Особенности работы в закрытом НИИ, или Кем мы платили за ядерное оружие

…Сентябрьским утром я остановилась в нескольких шагах от приземистого кирпичного здания. Невысокие строения, развесистые липы, проходная, миновать которую отныне не будет никакой возможности – вот он, институт, где я должна отбывать трёхлетний срок распределения. А через пару месяцев стало ясно: нанимали меня в первую очередь на должность штатного "стукача" — переводчика…

…Я должна была присутствовать при любых международных переговорах руководителя нашей научной группы. По итогам переговоров мы с шефом были обязаны оба писать отчёты и о самой встрече, и о поведении друг друга, и передавать их в отдел режима.

Ещё до приёма на работу все сотрудники проходили тщательную проверку на безупречность биографии и их самих, и родственников, давали подписку о неразглашении служебной информации не только членам семей, но и коллегам. Солженицын в ту пору был уже прочитан, поэтому институт у меня ассоциировался с шарагой.

Три ряда колючей проволоки вдоль высокого забора, контрольно-следовая полоса, второй забор с датчиками, суровые вооружённые охранники на проходной и камерно-коридорная система забывать о прошлом института не давали. Мы работали в камерах с наглухо задраенными дверями, в которые были вделаны глазки. Затыкать глазок изнутри ватой или заклеивать бумагой запрещалось, так же как запрещалось оставлять открытой дверь в камеру. Входить в помещение имел право только тот, кто знал текущий код.

Каждый сотрудник имел личный номер, состоящий из буквы и трёх цифр. Этот номер на проходной надлежало сообщать охраннику вместе со своими фамилией, именем и отчеством, только после этого можно было получить пропуск и пройти на территорию НИИ. Если часы при этом показывали хотя бы минимальное опоздание, на стол начальника отдела немедленно ложилась докладная.

Рабочие помещения по вечерам опечатывались, а утро начиналось со скрупулёзной проверки целости печатей и идентичности оставленных на них оттисков. Абсолютно всё, связанное с жизнью института, окружала тайна, проникать в которую запрещалось категорически.

Поначалу я не понимала, для чего меня взяли на работу: распределяли нас не по специальности, а по прописке, поэтому я оказалась в лаборатории совершенно мне незнакомого направления. К научно-практическим работам меня не привлекали, только доверяли печатать незасекреченную часть отчётов, поскольку тогдашнюю техническую новинку — IBM-286 — в качестве пишущей машинки я освоила весьма быстро.

А через пару месяцев стало ясно: нанимали меня в первую очередь на должность штатного стукача — переводчика. Дело в том, что финансирование нашей лаборатории шло по высшему разряду, приборному парку могли позавидовать ведущие лаборатории Москвы и Ленинграда. Проблема заключалась в том, что для отладки импортных приборов требовалось непосредственное участие специалистов с фирмы-производителя. Стало быть, необходимо было обеспечить присутствие иностранного наладчика на строго охраняемом объекте.

Поскольку времена были уже не бериевские, подобные отступления от режима потихоньку начали разрешать, но обставляли визит заморских специалистов множеством рогаток и ограничений. В частности, при посетителе неотлучно должна была находиться «тень», обеспечивающая соблюдение установленных правил.

Кроме того, я должна была присутствовать при любых международных переговорах руководителя нашей научной группы. По итогам переговоров мы с шефом были обязаны оба писать отчёты и о самой встрече, и о поведении друг друга и передавать их в отдел режима.

Правда, стукаческая часть работы оказалась пустой формальностью — отчёты за нас обоих шеф писал сам, я только подписывалась в положенном месте.

Помимо прочего, я ещё отвечала за наличный запас метанола, необходимого для проведения экспериментов. По правилам техники безопасности в лаборатории его нельзя было иметь больше литра единовременно, а получение со склада каждой следующей бутылки превращалось в весьма хлопотную и длительную процедуру, ставившую эксперименты под угрозу срыва.

Весь учёт использования метанола шёл под пристальным контролем отдела режима, а каждый использованный миллилитр фиксировался в специальном журнале. Но голь, как известно, на выдумки хитра. Поэтому шеф, в секрете от начальства, наладил перегонку отработанных растворителей и тем самым застраховал себя от проблем с логистикой. Этот неучтённый метанол мы прятали в моём личном сейфе вместе с журналом и секретным портфелем.

Секретные портфель и блокнот были необходимы для транспортировки засекреченных документов с пятого этажа на третий, в специализированное машбюро, и обратно. Портфель во время этих рейсов был неизменно запечатан, вскрывать его и знакомиться с содержанием бумаг я права не имела.

Кстати, когда к нам приезжал пресловутый иностранный специалист, водить его обедать можно было только в те часы, когда у машинисток был перерыв. Считалось, что гость может быть снабжён шпионским оборудованием, позволяющим через несколько этажей улавливать звуки клавиш и расшифровывать их, восстанавливая напечатанный текст.

Что касается машинок, находившихся в распоряжении сотрудников, их полагалось перед праздниками сдавать в отдел охраны. Там машинки опечатывали во избежание несанкционированного использования во вредительских целях. Когда у нас появился компьютер с клавиатурой, первое время сдавали клавиатуру.

Чем конкретно занимался наш институт, мне знать не полагалось. Официально считалось, что мы работаем в рамках чернобыльского проекта. Помимо нашей химической лаборатории все прочие отделы были сугубо медицинскими, часть из них занималась экспериментами на животных, часть — клиническими испытаниями на людях.

Я в институт пришла через год после чернобыльской аварии. Побывавшие в зоне ребята-медики были под подпиской о неразглашении, поэтому подробностей не рассказывали, только повторяли, что это было очень страшно. И пили в то время уже все поголовно.

А умирали ликвидаторы в нашей институтской клинике. Сначала никто не знал, насколько сильно они фонят, поэтому врачи и медсёстры тоже получили изрядную дозу облучения. Когда умер последний из чернобыльцев, к зданию клиники подогнали пожарные машины и в буквальном смысле проливали всё здание сверху донизу. Через открытую входную дверь вода выливалась на улицу и уходила в сточные колодцы. Там потом ещё несколько лет дозиметристы ходили и замеряли радиационный уровень.

На пятом году перестройки институтские нравы неожиданно смягчились, потихоньку развязались языки. Тогда-то я и услышала от нескольких оставшихся в живых участников рассказы о том, как именно происходили первые ядерные испытания на рубеже сороковых и пятидесятых годов.

Безопасность подопытных никого особенно не волновала, да и о медиках тоже никто не думал. Зачастую единственной преградой между полигоном и стационарными пунктами наблюдения был дощатый щелястый забор. А объектами испытаний служили не только солдаты, которых целыми подразделениями бросали в зоны с разным уровнем заражения, чтобы определить максимальный период боеспособности в подобных условиях, но и обычные сельчане, которых никто выселять не собирался. Напротив, именно на этих семьях изучали развитие лучевой болезни, генетические отклонения в последующих поколениях, влияние расстояния и типа строений на степень защиты от излучения.

Постепенно, благодаря отчасти услышанному, а отчасти вычитанному в отчётах об экспериментах на животных, которые мне доводилось печатать, обрисовалась картина того, что за препарат мы на самом деле разрабатываем. Он предназначался для повышения эффективности смертников, направляемых в зоны высокого заражения, дабы дать им возможность провести в зоне времени в два-три раза больше обычного и выполнить поставленную задачу. То есть работали мы на самом деле на подготовку будущей ядерной войны.

И подготовка эта была весьма успешной. К лету 1991-го начальный этап работы был завершён, настала пора переходить к сертифицированию препарата и его клиническому испытанию. Но тут распался СССР, и резко сократилось финансирование ядерных проектов. Воспользовавшись моментом, наш заведующий вывел лабораторию из состава института, сформировал малое государственное предприятие и рассекретил тематику. У препарата неожиданно обнаружились новые мирные области применения. А затем случилась вполне характерная для «лихих девяностых» история, в результате которой никого из прежних сотрудников в фирме не осталось.

Автор: Татьяна Фёдорова, Частный корреспондент