключительно тактик, способный использовать любые средства для того, чтобы укреплялась вся пирамида «серых», и умеющий побеждать конкурентов в этой кровавой (но по сути – мышиной) возне. Возне, жертвами которой стали многочисленные ростки живого социального творчества, пожранные мышиной массой. Для «серых» Сталин стал вполне адекватным воплощением-символом. А Иосиф Джугашвили был среди них едва ли не самым способным, и потому именно он оказался на вершине пирамиды. Далее вся масса «серых» оказалась заинтересованной в сохранении символа-вождя (без него основанная на патриархальности и иерархическом подчинении добуржуазная мутация не может жить).

Один из парадоксов СССР состоял, однако, в том, что, как я уже отметил выше, вообще без социального творчества, в условиях абсолютного доминирования «серых» принципов наша страна бы не выжила. Хитроумность Сталина и здесь сработала: он время от времени возвращал к жизни ростки живого социального творчества, укрепляя тем самым власть той пирамиды, символом которой был. Раковая опухоль номенклатуры пережила своего первого и крупнейшего вождя, а затем переродилась (в соответствии с предсказанием Троцкого, сделанным еще в 1930-е годы) в новую буржуазную структуру, разъев предварительно тот живой организм, на котором она паразитировала, – ростки социализма в нашей стране.

Именно поэтому я уверен: Иосиф Джугашвили, будучи очень способным (едва ли не самым способным из представителей советской номенклатуры) политическим манипулятором, в то же время именно в силу своих личных качеств немало содействовал тому, что в нашей стране сложился столь кровавый, столь диктаторский вариант мутаций социализма. Масса репрессий, преступлений и ошибок была не нужна даже с точки зрения задач самосохранения и упрочения в СССР власти номенклатуры. Они были нужны Джугашвили для того, чтобы оставаться Сталиным.

Хищник, но не лев.

В этой логике кризиса и распада СССР – ключ и к ответу на еще один вопрос: почему в современной России популярен Сталин и непопулярен Троцкий?

Ответ на первую часть вопроса уже не раз давался автором (в частности, в его разделах книги «Сталин и распад СССР»), поэтому ниже выделю только два аспекта.

Во-первых, распад СССР вызвал реверсивные («попятные») исторические процессы возрождения в постсоветской России брутальных форм позднего капитализма, густо замешенных на позднефеодальных механизмах насилия. Эта неорганическая смесь оказалась в чем-то сходной с системой отношений сталинского периода. Но с существенными различиями: тогда патриархальность, насилие и бюрократия сопрягались с социальным патернализмом, что давало и некоторые блага народу. Сейчас они сопрягаются с капиталистическими формами подчинения труда и обеспечивают блага все больше сращенному с бюрократией капиталу (оговорюсь: формы прямого политического насилия нынче развиты гораздо слабее, чем в СССР 1930-х годов, и это благо для народа). В результате патерналистские формы поддержки рядовых граждан оказались разрушенными, а сталинский контекст – воспроизведенным, причем в форме уже не столько трагедии, сколько фарса.

Несколько грубее, но проще эту же мысль можно выразить иначе: взращенные сталинщиной конформизм и пассивность масс, их привычка все (и пряник, и кнут) получать от государства, вождя сохранились и едва ли не приумножились современным российским «капитализмом юрского периода», тогда как социальные гарантии, стабильность и самоидентификация с державой оказались тем же самым полукапитализмом разрушенными. Результат этого контрапункта – ностальгия по «отцу», который порядок обеспечит, хлеб гарантирует, самоуважение и смысл жизни вернет. Более того, превратив советского человека в винтик, сталинщина сделала его несамостоятельным и слабым. Полуавторитарный полукриминальный полукапитализм последних двадцати лет эту несамостоятельность и социальное слабосилие большинства рядовых граждан только закрепил. Такой индивид жаждет прислониться к силе. А иного символа ее, кроме Сталина, в новейшей истории нашей страны нет.

Во-вторых, распад СССР больно ударил по закономерной патриотической гордости граждан СССР страной. Плюс неточное с содержательной точки зрения, но поверхностно очевидное отождествление действительных (и ныне как никогда очевидных) достижений СССР с личностью вождя.

Так возникает вновь культ личности Сталина.

И это не случайно.

Но это огромная угроза, с которой надо бороться последовательно, упорно и талантливо. Идеи побеждают только другие идеи. Но только тогда, когда их взращивает практика, когда они в силу этой новой общественной практики овладевают массами и становятся материальной силой. В конечном итоге только успешная несталинская практика, последовательная реализация в нашей стране на деле и гражданских, и социальных прав человека могут обеспечить изживание сталинщины в умах и сердцах наших людей.

Что же до непопулярности Троцкого, то она связана с целым сонмом как объективных, так и субъективных причин.

На поверхности лежит очевидный факт: десятилетия лжи и дискредитации этого деятеля (причем как до, так и после распада СССР), замалчивание его действительной роли в революции и строительстве нового общества в СССР 1920-х годов и т.п. В результате подавляющее большинство россиян Троцкого не знают вообще, а большая часть того меньшинства, которое хоть что-то о нем знает, знают преимущественно ложь.

Но глубже лежит более сложный комплекс параметров. Большинство даже из тех, которые знают, кто такой Троцкий, и стоят на позициях демократии и социализма – сознательно, и тех, которые почти ничего не знают, но тянутся к несталинскому социализму – бессознательно, недолюбливают Троцкого за… недостаток того героизма и той гениальности, которые – без всякого ложного пафоса – единственно могли дать Великой Октябрьской социалистической революции, великому подвигу большевиков и всех тех, которые отдавали жизни строительству социализма в нашей стране, шанс на победу пусть слабой, пусть далеко не всегда последовательной, но реальной демократической социалистической траектории. У нас этот шанс был. Троцкий не помог ему стать реальностью.

Такого лидерам не прощают.

И это правильно.

Но это сильно мешает развертыванию альтернативных сталинщине левых идей. Впрочем, и в этом случае только новое демократически-социалистическое движение на деле может доказать нашим согражданам, что будущее социального творчества нельзя связывать исключительно с тем или иным именем того или иного лидера.

Александр Бузгалин, Политический Класс 

Tweet