Как американский десантник стал советским танкистом

Джон Байерли — о том, как американский десантник стал советским танкистом, о штанах вероятного противника, холодной войне и холодном душе, философских беседах в очереди за пивом, а также о нечистой силе в московской резиденции посла США. 

Никакой романтики: русский язык посол Соединенных Штатов в Российской Федерации Джон Байерли выучил в совершенстве, можно сказать, из спортивного интереса. Только потому, что он считался самым сложным у студентов университета Гранд-Валли. С тех пор язык Пушкина и Тургенева — его главное дипломатическое оружие.

— Господин посол, получается, что вы еще и сын красноармейца?

— Мой отец — Джозеф Байерли — единственный американец, который во время Второй мировой войны воевал и в армии США, и в Красной армии. Был десантником. 6 июня 1944 года их на парашютах выбросили в Нормандии, и он почти сразу же попал в руки к немцам. Полгода провел в плену, а в январе 1945-го оказался в концлагере на территории Польши. Дважды безуспешно пытался бежать. Третья попытка оказалась удачной — он пошел на звук канонады, навстречу наступающему 2-му Белорусскому фронту. Шел, пока не набрел на советский танковый батальон. Документов никаких. Кроме пачки американских сигарет Lucky Strike. Не очень-то убедительное удостоверение личности. Поэтому решил не спешить и выйти из своего укрытия только тогда, когда русские пообедают, расположатся на ночевку. Люди ведь только что вышли из боя, и соваться им под горячую руку, конечно же, не следовало.

Через некоторое время отец все-таки подошел к ним, предъявил заветную пачку Lucky Strike и сказал: «Я американский товарищ». На русском он знал только эти слова, ничего другого сказать не мог, поэтому на него смотрели с недоумением: «Кто такой?», «Откуда?». А когда нашли переводчика, объяснил, что хочет воевать вместе с ними. Это была его мечта — дойти до Берлина, мечта, которой он лишился, оказавшись в плену. Кроме того, отец очень хотел до конца выполнить свой солдатский долг. Так был воспитан.

Он был типичным американским парнем. Простым, открытым, что, возможно, и помогло ему сразу же расположить к себе русских. Ему дали автомат ППШ-41 и включили в состав экипажа танка. Это был американский «Шерман», поставленный по ленд-лизу, и он легко настроил бортовую радиостанцию. Иначе говоря, успешно сдал тест на профпригодность.

А вот до Берлина папа не дошел. Во время немецкого налета получил тяжелое ранение и последние месяцы войны провел в советском госпитале. Там он и встретился с Георгием Жуковым, который навещал раненых. Видимо, маршалу сказали, что в госпитале лежит какой-то американский десантник, сбежавший из плена, и он специально заглянул в палату к отцу.

С позиции времени такую встречу, наверное, можно назвать знаменательной или символичной. Но тогда отца беспокоила очень простая проблема: после плена у него не осталось никаких документов, всякий раз приходилось доказывать, кто он такой. Вот папа и попросил у маршала хоть какую-нибудь официальную бумагу. Буквально на следующий день его просьба была выполнена. Что там было написано, он так и не узнал, потому что не читал по-русски, но этот документ оказался определенно лучше, чем паспорт. Пока отец добирался до американского посольства в Москве, ему безоговорочно предоставляли место в транспорте и еду.

Уже в Москве он узнал, что по ошибке его сочли убитым, а родители в Штатах получили похоронку. Впрочем, вскоре все выяснилось, и победу Джозеф Байерли встретил уже в Чикаго.

…Отец часто вспоминал о встрече с русскими солдатами. Он был уже на грани отчаяния от голода и усталости, когда увидел советских танкистов. И то, что его приняли, накормили, поверили и даже дали оружие, произвело на него большое впечатление. Он это запомнил навсегда.

— Рюмку водки сразу предложили?

— Не знаю, сразу ли, но он рассказывал, что потом со своими фронтовыми друзьями они не раз произносили тост, который звучал так: «За Рузвельта, за Черчилля, за Сталина и за грузовик «Студебеккер»!»

Надо отметить, что прежде отец не имел никакого представления ни о России, ни о русских, ни о ваших традициях. Он, если так можно сказать, был ребенком Великой депрессии. Семья жила в небольшом рабочем городке, мой дедушка, его отец, работал на фабрике, достатка в семье никогда не было. Папа часто вспоминал тридцатые годы. Они ему запомнились длинными очередями. Люди стояли и унизительно ждали, когда им дадут поесть. Дедушка и бабушка очень надеялись, что Джозеф будет первым в семье, кто окончит школу. Он даже поступил в колледж, но тут японцы напали на Перл-Харбор, началась война, и он добровольцем ушел в армию. У него была специальная спортивная стипендия, которой он мог воспользоваться для учебы уже после войны, но ранения оказались настолько тяжелыми, что мечтать о спортивной карьере не приходилось. Стал работать начальником отдела на одной местной фабрике. Но в какой-то мере его мечты сбылись. Нас в семье трое — брат, сестра и я. Все мы поступили в колледж в штате Мичиган. Для семьи это, конечно, была большая финансовая нагрузка — подряд три студента, но не колоссальная.

…Вы знаете, он сам почти не говорил о своих военных приключениях. Наверное, это особенность всех фронтовиков — не говорить о войне просто так. Они считают, что понять их может только тот, кто сам воевал, поэтому каждое лето отец встречался со своими фронтовыми товарищами, перед которыми мог позволить себе раскрыться до конца. Например, о том, что отца считали погибшим, мы узнали только из семейного архива — сохранились похоронка и письма из военного ведомства. Знали мы и что в конце войны он оказался в Москве. Но о подробностях тех событий он стал рассказывать, только когда уже я побывал в Советском Союзе. Это было в 70-х годах. Началась разрядка, спала напряженность между нашими странами. Во времена маккартизма хвастаться тем, что ты добровольно воевал в рядах Красной армии, было, конечно же, рискованно!

— Откуда у вас интерес к русскому языку?

— Все пытаются связать мой выбор с судьбой отца. Но это был почти случайный выбор, на подсознательном уровне. После средней школы я уже разговаривал на немецком и французском, поэтому решил заняться каким-нибудь трудным для изучения языком. Русский в моем университете преподавала очень харизматичная дама, она меня и убедила. Утверждала, что в результате я получу возможность прочитать в оригинале Достоевского. Хотя, может быть, речь шла о Чехове, точно уже не помню.

— Сейчас в России даже не все выпускники вузов читали Чехова или Достоевского…

— Это же мировая классика! Кроме того, возможность прочитать подлинные слова автора — это же замечательно! А в семидесятые годы, когда я поступал в университет, холодная война уже уступала место разрядке, поэтому у русского языка в то время появилась не только литературная и культурная привлекательность, но и политическая. И вообще тогда страх перед Советским Союзом уже уходил на второй план.

— На бытовом уровне страх действительно был?

— Когда разразился Карибский кризис, мне было всего восемь лет, и в школе нас учили в случае ядерного нападения прятаться под парты. И еще я очень хорошо помню, как мы сидели всей семьей за столом на кухне и слушали радио. Транслировалась речь президента Джона Кеннеди, в которой он объявил, что мы стоим на пороге войны. В силу возраста всего я тогда, конечно же, не понимал, но даже мы, дети, почувствовали, что происходит что-то серьезное. Я увидел, что родители очень взволнованы. Советский Союз был нашим идеологическим врагом, и люди, конечно же, боялись, что события вокруг Кубы плохо кончатся. Этого боялся и я, восьмилетний американский мальчик. Я даже запомнил цвет того радиоприемника — зеленый… Любопытно, кстати: в 1962 году у нас в семье уже был телевизор, и речь Кеннеди, безусловно, транслировалась по телевидению, но мы ее слушали почему-то по радио. Видимо, тогда источником особо важных новостей считалось именно радио.

Теперь, когда стало известно, что в то время у США было полное превосходство в ядерных средствах, этот страх может показаться странным. Но тогда об этом знали только в Пентагоне, а все мы считали, что нам грозит огромная опасность.

— Как ровесник могу засвидетельствовать: советские дети были лучше информированы о планах «американского империализма», тем не менее в детских играх традиционным противником у нас были немцы, а не американцы. Разве что настоящие американские джинсы, которые в ту пору были мечтой многих, мы в шутку называли штанами вероятного противника…

— Все дело в том, что Куба от США всего лишь в девяноста милях, поэтому Карибский кризис во всех смыслах был нам ближе и подействовал на наше сознание сильнее. А вот что джинсы в Союзе так называли, не знал, хотя несколько пар таких штанов «от вероятного противника» я, может быть, и продал в студенческие годы…

— Видимо, это был 1976-й. Ваша первая поездка в СССР по студенческому обмену. И как вам тогда показался Ленинград?

— Прилетели поздней ночью. Темно. Февраль. В смысле освещенности и рекламных огней Ленинград не мог произвести особенно яркого впечатления на молодого американца. Но я тщательно изучал русский язык, был знаком с русской культурой, историей, литературой, поэтому встреча с этим городом для меня все равно стала событием.

Конечно, мы знали, что уровень жизни в Советском Союзе не сравним с уровнем жизни у нас в Америке, но все равно я был потрясен! Если помните, годом раньше, в 1975-м, на околоземной орбите была успешно реализована программа «Союз» — «Аполлон», причем сложнейшую в техническом плане стыковочную систему изобрела именно российская сторона. И вдруг я оказался в стране, где люди стоят в бесконечных очередях. «Как это возможно, — думал я, — сложная стыковка в космосе, а люди часами простаивают за какими-то фломастерами, которые в Америке свободно продаются в каждом магазине по пятьдесят центов?» Этот парадокс стал для меня откровением, проблемой, в которой я захотел во что бы то ни стало разобраться…

— Но поселили вас от греха подальше в университетском общежитии № 6 на Мытнинской набережной для студентов исключительно из капиталистических стран?

— Ничего подобного. У меня был русский товарищ по комнате.

— Наверное, это был товарищ с Литейного?

— Нет, не думаю, хотя, конечно, он как-то должен был отчитываться. Не помню, какая у него была специальность, но он подрабатывал в Мариинке и умудрялся проводить меня с собой. Так, из-за кулис, с изнанки, я увидел «Спартака», «Лебединое озеро», услышал «Ивана Сусанина». Я и сейчас поддерживаю с ним контакт.

А всего нас в комнате было пять человек. Это же общежитие — длинный коридор, в конце коридора душ. Как и положено во время холодной войны, вода в кранах была тоже холодная, но по расписанию давали и горячую. И я там впервые постирал свою одежду мылом. Своими руками. Прямо в душе. Труднее всего было отделаться от привычки принимать душ каждый день. Но человек, как известно, ко всему привыкает, даже американец.

— А говорят, что русские и американцы изначально очень похожи друг на друга. Вы не согласны?

— Конечно, различия все-таки есть. Но в мелочах, а вот в целом… Ведь США и Россия — это огромные континентальные страны, территории которых простираются на несколько часовых поясов. Обе обладают огромными природными богатствами. Что и объясняет определенную схожесть представлений россиян и американцев об их роли в мировых делах, о высокой степени ответственности за все происходящее. Кроме того, большая часть территории активно заселялась примерно в одну и ту же историческую эпоху. Поэтому в наших национальных характерах глубоко заложено стремление к поиску нового, к открытиям, причем не только географическим, но и, например, в космосе или науке. Еще одна важная особенность в том, что и российский, и американский народы состоят из множества этнических и религиозных групп, и все они называют себя американцами или россиянами. Когда и православного из Вологды, и мусульманина из Казани, и буддиста из Элисты объединяет понятие «россияне» — это, если хотите, очень по-американски.

А вот различия между нами главным образом обусловлены разным историческим опытом, особенно в последние сто лет. XX век принес народу России много тяжелых испытаний. Вероятно, поэтому американцы по сравнению с россиянами часто выглядят большими оптимистами и выражают больше уверенности в том, что сами могут определять свою судьбу. Но что меня всегда поражало в русских — а я прожил здесь немало лет, — так это способность сохранять лучшие черты характера, несмотря на любые перемены.

С тех пор как я был студентом в Ленинграде, жизнь в России, особенно в больших городах, изменилась до неузнаваемости. Но люди остались такими же открытыми и гостеприимными, ценящими искреннюю дружбу и семейное тепло.

— Раз уж вы снова заговорили о студенческих годах: по отзывам, в общежитии для иностранцев был неплохой дансинг. Какое у вас осталось впечатление о женской половине Ленинграда?

— На проходной стояли такие крутые дежурные, что попасть в общежитие постороннему было просто невозможно — они держали линию обороны, как фронтовики. Что еще я могу сказать по этому поводу… Обожаю Питер, обожаю этот город, людей, которые там живут, а в их числе, наверное, и ленинградских барышень. Но самые красивые женщины в моей жизни — это мои дочери. И супруга, конечно.

— С культурой «употребления» в Питере познакомились?

— Да. Регулярно ходил с трехлитровой банкой за пивом.

— В порядке лингвистического тренинга?

— Просто хотелось пива. Но чтобы его добыть, надо было отстоять очередь у ларька и выслушать немало философских бесед, что, впрочем, было очень интересно. Вот я и ходил зимой и весной — все полгода, пока продолжалась моя стажировка. Но и сейчас не отказался бы пожить в Питере. Этот город вполне подходит мне по духу — ведь я северянин, из Мичигана, так что к холодной зиме привычен с детства.

— В 1983 году вы снова оказались в Москве. Из-за частой смены партийных лидеров в России этот период называли «гонками на катафалках». А как воспринималась советская действительность из окон американского посольства?

— Почему только из окон? Я дважды побывал на Красной площади, сначала на похоронах Андропова, затем — Черненко. Для нас уже тогда было очевидно, что советская эра приближается к концу. Потом, когда новым генсеком избрали Горбачева, наступили интересные времена. Но, к сожалению, мне с женой предстояло покинуть Россию, потому что подходил к концу срок пребывания. Нас отправили в Болгарию.

Это тоже было интересно, но по-другому. В тот момент в Болгарии не было еще даже признаков перестройки и гласности. Помню, как Тодор Живков однажды сказал: все, что происходит в Кремле, — невероятно, поэтому надо пригнуть головы и переждать, когда все само собой закончится. Но не закончилось, хотя советские газеты в Софии было не достать, а советское телевидение глушили.

Вдалеке от Москвы никто и поверить не мог, что перемены, которые там начинались, это серьезно. Я тоже не был провидцем и не предполагал, чем все кончится. И никто в мире не знал! Я был просто потрясен стремительностью распада Советского Союза, а также тем, что это произошло сравнительно мирным путем. Мало кто предсказывал такой исход…

— Вам приходилось встречаться с Горбачевым?

— Да, в Кремле, когда после похорон Черненко состоялась его первая беседа с вице-президентом Джорджем Бушем, которого я сопровождал. Но тогда я был чиновником не очень высокого ранга, поэтому, когда Горбачев появился, нас сразу же выставили за дверь, осталось только начальство. Джордж Буш разговаривал с Горбачевым около получаса, а когда вышел, сказал: «Это совсем другое».

— То есть Джордж Буш в будущем лидере перестройки не сомневался?

— Я знаю, что по известным причинам Горбачев здесь, в России, остается фигурой спорной. Могу лишь сказать, что я его очень уважаю. За смелость и храбрость. За смелость увидеть и храбрость признать, что коренные изменения в советском строе были неизбежны.

— Вам приходилось работать с госсекретарями Джеймсом Бейкером и Джорджем Шульцем, которые потом почти в один голос невысоко отзывались о советской дипломатии периода перестройки. А ваше мнение?

— Мой опыт работы сначала с советскими, а потом и с российскими дипломатами —это Вена, это договор о сокращении обычных вооружений в Европе. Уникальный с исторической точки зрения период времени, который совпал сначала с распадом Варшавского договора, а потом и самого Советского Союза. Хорошо помню огромный круглый стол, по одну сторону которого расположились представители стран Варшавского договора, по другую — мы, натовцы. Но в один прекрасный день мы вошли в зал переговоров и увидели, что венгерский посол сидит еще не на нашей стороне, но уже и не на «варшавской». И тогда мы поняли, что мир меняется, меняется буквально на глазах. Что лед тронулся.

— Когда Шеварднадзе и Бейкер делили Берингово море, вы тоже присутствовали?

— Штат Вайоминг. Я был в Джексон-Холле, когда был подписан этот договор.

— Говорят, Шеварднадзе взял линейку и одним движением начертил так называемую линию Шеварднадзе — Бейкера, в результате Америке за просто так достался кусок шельфа размером почти в две Бельгии…

— Деталей уже не помню, но думаю, что это очередная порция мифологии…

— В чем, собственно, разница между нынешней перезагрузкой и тогдашней разрядкой?

— Если ответить коротко — всему свое время: разрядка была в прошлом, а перезагрузка — это уже из дня сегодняшнего. Разрядка — это политика времен холодной войны, ее целью было снизить напряженность в отношениях между США и СССР, в то время как глубинные причины этой напряженности оставались. Перезагрузка же происходит в совершенно иной ситуации, где точкой отсчета стали уже более или менее нормальные двусторонние отношения.

Нет той смертельной угрозы, которую создавало наше идеологическое соперничество времен холодной войны, наши отношения теперь могут переживать вполне обычные подъемы и спады без страха перед тем, что чье-то политическое решение может привести к ядерному Армагеддону. Теперь мы вместе работаем там, где у нас общие интересы, и сводим к минимуму неизбежно возникающие трения. Мне, по крайней мере, так кажется.

— В России не могут безразлично относиться к планам США уйти из Афганистана. Главный вопрос — что вы там после себя оставите?

— Мы вместе с нашими союзниками и партнерами, в том числе и с Россией, которая существенно помогает натовским и американским войскам в их миссии, хотим оставить афганцам реальный шанс взять свою судьбу в свои руки. Эта страна перенесла много страданий в прошлом веке и уже в нынешнем, чем, на мой взгляд, заслужила право на благополучие. Нельзя оставлять Афганистан на откуп «Талибану» и «Аль-Каиде» еще и в силу его особенного геополитического расположения. Это взрывоопасно. Мы помним, откуда исходили атаки на Америку 11 сентября, и не хотим, чтобы это повторилось. Но только благих намерений и наших военных усилий недостаточно. Мы нуждается в надежных партнерах.

— А не раздражает американцев извечное стремление России догнать и перегнать Америку? К примеру, Сколково — практически прямое «цитирование» Кремниевой долины…

— Свою историю электронная индустрия в Калифорнии ведет с середины XX века, и ее развитие стало результатом тесных связей между ведущими университетами и частными компаниями. Правительство США иногда участвовало в этой работе, но государство никогда не было главным локомотивом создания Кремниевой долины. Наш опыт говорит о том, что правительство может создать благоприятную среду для инноваций, но именно частный сектор c его энергией и предприимчивостью должен играть здесь главную роль. И мы рады, что несколько американских компаний уже выразили интерес к Сколкову и объявили о значительных инвестициях.

— Кстати, о деньгах. Какие у россиян основания по-прежнему верить в непоколебимость доллара?

— Инвесторы сохраняют некоторую неуверенность в отношении экономики США, что, естественно, отражается и на курсе доллара. Но не будем забывать, что наше правительство отреагировало на кризис быстро и решительно — значительные средства были направлены на предотвращение коллапса финансовых институтов и крупных производств, а также на поддержку тех, кто потерял работу. Предприняты усилия и по улучшению регулирования финансового сектора. И хотя нам предстоит пройти в этом направлении еще достаточно долгий путь, мы считаем, что мотор американской экономики работает стабильно.

— Как вы думаете, когда историческая перспектива у нас была больше — на взлете перестройки или сейчас?

— Нынешняя Россия — это, конечно же, не Советский Союз, который я впервые увидел тридцать пять лет тому назад. Самая большая разница в том, что Россия и Америка уже не являются идеологическими противниками, что теперь мы можем не мечтать о сотрудничестве, а реально работать в тех сферах, где наши интересы совпадают, или там, где мы хотели бы, чтобы они больше совпадали. Афганистан — прекрасный пример, где наши стратегические цели действительно идентичны.

Россия и США никогда друг против друга не воевали. И большую часть нашей совместной двухсотлетней дипломатической истории мы были друзьями, партнерами и даже союзниками.

Я был в составе делегации, которая прошлым летом сопровождала президента Дмитрия Медведева и его супругу во время официального визита в США. Конечно, атмосферу этого визита трудно сравнить с тем, что мне довелось наблюдать в советские годы. Знаете, уже во время встречи президентов Обамы и Медведева в Белом доме я вдруг подумал, что вот в этом самом зале за этим же столом в 1962 году президент Кеннеди говорил со своими советниками о реальной опасности ядерной войны с СССР. А мы говорили о том, как США поддержат вступление России в ВТО и как мы будем решать вопрос об экспорте в Россию американского куриного мяса… Это лучше, чем говорить о высоких технологиях взаимного уничтожения.

— …В Спасо-Хаусе нельзя не спросить о Булгакове. Как вам живется в этом доме, не донимают ли странные личности?

— Призраков здесь нет. Но мы все-таки собираемся организовать юбилей знаменитого бала сатаны, точнее — того бала, который дал в Москве посол Буллит и который потом стал прообразом бала Воланда. В этом году исполняется семьдесят пять лет со дня этого приема, сыгравшего столь заметную роль в русской литературе.

— Это будет костюмированный бал?

— Мы еще не решили, идет обсуждение.

— А какие предложения по Маргарите?

— Я думаю, что на этот раз она будет одета.

Досье
Джон Байерли — посол Соединенных Штатов Америки в Российской Федерации.

Родился 11 февраля 1954 года в городе Маскигон, штат Мичиган. Окончил университет Гранд-Валли со степенью бакалавра и Национальный военный колледж со степенью магистра. Работал гидом на нескольких крупных выставках, которые проходили в СССР в рамках программ культурного обмена при активном участии Информагентства США.

В 1983 году поступил на работу в Госдепартамент США.

С 1983 по 1985 год — сотрудник политического отдела посольства США в Москве.

В 1985—1987 годах — сотрудник политического отдела посольства США в Болгарии.

Занимал должности советника по политическим и экономическим вопросам в посольстве США в Праге, был членом делегации США на переговорах по Договору об обычных вооруженных силах в Европе.

С 1993 по 1995 год — и. о. специального советника госсекретаря по бывшим республикам СССР, директор по делам России, Украины и Евразии в Совете нацбезопасности. Работал в аппарате госсекретарей Джорджа Шульца и Джеймса Бейкера, а также советником по внешней политике сенатора США Пола Саймона.

В 2003—2005 годы — заместитель посла США в Москве.

С 2005-го по 2008-й — посол США в Болгарии.

27 июня 2008 года утвержден Сенатом США на должность посла в Москве. 3 июля 2008 года прибыл в Москву и вручил верительные грамоты президенту РФ.

Отмечен наградой президента США «За безупречную службу» и наградой имени Бейкера-Уилкинза Госдепартамента за образцовую работу на посту заместителя посла. Четырежды удостаивался высшей почетной награды Госдепартамента за образцовую работу.

Владеет болгарским, немецким, русским, французским и чешским языками.

Женат на Джоселин Грин, которая также является сотрудницей дипкорпуса. У них две дочери — Элисон и Кэролайн.

Автор: Олег Одноколенко, ИТОГИ