Алексей Навальный пожаловался на резкое ухудшение самочувствия в покровской колонии №2. Русская служба Би-би-си изучила, как устроена медпомощь в неволе, почему там не хватает врачей, а многие заключенные и арестанты теряют здоровье за решеткой.
24 марта соратники Алексея Навального рассказали о резком ухудшении его здоровья. В колонии №2 города Покров политика превращают в инвалида, сказала Би-би-си его адвокат Ольга Михайлова. “Его довели до такого состояния, что он не может стоять на ноге, испытывает боль. Ходить он может, стоять на этой ноге нет”, – пояснила она.
На следующий день в блоге Навального появилось обращение от имени политика. “Случилась такая неприятность – сильно заболела спина. Ни согнуться, ни разогнуться, – пишет он, – Я про это молчал. Неприятно, конечно, но не смертельно – вылечат. А не лечат (…) И уже с кровати встать тяжело и очень больно”. По словам лидера оппозиции, жалобы у него не принимают, диагноз не говорят, а из лекарств дают только “две таблетки ибупрофена”. Консультации врача не из системы ФСИН ему добиться не удалось.
Схожая история параллельно произошла с главой группы фармкомпаний “Биотэк” Борисом Шпигелем. Бывший сенатор, которого арестовали по обвинению в даче взяток пензенскому губернатору, рассказал об ужасном самочувствии в ИВС (изолятор временного содержания, в него человек попадает до СИЗО) и отсутствии нормальной медпомощи.
“Врачи написали, что я должен наблюдаться у кардиолога. Но где же здесь кардиолог? – рассказал он правозащитнице Марине Литвинович, посетившей его в ИВС, – Никаких кардиологов и онкологов тут нет!”
У Шпигеля нашли опухоль желудка, ночью он использует специальный аппарат для облегчения дыхания, и не способен сам надеть и снять компрессионные чулки для профилактики тромбоза.
ФОТО,YURI TUTOV/TASS
Медицина в местах заключения в России давно стала предметом критики со стороны правозащитников и родственников людей, который находятся под следствием или отбывают наказание. Обещанная в 2014 году реформа, по которой тюремные лазареты и работу медиков вывели бы из центрального подчинения Федеральной службы исполнения наказаний, не состоялась.
“Тут вообще не важно, Навальный ты или не Навальный, просто нужно понимать, что никто лечить тебя не будет, – рассказывает Би-би-си бывший заключенный, 15 лет проведший в колонии строгого режима и получивший инвалидность второй группы (он попросил не называть своей фамилии). – Выживешь – молодец, сдохнешь – тоже никто не расстроится”.
“ФСИН не признает ошибок”. История пыток в СИЗО
Александр Семихвостов, инвалид первой группы, в общей сложности отсидел 32 года за насильственные преступления разной тяжести. Первую травму, которая лишила его зрения на один глаз, он получил еще в 1980-х – из-за нарушения техники безопасности на швейном производстве, где работали заключенные. Инвалидность третьей группы не стала поводом для освобождения от труда, Александр из больницы вернулся в ту же колонию в Ленобласти и до конца срока работал там же, где потерял глаз.
Еще один срок, вину по которому он не признавал, Семихвостов получил в 1999 году. По его словам, охрана начала сильно бить его уже в петербургском СИЗО №1 (в народе известном как “Кресты”). “Мне там позвоночник добили, – вспоминает он, – В изолятор медик приходит, разломит таблетку напополам – “это тебе от головы, а это – от задницы” – и дальше идет, ко мне даже не подходя. Если ты совсем лежишь, может пульс послушать. Бьется – значит, еще живой, ну, может, на больницу вывезем, чтоб труп не списывать”.
Затем Семихвостова повезли в 17-ю исправительную колонию в Мордовии, на особый режим. По утверждению мужчины, именно там Семихвостова начали систематически избивать из-за отказа работать (он говорил, что не может шить, но может ремонтировать швейные машинки). В ИК-17 его избили так, что у него отнялись ноги. Лечением никто не занимался, выходили его такие же заключенные, как и он. Семихвостов все-таки смог встать, хоть и на костылях.
“Я все время недоедал, – вспоминает мужчина, – Не успевал в столовую на костылях. Я подхожу, все уже идут из столовой, ну и я иду с ними обратно, да еще и люлей получаю, за то, что отстаю, потому что передвижение должно быть строем”.
Когда он опять слег, с едой стало совсем худо – при росте 182 см мужчина весил 42 килограмма и получил диагноз “хроническое истощение третьей степени” (тяжелая дистрофия). Чтобы принести из столовой еду лежачему человеку в бараке, нужно получить разрешение за тремя подписями: начальника колонии, начальника санчасти и начальника оперчасти.
“Кто-то же должен это оформить, с этим бегать, а мне даже нечем за это заплатить было”, – вспоминает Семихвостов. Ухаживающим за ним, когда мог, он “платил” сигаретами и чаем. Когда такой возможности не было, люди просто приносили ему хлеб или давали пить из жалости.
“Я оправку нормальным образом тоже осуществлять не мог, где-то раз в неделю из-под меня выдергивали простыню и стелили другую, – рассказывает он, – Спасибо, что мне особо и нечем оправляться-то было. У меня в теле черви завелись, я не мог ни говорить, ни шевелиться”.
Александр говорит, что его в то время вообще никак не лечили. Фсиновцы проверяли чувствительность его ног иголками и палками. “Меня брали два сотрудника, говорили – “ну че, притворяешься?” А третий сапогами бил по ногам”, – вспоминает он.
Ситуация поменялась только с приходом нового начальника медсанчасти. Тот назначил специального человека, который раз в сутки приносил еду из столовой. Еще начальник отправил Семихвостова на обследование в тюремную больницу. Там хирург по прозвищу Палыч (Семихвостов добавляет, что зэки называли его “Палач”), пошутил, что может вообще “подравнять твои култышки под коленки, чтобы тебя людям легче носить было”.
К тому времени Семихвостов мог передвигаться только на носилках, однажды при этапировании его уронили на рельсы между поездом и платформой.
Основной диагноз “парапарез нижних конечностей и компрессионный перелом нижней части позвоночника” был наконец поставлен только к концу срока – и в гражданской больнице.
При поступлении в нее нужно было сделать флюорографию, и выяснилось, что Семихвостов болен туберкулезом. Это позволило перевести его в барак для инвалидов, где условия были несколько легче, хотя и не приспособлены для человека с физическими ограничениями.
Инвалидность первой группы он смог получить только к концу срока благодаря фонду “В защиту прав заключенных” (признан в России иноагентом) и юристу Надежде Раднаевой. Когда администрация колонии получила запрос, там поняли, что Семихвостов собирается подавать в Европейский суд по правам человека. Его сразу отвезли в больницу.
Раднаева рассказывает, что жалобы на качество медицинской помощи или ее отсутствие – самые распространенные из тех, что поступают в фонд.
“Кто-то не получает необходимую терапию, – перечисляет она, – кому-то необходима срочная операция, не лечат зубы, не делают нужных анализов, очень широкий спектр вопросов”.
У фонда нет полномочий, которые могли бы повлиять на ФСИН, но юристы составляют обращение по поводу конкретных заключенных и тем самым привлекают внимание к их проблемам.
“Мы от ФСИН никогда не получаем ответа, что они поступили как-то не так, – говорит Раднаева, – ФСИН никогда не признает своих ошибок. Лучшее, что может случиться – ответное обращение, что необходимая операция проведена или таблетки выданы. Иногда не удается добиться ничего, но все-таки обычно получается сдвинуть дело с мертвой точки”.
Фонд “В защиту прав заключенных” представляет интересы подопечных и в Европейском суде по правам человека. Происходит это по двум линиям: “пыточные условия содержания” или “неоказание медицинской помощи”. Второе, по словам Раднаевой, доказать гораздо сложнее.
“Не работа, а служба”. Главные проблемы тюремной медицины
В последнее время ситуация с медициной в тюремной системе скорее улучшилась, говорит Би-би-си журналистка “МК”, правозащитник Ева Меркачева. Она входит Общественную наблюдательную комиссию Москвы и Общественный совет ФСИН России. Но уровень оказания помощи все равно остается очень разным, добавляет эксперт.
“Сейчас ФСИН берет на ставки гражданских врачей, да и в целом ведомство может и готово отдать медицину минздраву, только вот минздрав не готов ее взять”, – объясняет она.
С одной стороны, не все медики готовы работать со “спецконтингентом”, с другой – сразу встает вопрос об охране, конвое и прочих обстоятельствах, которые минздрав решать не готов.
Меркачева отмечает низкие зарплаты медиков и говорит, что если общество хочет, чтобы медицинская помощь в местах лишения свободы стала лучше, нужно требовать их повышения.
Но первая проблема качества тюремной медпомощи – в зависимости врачей от немедицинского персонала и начальников учреждений. Так считает социолог Ксения Рунова, которая работала в Институте проблем правоприменения при Европейском университете над докладом о принципах российской тюремной медицины.
Она говорит про дефицит медицинских работников, ограничение доступа к врачам-специалистам, позднюю диагностику заболеваний, бюрократические и логистические проблемы.
ФОТО,YURI TUTOV/TASS
Алексей (он попросил не упоминать свою фамилию) работал фельдшером в московском СИЗО.
“Главный в изоляторе – начальник изолятора. Точка. Все сотрудники, включая начальника медицинской части, подчиняются ему. Все рассказы, что у медсанчасти нет прямого подчинения – сказки для умственно отсталых, – рассказал он. – Одна фраза – и все сотрудники медсанчасти будут утром и вечером на КПП проходить тщательный осмотр, к ним будут заходить и искать забытые и не найденные мобильные телефоны или наушники, тормозить исполнение любых просьб, не давать конвой на сопровождение больных или давить любым другим способом”.
По опыту фельдшера, любая поблажка больному со стороны медсанчасти вызывают точно такое же непонимание и иногда ярость, “как проход через “локалку” (отгороженный участок между бараками – прим. ред.) во время исполнения гимна. Не положено!”
На вопрос, есть ли возможность выполнять свою работу, в первую очередь руководствуясь медицинской этикой, он отвечает: “Кто вам сказал, что в системе само слово “этика” хоть когда-то произносят? Откуда вы его взяли? Я не слышал ни разу”.
Алексей добавляет: “Одна из главных проблем нашей “либеральной интеллигенции” в том, что она пытается со своими прямыми и золотыми линейками залезть в совершенно кривую кислотную среду и пытаться ими что-то измерить, не говоря уж о том, чтобы изменить. Это не так работает”.
Если медик не приспосабливается к существующим правилам – он уходит или “его уходят”. “Невозможно нормально работать там, где служат. Или служба, или работа. Оценивать службу как работу в корне неверно. Без вывода медиков из подчинения ФСИН ничего не изменится”, – говорит Алексей.
На вопрос, сколько врачей в СИЗО обычно приходится на больных, Алексей резко отвечает, что сама постановка вопроса неверна. “Вы считаете, что фельдшер сидит и думает, что получает зарплату за лечение больных и должен реагировать прежде всего на их жалобы. А фельдшер сборного отделения уже 12 лет думает “зачем я сюда полез”, “начальница совсем обнаглела”, “зэки достали” и “еще чуток тут перекантуюсь, получу выслугу лет и устроюсь в нормальное место”.
По его наблюдениям, медики обычно не обращают внимания, по какому делу человек попал в места заключения: “Чаще всего кто это такой, чем занимался до попадания в изолятор, сотрудники не знают, не знали и знать не хотят – некогда”.
Во время его работы в день Алексей мог принять 15-20 или даже больше больных и о том, за что их судят, думал в последнюю очередь.
В больницу под конвоем. Как ограничен доступ зеков к узким специалистам
По закону заключенный, попавший в колонию с какой-либо болезнью или обнаруживший ее уже за решеткой, может претендовать на узкопрофильную медпомощь – как со стороны тюремных медиков, так и силами гражданских специалистов.
Если необходимое обследование или осмотр нужного врача возможно провести в условиях пенитенциарной системы, то заключенного направляют в одну из тюремных больниц. Если же нет – ему должны предоставить возможность получить помощь за пределами колонии – бесплатно или, по желанию самого заключенного, за собственные деньги.
“Если у осужденного есть финансовые условия и он нуждается в осмотре какого-либо специалиста – а за решеткой очень часто не хватает специалистов узкого профиля, кардиологов, онкологов, тех же инфекционистов, – осужденный имеет право написать заявление на имя начальника колонии, начальника медсанчасти и поставить вопрос: прошу меня этапировать в такую-то клинику, у меня с ней заключен договор, и я готов оплатить услуги”, – объясняет юрист Анастасия Коптева, сотрудничающая с “Зоной права”.
На деле же добиться необходимой помощи часто бывает очень сложно, особенно если речь идет о ситуациях, когда требуется оперативное обследование в гражданской больнице. Доставить заключенного из колонии в какой-либо медцентр на воле можно только под конвоем.
“А конвой – это как правило 5-10 человек. Вот недавно, в январе этого года, я присутствовала при осмотре одного больного обвиняемого, у него ВИЧ и туберкулез. Его проводили из СИЗО в пульмонологический центр, его одного сопровождал конвой в составе восьми человек – совершенно непонятно, для чего больных, которые еле передвигают ноги, сопровождать в таком составе…” – размышляет Коптева.
Получить разрешение на высокотехнологичную операцию чаще еще сложнее, такие вопросы иногда решаются годами, рассказывает юрист. Она вспоминает дело заключенного Михаила Баранова. В январе 2016-го он в состоянии аффекта выстрелил в односельчанина, с которым у них был затяжной конфликт, а затем, расправившись с обидчиком, осознал произошедшее и попытался покончить с собой. Баранов выжил, но получил страшные травмы: у него отсутствует глаз, нос, части челюстей, подбородок – он не может нормально дышать и есть.
До приговора он успел пройти через некоторые реконструктивные операции, но затем затем был осужден и отправился в колонию.
“Мы очень долго и тяжело судились в забайкальских судах, чтобы его увезли на операцию в клинику челюстно-лицевой хирургии, – вспоминает юрист Коптева, – В итоге добились мы положительного решения этого вопроса, и Михаила Баранова туда этапировали. То есть его “столыпинским вагоном” везли, если мне не изменяет память, месяца два из Читы до Москвы в совершенно нечеловеческих условиях”.
В Москве Баранов какое-то время дожидался в “Матросской тишине”, пока решались бюрократические формальности, а когда весной 2020 года это наконец произошло, изоляторы и колонии закрылись на карантин из-за эпидемии коронавируса.
“Потом его вызвало руководство к себе и сказало, что поскольку он попадает в зону риска из-за отсутствия возможности нормально дышать, его этапируют обратно в Забайкалье. И в итоге он сейчас опять здесь (в Забайкалье) и с нетерпением ждет, когда снимут ковидные ограничения, и нам придется заново по второму кругу проходить те же самые мероприятия”, – констатирует юрист.
Сможет ли заключенный принимать назначенные на воле лекарства или нет, зависит от тюремных врачей. “И каждый раз эти вопросы решаются индивидуально”, – говорит юрист Анастасия Коптева.
Иногда, рассказывает она, медико-санитарные части открыто говорят родственникам осужденного: с лекарственным обеспечением плохо, если есть возможность – направляйте нам необходимые медикаменты, а мы уже будем ими обеспечивать осужденного.
“У меня, например, есть такой человек, которому я оказывала помощь: у него тяжелая стадия туберкулеза, родственники покупают за свой счет очень дорогостоящие препараты девятого поколения”, – приводит пример юрист.
“Но иногда, – оговаривается Коптева, – по непонятным для меня причинам тюремные врачи категорически отказываются какие-либо препараты передавать. Как правило, такие запреты связаны с тем, что “а вот наши лечащие тюремные врачи не считают необходимым получение данного препарата, и пока такое назначение не поступит, мы вам в получении данного медикамента будем отказывать”, – описывает юрист логику сотрудников колонии.
“Как меня убивали”. Самые известные случаи гибели арестантов
Самые громкие в России случаи гибели человека из-за несвоевременной медицинской помощи в неволе связаны с делами ЮКОСа и Сергея Магницкого.
В апреле 2006 года Басманный районный суд города Москвы санкционировал арест исполнительного вице-президента “Юкоса” Василия Алексаняна. Через пять месяцев ему диагностировали СПИД, состояние, развивающееся на фоне ВИЧ-инфекции и сопровождающиеся многочисленными инфекциями и опухолевыми заболеваниями.
Здоровье Алексаняна очень ухудшилось: он практически ослеп, заболел туберкулезом и раком печени. Позднее у Алексаняна нашли саркому Капоши и лимфосаркому.
Журналистка Вера Челищева, написавшая книгу “Как меня убивали”, воссоздала по постановлениям Европейского суда по правам человека, решениям российских судов и жалобам самого Алексаняна хронологию того, что с ним происходило на протяжении почти двух лет.
Она говорит: “Закономерность: каждое должностное лицо, в чьи обязанности напрямую входило обеспечение Алексаняна лечением, устранялось от ответственности за принятие каких-либо решений”.
В больницу Алексаняна перевели только в феврале 2008 года после широкой общественной кампании. Его приковывали цепью в кровати, а палата была охраняемой, с решетками на окнах. Суд освободил Алексаняна из-под стражи только в декабре 2008 года под залог в 50 млн рублей.
ФОТО,YURI MASHKOV / Бывший вице-президент ЮКОСа Василий Алексанян перед началом заседания в Симоновском суде
В том же 2008-м году в заключение попал аудитор компании Hermitage Capital Сергей Магнитский, чье имя стало символом российской тюремной медицины. Магнитский умер после 11 месяцев предварительного заключения в больнице следственного изолятора. По словам представителей СИЗО, причиной стал панкреонекроз, затем эту версию изменили на “смерть от острой сердечно-сосудистой недостаточности”.
Все время своего заключения Магнитский жаловался на неоказание медицинской помощи, о том же постоянно заявляли его адвокаты. Глава Hermitage Capital Уильям Браудер утверждал, что преследование Магнитского в России, как и преследование самого Браудера, вызвано тем, что они обвинили в коррупции сотрудников органов внутренних дел, а неоказание медицинской помощи было способом давления.
Ответственными за гибель аудитора назначили двоих: заместителя начальника СИЗО “Бутырка” по лечебно-профилактической работе Дмитрия Кратова и лечащего врача Ларису Литвинову. Ее освободили от наказания из-за истечения срока давности, но во время суда Литвинова подробно рассказала о том, как была устроена медицинская помощь в “Бутырке”.
За здоровье трех с половиной тысяч заключенных отвечали два человека – она и Кратов. Терапевтического отделения в изоляторе не было вообще, медперсонала катастрофически не хватало.
Позднее Литвинова искала встреч с матерью Сергея Магнитского, “чтобы выразить соболезнования”. Дмитрий Кратов, по образованию стоматолог, в итоге был оправдан в конце 2012 года. Суд пришел к выводу, что “обвинение в халатности не нашло подтверждения”.
В 2010 году сенатор США Бенджамин Кардин обратился к госсекретарю США Хиллари Клинтон с просьбой ввести персональные санкции против людей, которые имели непосредственное отношение к содержанию под стражей, жестокому обращению и смерти Магнитского. В список изначально вошли 60 человек, начиная со следователей по делу и заканчивая руководством СИЗО.
Людям из “списка Магнитского” запретили въезд на территорию США (а потом и ЕС), а их активы должны были быть заморожены. В 2017 году в список внесли еще несколько человек, в том числе председателя Следственного комитета Александра Бастрыкина.
26 марта 2021 года на пресс-конференции пресс-секретарь президента РФ Дмитрий Песков сказал, что не видит никаких параллелей в делах Навального и Магнитского: “Ну за исключением лишь того, что вот, к сожалению, покойный Магнитский был заключенным и осужденным – и Навальный тоже является заключенным и осужденным”. При этом на момент смерти Магнитский осужден не был.
Песков назвал возможные “санкционные намерения в связи с одним из российских заключенных, осужденных, ну полным абсурдом”. Он уверил, что ни о каких системных проблемах с медицинской помощью в системе ФСИН Кремлю неизвестно.
Авторы: Анастасия Лотарева, Оксана Чиж; Би-би-си