Азбука демократии: толерантность

Право – это всегда мера свободного действия в обществе или коллективе, а свободу в социуме, не допускающем терпимости, трудно себе даже представить. Разумеется, в различных отраслях права принцип (требование, императив) толерантности проявляет себя по-разному. Например, в сравнительно молодом конституционном праве терпимость тесно связана с политической свободой, идеологическим плюрализмом, культурным многообразием в целом.

Терпимость, говорит академический словарь, это «способность мириться с кем-либо, чем-либо, относиться снисходительно к кому-либо, чему-либо».[1] Однако толерантность (терпимость) – это также современный правовой императив, принцип, который имеет собственные генетические истоки, корни. Представить себе существование правовой системы без этого принципа невозможно. Право – это всегда мера свободного действия в обществе или коллективе, а свободу в социуме, не допускающем терпимости, трудно себе даже представить. Разумеется, в различных отраслях права принцип (требование, императив) толерантности проявляет себя по-разному. Например, в сравнительно молодом конституционном праве терпимость тесно связана с политической свободой, идеологическим плюрализмом, культурным многообразием в целом.

Как известно, первая в мире Конституция США (1787) была ориентирована на прогресс, достигнуть которого предполагалось благодаря интеллектуальной свободе, предпринимательству и рынку при минимальном участии государства. Западная Европа согласилась с основными параметрами этой модели с частичными оговорками, однако на определение аксиом органического конституционализма это практически не повлияло. Сегодня аксиомами конституционализма принято считать главные, субстанциональные модели взаимодействия между такими факторами жизнедеятельности человека, как свобода, собственность и демократия (государство).

Свобода является первой из аксиом конституционализма, поскольку именно она выступает предварительным условием диверсифицированного поиска ценностей, естественногоразброса в инвестировании человеческих способностей и талантов. Говоря иными словами, чем большее количество автономных субъектов обладает свободой в удовлетворении своих планов, амбиций и интересов, тем лучшим обещает быть суммарный (национальный) эффект. Но если действительно все, как считал Гегель, имеют право бороться за распознавание и престиж, то достигнуть максимального эффекта в использовании свободы, игнорируя толерантность, невозможно.

Известно, что на уровне отдельных отраслей права императив толерантности проявляет себя по-разному. В конституционализме терпимость непосредственным образом связана с политическим (партийным, идеологическим) многообразием, маятниковыми колебаниями человеческих ожиданий и предпочтений, экономическими циклами. Главные истоки конституционного плюрализма связаны с постоянным проникновением все новых элементов в политический процесс (К. Дойч).  [2] На более высоком, философском уровне требование толерантности связано с известной констатацией того, что для создания мира необходимы все виды (Б. Бозанке).[3] Однако, как показывает опыт, в большинстве случаев осознание терпимости как императива – строгой необходимости считаться с другими, происходит достаточно непросто. Судя по всему, толерантность – это добродетель не врожденная, а благоприобретенная.

Так или иначе, но уже в средневековой Европе в одном сообществе могли сосуществовать несовпадающие друг с другом, но вполне жизнеспособные кодексы морали. Более того, данный исторический период принято считать подлинной ареной борьбы единства и многообразия. Оценивая масштаб происходивших в Средневековье пертурбаций, Ж. Ле-Гофф сравнивал их с апокалиптической борьбой добра и зла. Конкурирующим сторонам и участникам, чтобы не уничтожить себя полностью, пришлось осознать и усвоить ценность хотя бы минимального взаимного уважения, терпимости.

Первоначально, однако, нарушение консенсуса считалось настоящим скандалом. О неприсоединившихся писали как о «позорниках» (tupis), поскольку разногласие и разномыслие в корпорации или коллегии отождествлялись в европейском Средневековье с позором. От более либеральных подходов в то время решительно открещивались, руководствуясь практичной идеей качественного большинства. Как утверждали теологи и декретисты XIII в., хотя человеческая природа и склонна к разногласиям, данное свойство является производным от первородного греха.

Терпимость к многообразию как политическая норма, правовой принцип, имманентное качество республиканизма стала предметом оживленных дискуссий значительно позднее. Толерантное отношение с трудом преодолевало христианский монотеизм, основанный на отрицании языческого идолопоклонства. Следы подобного преодоления оставались заметными еще даже на пороге XIX в. Большинство политических утопий от Сен-Симона до К. Маркса характеризовались мировоззренческой монотонностью и были достаточно скучными.

С другой стороны, именно в Новое время многообразие и терпимость впервые оказались по-настоящему востребованными в широких масштабах, ибо органическое развитие индивида и общества в эпоху первоначального накопления капитала требовали… многообразия ситуаций. Ведь даже наиболее свободный и независимый субъект не мог достигнуть высшего уровня культурного и экономического развития в однообразных условиях.  [4] Не менее востребованным терпимость и плюрализм были также в «буржуазном» искусстве. Принято считать, что начало сосуществованию «самых несхожих идей» положил Модерн. Впоследствии авторитарные и тоталитарные режимы нанесли серьезный удар по многообразию и терпимости,[5] чему весьма способствовал соблазн опереться на государство также в период заметного обострения социальных и экономических проблем. [6]

Лишь в наиболее развитых демократиях первой половины ХХ в. многообразие и терпимость могли воспользоваться защитой правовых гарантий. Похоже, что сохранить преданность «этике иррационального» (Ф. Фукуяма) смогли позволить себе в этот период лишь Великобритания и Соединенные Штаты. Однако, после Второй мировой войны третья волна демократизации потребовала массового усиления терпимости и плюрализма. Страны советского блока начали неожиданно терять свой консенсус, что же касается Западной Европы и США, то здесь еще до падения «берлинской стены» возникли тысячи спорящих группировок. Вскоре влияние региональных культур наводнило собой весь мир.[7] Как писал по поводу происходящего С. Хантингтон, к концу ХХ в. децентрализация стала актуальным политическим лозунгом «от Калифорнии до Киева».

Современные либеральные демократии являются терпимыми и плюралистическими по своей сути, так как они искренне убеждены в том, что монолитное состояние общества угрожает достоинству и прогрессу человека. Называя язык, мораль, закон и деньги главными инструментами цивилизации, Ф. Хайек серьезно опасался их коррозии под воздействием казавшегося универсальным в то время соблазна стандартизации. Подобная угроза обычно возникала в тех случаях, когда социалистическое государство или иная авторитарная власть захватывала партикулярные отправления гражданского общества в свою собственность.

Неслучайно современный евроатлантический конституционализм осуждает все то, что прямо или косвенно ведет к унификации, нетерпимости и авторитаризму. Органический конституционализм предполагает также упрощение и ускорение большинства социальных трансакций. При этом позитивное восприятие естественной пестроты и мозаичности творческих инициатив является важнейшей гарантией вариативности жизненных стратегий. Наоборот, в тоталитарном и авторитарном государстве, где создание смыслообразующих (ценностных) рейтингов монополизируется властью, риск ошибки в использовании социального капитала, равно как и в расходовании экономических ресурсов становится неоправданно высоким. Это означает, что в свободном обществе диверсификация стратегий накопления и расходования чего бы то ни было, обладает отчетливой тенденцией к максимизации своего потенциала.

В значительной степени именно по этой причине конституционализм, как воплощенное верховенство права, поддерживает толерантность и многообразие, осуждая и отрицая стремление государства все регламентировать и всем распоряжаться.[8] Многообразие и толерантность являются ныне настолько востребованными и ценными, что современное либерально-демократическое государство вынуждено не только охранять лидеров политической оппозиции, но и защищать одну группу экстремистов от ее уничтожения другой.

Избежать терпимости и многообразия невозможно просто потому, что люди изначально находят себе удовлетворение в предметах и деятельностях, которые колеблются между крайностями добра и зла, добродетели и порока, земли и неба, писал П. Юркевич.[9] По убеждению же П. Чаадаева, «некоторые народы и некоторые личности обладают такими знаниями, которых нет у других народов и у других личностей», [10] что является дополнительным серьезным аргументом против любой унификации и утрированного единства.

Даже в критически настроенной по отношению к миру науке толерантность и многообразие постепенно пришли на смену «единственно истинному рассуждению» (П. Фейерабенд). Что же касается политической части мира, то здесь лишь исключительно «железные» и «бамбуковые» занавесы позволяют доныне сохранять монолитность (М. Мид). Современный западный мир «накренился» в сторону толерантности, подчинение личности коллективу уступило здесь место «многообразию индивидуальных жизненных проектов».[11]

Впрочем, догматизм и слепое упорство дали трещину еще тогда, когда Гегелю достало проницательности заявить, что в мире происходит не борьба добра со злом, а борьба добра с добром. Уже у Аристотеля истоки истины и лжи коренятся не столько в самих вещах, сколько в голове размышляющих о них индивидов. С этим вынужден был согласиться Фома Аквинский, а затем и более близкий к нам Р. Декарт. Как писал по аналогичному поводу Ф. Ницше, истина – это разновидность заблуждения, без которого определенный класс живых существ не может существовать. Говоря иными словами, ницшеанская истина – это лишь один из способов, вариантов мышления, которое в принципе не может не искажать (М. Хайдеггер). Как говорит известное французское выражение, в этом мире страшно то, что каждый по-своему прав.

В современном мире существует множество ценностных систем, что позволило президенту В. Гавелу решительно возражать против стандартизации человеческого поведения, в том числе ихорошего. По мнению же Д. Ролза, всякое конституционное государство должно исходить из реального существования не только конфликтов, но также и несоизмеримых между собой концепций добра и зла. Данное качество пронизывает собой всю культуру модерна, начиная со времен Реформации.[12]

Терпимость и плюрализм проявляют себя сегодня очень по-разному, но это лишь подтверждает их реальность. Конфессионально единая Франция характеризуется политическим (партийным) плюрализмом, а в США все обстоит едва ли не противоположным образом. Что же касается европейской традиции в целом, то здесь связь между политической и религиозной веротерпимостью считается давно доказанной. Возникший в результате их взаимодействия баланс считается ныне конституционной ценностью. Неслучайно Б. Рассел столь решительно протестовал против заметно усилившейся после Второй мировой войны «технократической» централизации западных обществ.  [13]

Критика недостаточно структурированного, насыщенного ксенофобией советского общества стала в свое время важным атрибутом горбачевской перестройки.[14]  Падение «берлинской стены» послужило мощным аргументом в пользу терпимости и многообразия, хотя на постсоветском пространстве конфессиональная веротерпимость и политический плюрализм все еще остаются для многих психологически дискомфортными.

Как уже отмечалось выше, свойство терпимости – это характерная черта западной правовой культуры, которая тесно связана с современным либеральным восприятием народоправства. Еще в 1941 г. Э. Фостер высказал идею о том, что в послевоенном мире терпимость может стать новым категорическим императивом.  [15] Так или иначе, в наши дни толерантность стала классическим атрибутом западного гражданского общества и либерально-демократического государства.[16]

Как человек и политический лидер, президент Ф.Д. Рузвельт настаивал на праве любого политического меньшинства проявить свою сущность, чего в условиях нетерпимости добиться было бы невозможно. Вытекающее отсюда поощрительное отношение США к лозунгу национального самоопределения вынужден был учитывать в своих дипломатических инициативах даже У. Черчилль. Что же касается «архетипических» или психологических предпосылок терпимости, то, как однажды заметил Л. Харц, американская традиция терпимости ведет свое начало с классического наставления среднестатистического фермерского сына в том, что он является ничем не хуже, но и не лучше любого другого человека.

Конкурентный капитализм опирается на индивидуализм и терпимость, которые подводят нас к признанию и принятию не только многообразия, но также и альтруизма.  [17] Как утверждал по этому поводу У. Черчилль, «существующая организация общества приводится в действие одной главной пружиной – конкурентным отбором. Возможно, это очень несовершенная организация, но это единственное, что отделяет нас от варварства».[18] Свободному рыночному сообществу без компромиссов не обойтись, но именно они предполагают способность признавать убедительность и правоту чужих аргументов. Кроме того, множественность сама по себе порождает не так уж много проблем, если существует достаточное пространство люфта между субъектом и объектом терпимости.[19]

Толерантность противоречит слепой ортодоксальности, но не оправдывает компромиссов, ведущих к жертвам. К сожалению, гражданская война может начинаться просто из-за неспособности скверно образованных людей признать изменчивость мира.  [20] Поэтому большинство теоретиков либерализма оправдывает терпимость лишь по отношению к тем, кто сам является терпимым. При этом современная политическая наука говорит нам о том, что терпимость как-то связана с проявлениями высшего уровня ортодоксии. Ортодоксальными апостолами терпимости обычно называют Э. Роттердамского, квакеров и Д. Локка. Широко известными идеологами терпимости принято считать также Н. Кузанского, М. Фичино и Т. Мора.  Э. Фостер предлагал добавить к ним М. Монтеня и Гете. [21]

По мнению К. Ясперса, терпимость чаще всего свойственна индивидам, которые обладают аристократическим складом ума. Ярким примером подобной личности для него являлся Солон. В значительно меньшей степени, по его мнению, терпимость присуща выходцам из среднего сословия, которые обычно уверены в том, что они правы, а другие – нет. Наконец, терпимость практически полностью отсутствует у людей плебейского насильнического типа, способных лишь «наносить удары».[22]

В биологическом смысле оправдание терпимости связано с признанием людьми также и того обстоятельства, что им не следует игнорировать иррациональную часть своей личности, хотя в прежние времена многие отрицали ее существование.  [23] Толерантного отношения к себе требуют также проявления творческого и бунтарского духа, который часто, если и не всегда, сопутствует прогрессу. Как некогда утверждал М. Шлемкевич, к герою и революционеру закон неприменим в его полной суровости. Примечательно, что и у Ф. Ницше смиренный, прилежный, умеренный в своих амбициях и пристрастиях индивид есть вовсе не герой, а… идеальный раб будущего.

Императив толерантности, как терпимости к инакомыслию, является оправданным также с точки зрения интересов человеческого рода в целом. Как известно, большинство продуктивных идей предлагалось обычно еретиками и диссидентами, банальному выживанию которых в агрессивной социальной среде способствовала терпимость. Толерантное отношение к инакомыслию подкрепляется также известным наблюдением о том, что терпимые люди получают от жизни более глубокое эмоциональное удовлетворение, чем люди нетерпимого склада. [24]

По мнению И. Канта, естественное неравенство людей, множественность людских характеров и судеб являются неизбежными спутниками нравственного и материального прогресса. В этом смысле подавление инакомыслия не только не эффективно, но и противоречит природе человеческого духа. Очевидно, что нравственная глухота может спровоцировать иногда настоящий революционный взрыв. Поэтому стратегию терпимости в сочетании с правом на сомнение можно считать наилучшим выходом из множества конфликтных ситуаций.

Еще в 1682 г. П. Бейль настаивал на том, что неверие лучше суеверия, требуя от государства терпимости даже для крайних еретиков. С точки зрения этики, терпимость является фундаментально полезным свойством человеческой личности, противостоящей групповому нарциссизму. Как писал по этому поводу В. Розанов, «индивидуум начался там, где вдруг сказано закону природы: «стоп! не пускаю сюда!» Тот, кто его не пустил,  – и был первым «духом», не-«природою», не-«механикою». Говоря иными словами, «лицо» в мире появилось там, где впервые произошло «нарушение закона». Нарушение его как единообразия и постоянства, как нормы и «обыкновенного», как «естественного» и «всеобще ожидаемого».[25]

Впечатляющие по своим географическим масштабам последствия нетерпимости демонстрирует история освоения колонистами Северной Америки. Начатая пуританами (Новая Англия), массовая эмиграция на американский континент была затем продолжена католиками (Мэриленд), сторонниками Елизаветы (Виргиния), Стюартов (Каролина), Ганноверской династии (Джорджия), баптистами (Массачусетс), квакерами (Пенсильвания) и другими, гонимыми у себя на родине, социальными группами.

Что же касается терпимости, как императива, в политэкономическом смысле, то он стал закономерным следствием и, одновременно, условием того обстоятельства, что в Новое время толерантность сформировалась как насущная прагматическая потребность. Множество достижений науки, техники и искусства этого периода стали результатом крайне непопулярных взглядов и убеждений талантливых одиночек. Впрочем, даже просто здоровая в психическом смысле личность, как считал К. Г. Юнг, склонна к тому, чтобы… «не соглашаться». Как писал по этому поводу Л. Гумилев, людям свойственно бороться в большей степени «против», нежели «за». Неслучайно в политической философии В. Розанова всякий русский, начиная с возраста 16 лет, готовится примкнуть к партии ниспровержения государственного строя.

Сквозь всю историю человечества, настаивал Д. Мережковский, тянется линия борьбыличности – с обществом, одного – со всеми. Причем никогда эта борьба не была столь решительной, как в случае борьбы «идеальной правды анархизма» с «реальной правдой социализма».[26] Неудивительно, что для либерального англичанина Д. Ллойд-Джорджа социализм всегда выглядел «обществом в оковах», а герой антиутопии Д. Оруэлла «1984» У. Смит был раздавлен тоталитарной властью не за бунтарство, а за недопустимое отклонение от шаблона.

Как утверждал по этому поводу Г. Маркузе, научные и технические достижения ХХ в. создали угрожающую всем нам технологическую систему, подталкивающую нас к рационализации несвободы, ограничению автономии человека, отрицанию его права определять жизнь самому.  [27] Впрочем, еще и сегодня пространству социальной коммуникации в Европе недостает элементов спонтанности и диалога. Примечательно, что характерный пессимизм в настроениях молодежи во второй половине ХХ в. Х.-Г. Гадамер объяснял тем обстоятельством, что стилю ее воспитания недоставало органической непосредственности.[28]

Похоже, что мучительное балансирование на грани свободы и несвободы, толерантности и ксенофобии может стать судьбой еще не одного поколения. По крайней мере, характерные признаки подобного противостояния отчетливо проявляются даже в наши дни. Что же касается более широких исторических обобщений, то в писаной истории человечества еретики всегда пользовались в большей степени сочувствием населения, нежели реальной автономией и свободой. Аристотель советовал политикам избавляться время от времени от выдающихся личностей, [29] и этот совет до сих пор не предан забвению.

Достигнутый человеческой цивилизацией уровень справедливости, писал Б. Рассел, все еще не позволяет по-настоящему уравнять людей перед лицом власти. С другой стороны, хотя наши моральные достижения и успехи являются достаточно скромными, однако все они исходят из убеждения в том, что доброта и терпимость стоят всех вероучений  в мире. Вслед за Ш. Фурье и вопреки К. Марксу, человечество шаг за шагом учится различать классы, не обособляя их при этом.

Как отмечали в свое время Л. Богораз и А. Даниэль, в СССР императив толерантности вырос из многообразной диссидентской практики. Начавшись невинными слетами клубов самодеятельной песни (КСП), инакомыслие продолжилось затем в акциях гражданского неповиновения и открытого протеста.  [30] В декабре 1965 г. А. Есенин-Вольпин организовал в Москве демонстрацию, лозунгом которой был призыв: «Уважайте советскую Конституцию!». Власти не восприняли апелляции к логике, и А. Есенин-Вольпин провел годы в лагерях, ссылке и психиатрических лечебницах, после чего был выслан из СССР.[31]

В Украине жертвами нетерпимости в 60-70-е годы ХХ в. стали И. Кандыба, А. Коваль (В. Лисовой), члены Украинской Хельсинкской группы (1976) правозащитники А. Тихий, Ю. Литвин, В. Романюк, В. Стус, В. Марченко и другие. Подводя итоги борьбы диссидентов за свободу и верховенство права, Ю. Литвин в статье «Правозащитное движение на Украине, его принципы и перспективы» писал: «Общество – это живой организм, который живет и развивается по природным законам с преобладающей тенденцией к свободе. Инакомыслие в Украине имеет глубокие революционно-демократические и либеральные традиции. Свободолюбие и демократизм являются характерными чертами украинцев и всей украинской нации».[32] Однако, еще и сегодня проблема преодоления нетерпимости, проявляющейся не только со стороны государства и его агентов, но и со стороны молодого гражданского общества и его представителей, остается одной из наиболее актуальных задач Украины.  

Что же касается широкой культуры толерантности в целом, то здесь стоящих обычно на стороне сохранения status quo религиозных и нравственных героев духа постепенно вытесняют нонконформисты, диссиденты, «маверики» (mavericks) и вообще все те, кто рискует зарабатывать на жизнь не общепринятым способом.[33] В итоге, новыми бенефициариями терпимости становятся уже не только национальные меньшинства, коренные народы и эксцентричные ЛГБТ-сообщества, но также современные бизнес, ответственная политика и конституционное право.[34]

Автор: Всеволод Речицкий, кандидат юридических наук,  доцент кафедры конституционного права Национального юридического университета Украины им. Ярослава Мудрого, ХПГ