Разгром Великого Новгорода

В обстоятельствах той трагедии очень многое остается неясным, а порой и просто загадочным. Крутой нрав, вспыльчивость и жестокость Ивана IV хорошо известны. В борьбе с подлинными и мифическими врагами он не останавливался ни перед чем. Но никогда ни до, ни после той зимы его гнев не обращался без разбора почти на все социальные слои огромной территории, какой была в XVI веке новгородская земля. К великому сожалению историков, опричные архивы Ивана Грозного, в том числе и многочисленные следственные дела «об изменах», не сохранились.

До наших дней дошли лишь названия некоторых из них. Вот как выглядит заголовок новгородского дела из Описи Посольского приказа: «Статейной список из сыскного из изменного дела… на ноугородцкого архиепискупа на Пимина и на новогородцких дьяков, и на подъячих, и на гостей, и на владычних приказных, и на детей боярских… о здаче Великаго Новагорода и Пскова, что архиепископ Пимин хотел с ними Новгород и Псков отдати литовскому королю, а царя и великого князя Ивана Васильевича всеа Руси хотели злым умышлением извести, а на государство посадити князя Владимира Андреевича».
 
В более чем тысячелетней истории Великого Новгорода известно немало драматических страниц и крутых поворотов. Однако события зимы 1570 года повергли в ужас даже подданных царя Ивана Грозного, уже успевших натерпеться от него злодеяний. «Опричный разгром» второго по значению города Русского государства во многом стал роковым для судьбы уникальной новгородской культуры и навсегда остался, пожалуй, самым трагическим эпизодом этого мрачного царствования.
 

Судя по этому пространному названию, больше похожему на обвинительное заключение, в Новгороде составился грандиозный заговор, в который оказалась вовлечена чуть ли не вся без исключения городская элита — сотни человек, причем злоумышленники ставили перед собой сразу две необычайно масштабные и не очень совместимые одна с другой цели! Чем же было «новгородское дело»: плодом больного воображения царя, удобным поводом для расправы с политическими противниками? А может быть, какой-то заговор действительно существовал?
 
Конец Новгородской республики
 
Новгород был настолько не похож на Москву, что некоторые историки считали возможным говорить об особой, «северной русской народности», или, выражаясь более современно, — «цивилизации», развивавшейся параллельно той, что существовала в Северо-Восточной Руси. Уже к XIII веку новгородская аристократия сумела победить в упорной борьбе с княжеской властью. В результате на огромной территории, от Кольского полуострова до Урала, сложилось политическое устройство, получившее у историков название «феодальной республики». Во главе ее стоял новгородский архиепископ, чьи полномочия серьезно ограничивались городской верхушкой — Советом господ. Немалую роль играло и знаменитое вече — та самая демократическая «вольница», которая была столь любима многими писателями и историками, видевшими в ней альтернативу московскому самодержавию.
 
К XV веку Новгород стал наиболее экономически и культурно развитой частью русских земель. Значение города было в то время столь велико, что многие иностранные географические руководства утверждали, что именно он, а не Москва является «главным городом» Руси. При этом Новгород никогда не владел собственным сильным войском. Не имея ни ресурсов, ни потребности в территориальном расширении, «республика» неминуемо должна была оказаться между жерновами экспансионистских устремлений агрессивных и стремительно растущих соседей — Москвы и Литвы. В 1471 году властный и решительный московский великий князь Иван III, дед Ивана Грозного, разгромил новгородское ополчение в битве на реке Шелонь. Новгородцы вынуждены были присягнуть на верность великому князю.
 
А спустя еще семь лет вечевой колокол был торжественно снят и увезен в Москву, а древние порядки упразднены. Отныне Новгородом управляли московские наместники. Великий князь обещал «не вступаться» в земли новгородской знати, но слова своего, разумеется, не сдержал. Тысячи новгородских дворян и купцов были репрессированы, лишены своих владений, перешедших в казну, и переселены в центрально-русские уезды. На освободившиеся земли переселялись московские служилые люди, дворы в Новгороде получали и крупные московские купцы («гости»), взявшие в свои руки наиболее прибыльные отрасли городской экономики. Кроме того, Иван III постарался превратить Новгород в настоящую крепость по подобию Москвы. Именно по его повелению в городе был построен прекрасно сохранившийся до наших дней Детинец из красного кирпича.
 
Стало ли присоединение к Москве благом для Новгорода — вопрос сложный. Но в жизни Московского государства покорение соседа-конкурента, безусловно, сыграло очень значительную роль. Обосновавшиеся здесь помещики составили наиболее боеспособную часть дворянского войска — тяжеловооруженную конницу («кованую рать»). Не будь Новгород частью Московского государства, и Иван Грозный не смог бы и помышлять об активной политике на западных рубежах Руси.
 
Поддержка местного дворянства стала для него особенно важной во время Ливонской войны. Поначалу очень удачная (русским полкам удалось быстро разгромить Ливонский орден, занять значительную часть Прибалтики, взять Полоцк), к середине 1560-х годов война превратилась в затяжную череду относительных успехов и поражений в борьбе с Литвой и ее союзником — Крымом. В разгар войны, в 1565 году, царь принял необычное решение о разделении страны на две части — «земщину» и «опричнину». Впрочем, начавшиеся конфискации, ссылки и казни уже через полтора года были приостановлены — Иван IV явно нуждался в том, чтобы «земщина» поддержала продолжение войны и приняла на себя грандиозные расходы по ее ведению. На спешно созванном Соборе представители русской элиты (среди которых было немало новгородцев) заявили, что они «на его государево дело готовы».
Заручившись поддержкой подданных и нового союзника — шведского короля Эрика XIV, Иван Васильевич осенью 1567 года во главе огромного войска выступил в поход на Ригу. Однако в этот решительный момент царь получил некие известия, не только заставившие его отменить поход и вернуться в Москву, но и спровоцировавшие новый виток репрессий. Именно с этого момента опричный террор приобрел наиболее устрашающие, разнузданные формы, нарастая как снежный ком. Спустя два года после его начала лавина накрыла Новгород.
 
В поисках врагов
 
Для историков, занимающихся эпохой Ивана Грозного, нет, пожалуй, проблемы более дискуссионной, чем смысл опричнины. В попытках найти ей рациональное объяснение высказывались самые различные суждения. По укоренившейся в массовом сознании версии, опричнина имела цель сломить сопротивление боярской аристократии, якобы препятствовавшей в своекорыстных интересах консолидации страны. Именно борьбой с боярской «изменой» объяснял свою политику сам Иван Грозный. Только вот ни опричным следователям, ни историкам так и не удалось обнаружить никаких сколько-нибудь достоверных свидетельств о заговорах, хотя бы немного соответствовавших по своим масштабам репрессиям. Да, был глухой ропот в среде элиты, недовольной нежеланием царя считаться с неписаными нормами обращения со своими подданными, были и высокопоставленные перебежчики на сторону врага (самым известным из них стал князь Андрей Курбский). И все же террор был скорее причиной недовольства, чем его следствием. Да и затронул он не только аристократию, большинство представителей которой, к слову сказать, были совершенно лояльными слугами царя.
 
Но если опричнина не была ответом на реальную «измену», то, может быть, она стала средством пресечения самой возможности оппозиции политике самодержца со стороны элиты? Такое объяснение кажется более основательным. Известный историк Р.Г. Скрынников провел в свое время интересную параллель между опричниной и политикой массовых переселений местных элит, которую использовали предки Ивана Грозного на вновь присоединенных к Москве территориях — в Смоленске, и особенно Новгороде. Следуя примеру отца и деда, многочисленными конфискациями и опалами царь прежде всего разрушал прочные, вековые социальные связи — родственные, «клановые», — которые сплачивали русское общество (как и любое традиционное общество), делали его устойчивым и не поддающимся легкому манипулированию. Эту-то вязкую среду, способную уступать грубому давлению, не разрушаясь, и готовую в любой момент ощетиниться в ответ на агрессию, видимо, и не выносил царь Иван, как не терпел ее гораздо позже и Петр I. И не зря репрессиям подвергались не «бояре» вообще — уничтожались целые кланы от возглавлявших их столпов аристократии до слуг, холопов, а порой даже зависимых крестьян! Если же уничтожение не считалось необходимым, они перетасовывались, как колода карт, ведь власти, которая претендует на неограниченность, гораздо проще иметь дело с отдельными людьми, чем с сообществами. За то же самое, при всей своей внешней благочестивости, не любил царь и церковь — еще более стойкий и неуправляемый организм.
 
Постоянно присутствовал в действиях Ивана Грозного еще один, не всегда понятный современному человеку смысл — сакрально-символический. Жертвы террора подвергались не механическому уничтожению, но прежде всего символическому поруганию. Целью было не банальное физическое убийство (ведь для религиозного сознания средневекового человека смерть тела отнюдь не являлась настолько важной, как для большинства современных людей), а уничтожение личности в более глубоком, социальном и, может быть, даже душевном смысле.
 
Отсюда эти кажущиеся избыточными ритуалы, которые сопровождали репрессии. Вот как, например, описывали очевидцы казнь одного из видных государственных деятелей, боярина Ивана Петровича Федорова-Челяднина. Иван Грозный приказал ему облечься в царские одежды и сесть на трон. Затем, преклонив перед ним колени, царь сказал: «Ты имеешь то, чего искал, к чему стремился, чтобы быть великим князем Московским и занять мое место: вот ты ныне великий князь, радуйся теперь и наслаждайся владычеством, которого жаждал». После этого он сам убил боярина кинжалом, а труп «протащили за ноги по всему кремлю к городу, и он брошен был на середине площади, являя жалкое зрелище для всех». Запрет хоронить тело казненного, конечно, имел цель нанести ущерб его душе.
 
Эта карнавальная, то есть языческая, по сути, стихия, в которую погрузился царь Иван вместе со своим окружением, отнюдь не была фарсом или сумасбродством — она была устрашающе серьезна. Ярким ее проявлением стало устройство опричного двора в Александровской слободе по подобию монастыря. «Рано поутру царь с фонарем на руке лез на колокольню, — пишет Р.Г. Скрынников, — где его ждал «пономарь» Малюта Скуратов. Они трезвонили в колокола, созывая прочих «иноков» в церковь. На «братьев», не явившихся на молебен к четырем часам утра, царь-игумен накладывал епитимью. Служба продолжалась с небольшим перерывом от четырех до десяти часов. Иван с сыновьями усердно молился и пел в церковном хоре. Из церкви все отправлялись в трапезную. Каждый имел при себе ложку и блюдо. Пока братья питались, игумен смиренно стоял подле них». Уподобляясь духовному наставнику, царь получал возможность добавить к своим полномочиям «самодержца», и без того пронизанным сакральным смыслом, право «духовного наставничества». Вероятно, хотя это может показаться диким, что, перемещаясь из трапезной в застенок, он считал пытки и казни лишь закономерным проявлением такого мудрого наставничества.
 
Пытаясь подойти к действиям Ивана Грозного со своими, рационалистическими мерками, историки редко придают должное значение его мироощущению, в котором и без того непривычная для нас ментальность другой эпохи была отягощена личными психологическими проблемами. В результате в их трудах появляются очень умозрительные конструкции, согласно которым Иван Грозный боролся, скажем, с остатками «удельной децентрализации» или с «экономической независимостью церкви». Да, наверное, такие интерпретации не лишены смысла. Однако как бледны они по сравнению с реальностью!
 
Но вернемся к драматическим событиям 1567 года. Считается, что подозрения царя, которые заставили его прервать поход на Ригу, были вызваны сведениями о якобы сложившемся в среде недовольных опричниной «земских» бояр заговоре. Целью его было то ли выдать царя польскому королю Сигизмунду III, то ли возвести на трон двоюродного брата царя и единственного, помимо сыновей Ивана, законного претендента — князя Владимира Андреевича Старицкого. Именно такое двойное обвинение было, как мы уже знаем, предъявлено позже и новгородцам.
 
Польский монарх действительно пытался склонить некоторых московских бояр к измене, направляя им письма, оказавшиеся в руках царя. И без того мнительному и подверженному мании преследования Ивану Васильевичу недоставало лишь последнего толчка. Им стало некое вынужденное признание, которое уже во время похода царь выслушал от своего брата. О его содержании мы можем только догадываться. Простая логика говорит, что если бы Владимир Старицкий действительно имел серьезные поползновения на трон, он вряд ли стал бы откровенничать с царем. В реальности заговора заставляет усомниться и тот факт, что Владимир Андреевич поначалу не подвергся никакому наказанию и лишь был удален подальше от Москвы.
 
Первая волна репрессий обрушилась на московские боярские кланы. В 1568 году без всякого суда и следствия были убиты сотни человек. Поднявший голос против казней московский митрополит Филипп (Колычев) был низложен и заточен в одном из тверских монастырей. Однако массовые расправы лишь подстегнули подозрительность царя. Под жестокими пытками подозреваемые готовы были оговорить и себя, и кого угодно еще. Круг подозреваемых расширялся: в него попали уже некоторые приближенные к царю опричники. Усугубили положение неожиданная сдача литовцам неприступной крепости Изборск и, как ни странно, свержение с престола союзника Москвы шведского короля Эрика XIV. Внутренняя политика полубезумного Эрика очень сильно напоминала действия царя Ивана: те же жестокие репрессии, тот же страх перед собственными подданными. Опасаясь их мятежа, король просил русских послов помочь ему бежать в Московию. Но не успел. В сентябре 1568 года братья при поддержке жителей Стокгольма низложили Эрика и заточили его в крепость. Аналогии напрашивались сами собой, и судьба Владимира Старицкого была окончательно решена. Он был вызван в Александровскую слободу, обвинен по наскоро сфабрикованному делу в попытке отравления царя и убит вместе с женой и девятилетней дочерью (всех их заставили выпить яд). А вскоре по первому зимнему пути спешно собранная опричная армия (6—7 тысяч человек) двинулась из Слободы в поход на Новгород.
 
Кровавая расправа
 
Почему в сознании царя угроза со стороны брата соединилась с идеей о новгородском отступничестве? Старицкие князья имели прочные и давние связи с новгородским дворянством. Но одно это вряд ли могло стать поводом к столь серьезным мерам. Существует также версия о сфабрикованной «изменнической грамоте», под которой были подделаны подписи архиепископа новгородского Пимена и некоторых бояр и которая была представлена царю неким доносчиком. Как считал известный советский историк А.А. Зимин, Новгород действительно представлял опасность для царя «и как крупный феодальный центр, и как союзник старицкого князя, и как потенциальный сторонник Литвы, и как крупнейшая цитадель сильной воинствующей церкви». Не доверял царь, по словам Зимина, и новгородскому дворянству. Все эти положения выглядят очень зыбко. Никаких данных о выступлениях новгородцев ни в пользу Литвы, ни в поддержку Владимира Старицкого источники не содержат. Новгородская церковь была ко времени разгрома под полным контролем Москвы, а архиепископ Пимен являлся одним из самых лояльных царю иерархов. И уж совсем непонятно, как Новгород, в котором задолго до того было уничтожено местное боярство и крупное землевладение, Новгород мелких и средних поместий, можно считать «крупным феодальным центром».
 
По основательному мнению другого историка, Б.Н. Флори, новгородским дворянам и купцам завоевательная политика Ивана Грозного в Ливонии могла только импонировать: они получали земли, доступ к международной торговле, возможность проявить себя — и все это не где-нибудь в далеких степях, а рядом с родными местами.
 
Оснований для недовольства тоже было немного: ведь предшествовавшие репрессии новгородскую землю почти не затрагивали. Но именно поэтому она могла восприниматься царем как громадное «непаханое поле», где измена может безнаказанно пускать корни. Новгородчина была для него чужим и угрожающим пространством, настоятельно требующим символического покорения. Не случайно опричный поход на Новгород больше был похож на самую настоящую завоевательную экспедицию. Реальная вина тех или иных новгородцев в таких условиях большого значения не имела. Положение усугублялось извечной взаимной подозрительностью московских властителей по отношению к городу, всегда доставлявшему им немало хлопот.
 
О событиях, произошедших в Новгороде той зимой, известно немало благодаря местным летописям, а также свидетельствам иностранцев, находившихся на опричной службе. Поход готовился и начинался в глубокой тайне. Все дороги были перекрыты под предлогом эпидемии чумы. Опричное войско двигалось через Клин, Тверь, Медное и Торжок. По дороге опричники расправились с несколькими сотнями псковичей, незадолго до того выселенных из родного города, с пленными литовцами и татарами. 23 декабря 1569 года в монастыре под Тверью Малюта Скуратов задушил опального митрополита Филиппа.
 
2 января 1570 года передовой отряд опричников оцепил Новгород, занял городские монастыри, опечатав монастырскую казну. Сотни игуменов, старцев и священников были посажены под арест. 6 января в город прибыл царь, остановившийся на Торговой стороне, на Городище, где во времена Новгородской республики жили князья. Через два дня Иван Васильевич отправился в знаменитый собор Святой Софии. На мосту через Волхов его торжественно встретил со свитой архиепископ Пимен. Царь демонстративно не принял благословения иерарха и громогласно обвинил новгородцев в измене.
 
Не обращая внимания на всеобщую растерянность и испуг, он отстоял службу в храме. Однако после нее, едва начался торжественный обед, царь «возопи гласом великим яростию… и тотчас повеле архиепископлю казну и весь двор его и келии пограбити, и бояр его и слух переимати». Из кафедрального собора были вывезены все реликвии, иконы и утварь, а самого архиепископа подвергли уже знакомому нам ритуалу символического, карнавального поругания. «Тебе не подобает быть епископом, — заявил ему Иван Грозный, — а скорее скоморохом, поэтому я хочу дать тебе в супружество жену». По его приказу привели кобылу. «Получи вот эту жену, — продолжал царь, — влезай на нее сейчас, оседлай, отправляйся в Москву и запиши свое имя в списке скоморохов». Сидя на кобыле задом наперед, с гуслями или волынкой в руках архиепископ был отконвоирован в столицу.
На следующий день на Городище началась продолжавшаяся много дней расправа. Взрослых и детей пытали, привязывали к саням, волокли на «великий Волховский мост» и бросали в реку. Тех, кому удалось выплыть, заталкивали под лед палками. Репрессии обрушились прежде всего на окружение архиепископа, «приказных» (местных чиновников), богатых купцов, их родных и близких. По мнению Б.Н. Флори, такая необычная казнь была связана с представлениями о воде как о стихии, где властвуют враждебные человеку силы. Царь символически направлял вероотступников (ведь новгородцам инкриминировалась связь с католиками) прямиком в ад. Такая интерпретация подтверждается рассказом немца Шлихтинга. Одного из купцов, Федора Сыркова (представителя богатейшей династии, некогда переселенной Иваном III из Москвы), царь велел привязать к веревке и окунать в холодную воду до тех пор, пока он не расскажет, где хранит свои сокровища. Когда купца в очередной раз подняли и Иван Грозный с обычной издевкой спросил его, что он видел под водой, Сырков ответил, что был в аду и видел там место, приготовленное для царя. Обвинение вернулось к обвинителю.
 
Опричный разгром завершился ритуальным уничтожением имущества новгородцев, торговых запасов, лавок, продовольствия. «Были снесены все новые постройки, — пишет участник погрома немец-опричник Штаден, — было иссечено все красивое: ворота, лестницы, окна». Царь «в житницах хлеб всякой стоячей в скирдах… повеле огнем сожигати и скот их всякой и лошеди и коровы повеле посекати». Сжигалось все, что нельзя было увезти. Мелкие отряды опричников отправились мародерствовать по окрестностям. На купцов и духовенство была наложена громадная контрибуция, которую опричники в буквальном смысле слова выбивали из жертв в течение года. Символическое «покорение» города совсем не мешало вполне практическому пополнению не только карманов опричников, но и отощавшей государственной казны.
 
Историки до сих пор спорят о количестве жертв погрома. Называются самые разные цифры — от полутора до сорока тысяч человек. Минимальное число погибших зафиксировано в так называемом «Синодике опальных». Этот документ представляет собой составленный в конце жизни царя, вдруг озаботившегося спасением своей души, поминальный список всех казненных и просто убитых, который был основан на утраченных опричных архивах. «По Малютине скаске, — гласит Синодик, — новгородцев отделал тысящу четыреста девяносто человек, [и] ис пищали отделано 15 человек». Иначе говоря, Малюта Скуратов, возглавлявший «розыскные мероприятия», насчитал именно столько безымянных казненных. Кроме того, в Синодике названы сотни убитых, чьи имена известны. На самом деле погибших, конечно, было гораздо больше. Едва ли их кто-то и считал.
 
Святитель Филипп, митрополит Московский, отказался благословить разорение Новгорода и был убитНо самое страшное началось в городе потом. На 1569—1570 годы пришелся страшный неурожай. Тотальное же истребление немногочисленных припасов привело к ужасному голоду, от которого погибло намного больше людей, чем от рук опричников. В Новгороде широко распространилось людоедство. Довершила дело эпидемия чумы, начавшаяся на Руси до погрома, а в Новгород пришедшая уже после него. Помешать ее распространению не смогли даже жесточайшие карантинные меры, принятые властями.
 
Однако еще до этого «очищенный» от измены город был сочтен достойным для присоединения к опричнине и даже для превращения его в очередную царскую резиденцию. Правда, столь высокой чести удостоилась только половина Новгорода — а именно Торговая сторона, Софийская же осталась в «земщине». Строительство новой резиденции началось со свойственным царю размахом. На Торговой стороне были сломаны 227 дворов, и начался подвоз материалов для сооружения большой крепости.
В 1571—1572 годах, когда крымский хан Девлет-Гирей сначала безнаказанно сжег Москву, а затем, в следующем году, был с большим трудом отброшен русскими полками на подступах к ней, царь счел за благо оказаться подальше от опасности. В декабре 1571 года он прибыл в Новгород. А вслед за ним в город прибыл огромный обоз с государственной казной — 450 возов золота и серебра. Сокровища были размещены в подвалах церквей Никольской, Св. Жен-Мироносиц и Параскевы Пятницы на Ярославовом Дворище и круглосуточно охранялись караулом в 500 стрельцов.
 
По отношению к новгородцам царь в это время всячески демонстрировал свое расположение. Он объезжал ограбленные им же монастыри и храмы, усердно молился и даже организовал показательную казнь некоторых опричников, отправленных с камнями на шее все в тот же Волхов. Ближайшие сподвижники Ивана Грозного поспешили обзавестись в Новгородской земле богатыми поместьями.
 
Однако новой столицей Новгород так и не стал. Последнее десятилетие жизни Ивана Васильевича (а умер он в 1584 году) прошло в каком-то страшном угаре, и в его действиях ощущалось все меньше осмысленности и даже простой последовательности. Вероятно, можно утверждать, что именно новгородское «дело», совпав с нашествием татар, голодом и эпидемией, поразившими всю страну, окончательно надломило психику царя. Новгород же так никогда и не сумел оправиться от погрома и последовавших за ним бедствий, последним из которых стала многолетняя шведская оккупация этой древней русской земли в период Смуты. По окончании же Смутного времени на восстановление края потребовались многие десятилетия. Однако прежний вольный дух, по-видимому, царивший в Новгороде еще в середине XVI века, ушел безвозвратно.
 
Игорь Христофоров, кандидат исторических наук
 
Детинец — Новгородский кремль
 
О происхождении этого названия нет единого мнения. По одной из версий, оно пошло от живших на территории Кремля дружинников князя, именуемых «отроками» или «детьми».
 
Территория расположенного на берегу Волхова Детинца имеет форму неправильного овала, вытянутого с севера на юг. Площадь составляет 12,1 га, протяженность стен — 1 385 м, толщина — 3,3 м, высота — около 11 м.
 
Как и другие города Древней Руси, Новгород был деревянным даже в эпоху своего расцвета. «Каменный город» велел заложить князь Ярослав в 1044 году. Однако крепостные стены, сохранившиеся до наших дней (хотя и частично перестроенные), были возведены в 1484—1490 годах по велению Ивана III: строить «град камен детинец, на старой основе».
 
Многие века сердцем Детинца и символом Новгорода является Софийский собор. В древности выражение «умереть за святую Софию» означало сложить голову, защищая родной город. Отсюда, получив благословение, уходили на ратные подвиги княжеские дружины.
 
Тринадцатиглавый деревянный храм был построен в Детинце в год крещения Руси. В 1045 году сын Ярослава Мудрого Владимир начал строительство каменного собора с пятью куполами, что послужило началом традиционного пятиглавия русских церквей. В настоящее время у собора шесть куполов. Шестой венчает башню, пристроенную позже к юго-западной части храма. Архиепископ Лука освятил собор во имя Святой Софии Премудрости Божьей 14 сентября 1052 года.
 
До 30-х годов XII века храм был символом могущества князя. Позже собор стал главным храмом вечевой республики. В нем хранили городскую казну, принимали послов, заключали торговые и военные союзы. Первоначальные формы Софийского собора сохранились до нашего времени. Правда, в древности он был несколько выше — за прошедшие века культурный слой закрыл нижнюю часть здания более чем на 2 метра. Высота храма — 38 м, ширина с севера на юг — 40 м, длина — 35 м.
 
Софийский собор ДетинецЧтобы представить, как выглядел собор до ХII века, на восточной стороне здания оставлены неоштукатуренные фрагменты стен. Впервые храм был оштукатурен в 1156 году. В 1408-м был покрыт позолотой центральный купол. Свинцовый голубь на кресте центрального купола — символ Святого духа. Старинная легенда гласит: «Как слетит голубь с креста, тут и Новгороду конец».
 
Когда заходишь в храм, взор невольно устремляется вверх, к своду купола, где обычно находится изображение Вседержителя (греч. Пантократор). В Софии этого изображения нет — во время Второй мировой войны прямым попаданием бомбы уникальная фреска была уничтожена.
 
До наших дней сохранилась лишь легенда о ее создании. По канону, в куполе Спасителя рисовали с раскрытыми в благословляющем жесте ладонями. Но мастера никак не могли закончить работу — наутро правая рука Христа была сжата в кулак. Фреску перестали исправлять после того, как иконописцы услышали голос свыше: «Напишите Меня со сжатой рукой, ибо Я, в сей руке Моей, Великий Новгород держу, а когда моя рука распростится, тогда будет городу сему скончание».
 

You may also like...