Ленин – оборотень? Вождь в зеркале фольклора и в представлении поколений – ко дню его кончины

Почему именно около Ленина возникает такая густая атмосфера недоумений, сомнений, неясностей? Вокруг других политиков не возникает, а вот вокруг Ленина — да? Не потому ли, что Ильич так органично вписался в народную сказку, что в самой жизни, в быту вёл себя совершенно как оборотень?

Случай с Ильичом на охоте

В одном из уездов Московской губернии в 1920 году была записана очень забавная сказочка «Случай с Ильичом на охоте». Интрига её в том, что, увлёкшись погоней за зайцем, председатель Совнаркома потерял свою охрану с машиной и заблудился в лесу. Пришлось ему пешком добираться до ближайшей деревни и просить у председателя сельсовета лошадей. Дальше для лучшего уяснения дела я позволю себе подлинную цитату. Председатель начинает:

— Вы кто такой будете? Ваш документ!

— Вот то-то и беда, что документов-то у меня при себе никаких нету. Да только вы мне, пожалуйста, и так поверьте, я по хорошему делу.

— На слово теперь никому верить нельзя. Откуда мне знать, с кем говорю, может быть, и вредный какой? Слышь, завёлся у нас всякий там народец: шпионы, бандиты, меньшевики и как они ещё там прозываются. Документы надо, а не то, пожалуй, придётся и посидеть…

Плохо тут пришлось Ильичу. Вот положеньице-то какое! Чем чёрт не шутит, посадит тебя мужик до выяснения личности в холодную и будешь сидеть. Что тут делать? Не растерялся наш Ильич и говорит:

— Да ведь я того, Ленин. Не узнаёшь, чай?

Мужик на него посмотрел внимательно, покачал головой и сердито пригрозил:

— Ты, брат, со мной не шути, а не то, видишь, кулак у меня крепкий…

— Да я правду говорю. Ей-ей, не шучу. Я самый, стало быть, доподлинный Ленин, Владимир, значит, Ильич.

Председатель посмотрел на висевший тут же портрет Ленина и опять покачал головой:

— Врёшь, — говорит, — не похож.

А Ленин упирается:

— Не я не похож на портрет, а портрет не похож на меня. Что ж, вольно вам рисовать какую-то образину, совсем непохожую на меня, а потом за самозванца принимать.

— А вольно вам без документов по охотам всяким шляться, а нам здесь голову ломать: шпион или взаправду Ленин? Ну, да уж так и быть, что поделаешь. Поедем, там на станции виднее будет. Посмотрим.

Поехали, по дороге разговорились. Стал Ленин рассказывать про Совнарком, где он за председателя, про съезды Советов, где он всегда отчёты о своей работе даёт рабочим и крестьянам. Недоверие и опасение председателя понемногу улеглись. В конце концов, ещё не доезжая до станции, поверил Ленину, что он действительно Ленин.

— Больно по-ильичовски говоришь ты о крестьянстве: наверное, ты и есть Ленин…

Дальше я уже не буду цитировать эту сказочку. Скажу только, что, приехав на станцию, конспиратор Ильич всё-таки скрывается от незадачливого председателя и совершенно по-гарун-аль-рашидовски затёсывается в толпу крестьян, чтобы «поучиться уму-разуму и послушать про тёмные делишки своих комиссаров». Хеппи-энд заключается в том, что Ильич вызывает депешей к себе председателя и в Москве они ведут беседы о «власти на местах», распивая чай вместе со своими «бабами» — «председателя и Ильича».

Вождь под кепкой-невидимкой

Эта забавная сказочка была опубликована в мае 1924 года, в газете «Рабочая Москва». Впоследствии появилось очень много произведений, использующих ситуацию неузнанности вождя. Вот, скажем, хрестоматийное стихотворение Твардовского «Ленин и печник» (есть, кстати, и у Зощенко рассказ на ту же тему). Не узнавший Ленина печник распекает вождя, а «потом, припугнуть ещё желая, «Как фамилия?» — кричит…» Да и верно ведь: как узнаешь мессию в таком человеке?! «Лысый, ростом невелик…» Но: «Ленин», — просто отвечает. «Ленин?» — тут и сел старик».

Вот ведь какой магической силой обладает одно только имя Ленин. Едва человек его только услышал, как уж и «сел». Или, во всяком случае, стал ожидать ареста. Когда за ним приходят товарищи в форме (о нет, не пугайтесь, вспомните, что его берут лишь затем, чтобы он починил товарищу Ленину печку), жена печника не находит иных слов, кроме: «За дело, за свои идёшь слова». Нам остаётся лишь умилённо добавить: такое уж время было.

Но сцена ещё умилительней есть у Погодина в «Человеке с ружьём». Там солдат тоже разговаривает с неузнанным Лениным, а когда узнаёт, кто перед ним только что был, восклицает: «Что же мне никто раньше не сказал… Ведь я бы ему…» В одноимённом фильме эта сцена вообще гениальна — со словами «ведь я бы ему…» солдат берёт винтовку наперевес и начинает оглядываться: где он? Такое впечатление, что он с наслаждением бы сейчас пристрелил Ильича…

Нет, всё же у эти наших старых ленинианщиков весьма амбивалентное, так сказать, отношение к своему предмету. Тот же Погодин в «Кремлёвских курантах» даёт совершенно провокационную для его времени сцену разговора Ленина (опять-таки неузнанного) с детьми. На вопрос, почему эти дети залезли на печку, Ильич получает удивительно двусмысленный ответ: «Нас от Ленина спрятали». Да что же он — серый волк, что ли, дедушка Ленин? Как же можно вот эдак?

Можно, ибо ведь это тоже волшебная сказочка. И в ней тоже Ленин — тот, кто изображён на портрете (вспомним-ка сказку, которую я цитировал выше). Ильич возражает: «Этот важный, надутый господин ни капли на Ленина не похож». Но устами младенца глаголет фольклорная истина: «Ты ни капли не похож, а там настоящий, раз его машиной напечатали». Эта «печатная машина» как-то разрушает сказочную атмосферу произведения.

Но вообще-то спор между младенцем и Лениным разрешается совершенно по-фольклорному, в мифическом духе: Ленин снимает шапку и — оказывается похож на портрет (ребёнок испуганно пятится). «А теперь?» (надел шапку). Теперь опять не похож. Эту свою шапку-невидимку Ильич надевает-снимает несколько раз. Эффект потрясающий: ребёнок убегает на колокольню, дабы возвестить народу богоявление.

Ильич, Одиссей, Серый волк…

Само собой разумеется, что «неузнанный Ленин» не с потолка взялся. Ведь этот сказочный антураж ленинианы явился из фольклора. Известное дело, фольклор изобилует мотивами, в которых так или иначе присутствует эта «неузнанность». Тут заранее выбранный и помеченный суженый, который потом приходит переодетый (ряженый) на свадьбу и в какой-то момент открывает знаки избранничества — например, под снятой шапкой на лбу у него оказывается сияющая печать (как у Горбачёва). Тут и солдат, возвращающийся домой, где его сначала не узнают ни жена, ни мать, а потом — ах! — ритуальное узнавание

. Тут и история Ивана — крестьянского сына, который способен превращаться в различных животных и таким образом разведывать, сам оставаясь неузнанным, какие козни враги готовят против него. Подобного рода маскировка с последующим «срыванием всех и всяческих масок» может быть представлена отдельными чертами в разных произведениях, а может достаточно полно совпасть в едином отрывке, как, например, у Гомера, когда переодетый Одиссей возвращается на Итаку и расправляется с женихами Пенелопы.

Это, кстати, очень похоже на то, как волк, сбросивший овечью шкуру, расправляется с семью козлятами. Или как тот же волк, прикинувшись бабушкой, готовится закусить Красной Шапочкой. Вернувшись из эмиграции, Ленин тоже хитро овладевает Россией. Но довольно примеров. Хоть фольклор и переполнен всякого рода оборотничеством, в мои планы вовсе не входит перечислять все сюжеты, где какое-нибудь чудище или, скажем, лягушка, сбросив шкуру, вдруг воссияет знаком избранничества. Ленинской «лысиной, как поднос» (Есенин).

Вообще говоря, именно в знаках, отметинах как раз всё и дело. Не стоит, наверное, объяснять, что сюжеты неузнанности и узнавания отражают одну из самых важных проблем человеческого существования. Проблему познания. Собственно, этой проблемой занимается философская теория познания. И рассматривает она эту проблему весьма тонко и рафинированно. Но каких бы геркулесовых столпов чистоты ни достигала эпистемология, главный её вопрос (что есть истина?) сводится к практическому интересу: «Можно ли этому верить?» Иными словами: «Чем, каким знаком удостоверяется какая-то информация?» Или, как говорится в сказочке, с которой я начал и к которой давно уже пора вернуться: «Вы кто такой будете, ваш документ?»

То есть что несёт с собой вот такой-то человек? Какую власть? Каким документом она удостоверяется? От кого она — от Бога или от дьявола? Или конкретно: что он такое, этот Ленин? Ведь в сказке «Случай с Ильичом на охоте» рассказывается не просто случай. В сказке ставится фундаментальный вопрос: что это за пришелец и как к нему относиться? Это животрепещущий вопрос, ибо то, что стоит за этим человеком, может оказаться просто убийственным. И председатель правильно спрашивает: «Шпион или взаправду Ленин?» Потому что пришельцы далеко не всегда приносят добро.

Ульянов-Ленин как оборотень

Надо заметить, что Ленин часто остаётся неузнанным не только в произведениях изящной словесности, но и в жизни. Например, засвидетельствован случай, когда часовой, поставленный охранять Ленина, не пустил вождя в его собственный кабинет. Рассказывают также, что крестьяне, с которыми пытался заговаривать глава советского правительства, не узнавали в нём своего Ильича. Или вот ещё замечательная история об ограблении Ленина. Бандиты даже заглянули в его документы, но почему-то прочитали фамилию Ленин как «Левин». И отпустили вождя на все четыре стороны — отобрав, впрочем, у него автомобиль.

Возникает вопрос: почему именно около Ленина возникает такая густая атмосфера недоумений, сомнений, неясностей? Вокруг других политиков не возникает, а вот вокруг Ленина — да? Не потому ли, что Ильич так органично вписался в народную сказку, что в самой жизни, в быту вёл себя совершенно как оборотень? Никому другому так не пристало переодевание — чужая одежда, нелепый парик, шалаш в Разливе. Или вот ещё — сбритая борода и подвязанная щека (имидж вождя, пробирающегося в Смольный).

Мы по привычке считаем Ленина, руководящего восстанием, бородатым, а ведь у него тогда было босое лицо, что отражено лишь на одном малоизвестном рисунке. Или эта вот частая смена фамилий. Понятное дело, что тут конспирация, но мне до сих пор непонятно: зачем надо было живущему за границей Ленину публиковать свои философские труды под псевдонимом (Ильин, например)? Неужели Владимир Ильич стеснялся товарищей по эмиграции?

Думаю, это не оттого, что Ильич наш был не уверен в своих «философских мышцах» или кого-то боялся. Это он скорей от страсти к переодеваниям, от оборотнического задора. Позволю себе даже сделать предположение, что его и в революцию-то занесло только потому, что именно там ему было удобней всего реализовать свою глубинную предрасположенность к диалектическому травестизму, оборотнической неуловимости. На поверхности жизни, во внешности, это странное свойство души выражается в сходстве со многими (хотя и неясно, с кем именно), а также в непохожести на себя, свои изображения. «Не я не похож на портрет, а портрет не похож на меня», — с гениальной диалектичностью говорит Ленин в сказке. А Герберт Уэллс, повидавший его приблизительно в тот же период, когда сложилась сказка, утверждает, что Ленин казался ему на кого-то похожим, но только не мог всё понять: на кого? Ниже Уэллс говорит: «Он не похож на свои фотографии, потому что он один из тех людей, у которых смена выражения гораздо существеннее, чем самые черты лица».

Подобного рода свидетельства, пожалуй, указывают на то, что в душе основателя Советского государства не было той твёрдой подосновы, которая, собственно, и определяет физиономию этого вот человека, которая позволяет существу быть (оставаться) собой, несмотря на все перемены, не расползаться во все стороны ленивой амёбой. Ленину не хватает субстанциональности. Конечно, такое предположение противоречит известному из курса истории партии мифу о ленинской принципиальности, твёрдому отстаиванию какой-то там жёсткой линии, которую он гнул, невзирая ни на какие лица. Вздор!

Если уж присмотреться, то эта линия вовсе и не была ни прямой, ни жёсткой. Это был прихотливый зигзаг, за скачками которого даже ближайшие соратники Ленина подчас не могли уследить, тем более к этим скачкам приспособиться. Отсюда и постоянные партийные склоки, и знаменитые «размежевания». Читая работы Ленина, можно вполне убедиться, что он одинаково легко меняет не только личины, но и — что гораздо существенней — взгляды. Позднее это стало называться диалектикой.

Феномен ильичовства

Какая-то нелепость получается, не правда ли? Какой-то ни на что не похожий Ленин. Я, пожалуй, сейчас себя чувствую приблизительно так, как чувствовал себя сказочный председатель, у которого лысый мужик попросил лошадей. Документов мне не показали — так что, может, он вправду какой-нибудь (немецкий?) «шпион, бандит, меньшевик или как они там их ещё прозываются». «Образина» ленинианы ничего общего с тем, что я вижу перед собой, не имеет. Да и вообще, был ли Ленин-то этот? Судя по тому, что случилось с этой страной, что-то такое ужасное было. Но как же это могло произойти, если Ленин — бесплотная фикция, просто миф?

А может, в том-то и дело, что Ильич изначально был именно мифом? Может, страна потому и полетела в тартарары, что Ильич был сказочной фикцией? Объяснюсь. Ведь смотрите-ка: наш председатель из сказки уже заранее имеет какое-то представление о том, каким должен быть Ленин. И притом это вовсе не то представление, которое впоследствии создала у нас лениниана. Это скорей «предрассудок» в духе герменевтики Гадамера.

Нечто идущее от глубокой традиции. Замечательно то, что в конце концов «предварительное суждение» председателя совпадает с тем впечатлением, которое произвёл на него лысый человек, заговоривший про Совнарком, где он за председателя, и про съезды Советов, где он всегда отчёты о работе своей даёт рабочим и крестьянам.

Можно, конечно, сказать, что Ильич повёл себя как сирена, что он просто загипнотизировал председателя, как загипнотизировал бандитов, прочитавших фамилию Ленин как Левин. Гипнотизёрская версия очень даже похожа на правду. Лев Троцкий, оставивший нам чёткое описание говорящего вождя, кажется, её подтверждает: «Первые фразы обычно общи, тон нащупывающий, вся фигура как бы ещё не нашла своего равновесия, жест не оформлен, взгляд ушёл в себя, в лице скорее угрюмость и как бы даже досада — мысль ищет подхода к аудитории». Но вот оратор «осветился изнутри, разгадав хитрость противника или с успехом заманив его в ловушку.

Тогда из-под могучего лобно-черепного навеса выступают ленинские глаза, которые чуть-чуть переданы на одной счастливой фотографии 1919 года. Даже безразличный слушатель настраивался, поймав впервые этот взор, настораживался и ждал, что будет дальше». В конце концов эта игра глазами заканчивается повальной истерикой: «И откуда-то из самых глубоких и трепетных глубин солидарности, любви, энтузиазма поднимается в ответ уже грозным циклоном общий безраздельный, потрясающий своды вопль-клич: «Да здравствует Ленин!»

И всё же мне кажется, что, какой бы нечеловеческой гипнотической силищей ни обладал наш Ильич, это ещё не объяснение того, что он сделал. Тут должно ещё быть что-то другое, а иначе б любой Кашпировский мог заклясть всю Россию к чёртовой бабушке. Мне сдаётся, что «говорить по-ильичовски» — это значит будить «предрассудки».

И не просто будить бесов нашей традиции, но и «найти к ним подход», говорить им именно то, что они только в данный момент и ожидают услышать. Совпасть с их представлением о благе. Представлением, которое может и не осознаваться человеком, в котором бесы сидят. Это как у Тарковского в «Сталкере» — есть комната, где исполняются все желания. Все самые сокровенные — даже бессознательные, даже такие, которые лучше бы не исполнялись.

И пожалуй, улавливать эти желания и вести к исполнению их может только такой человек, как выше описано, — никогда не тождественный себе, без ясно очерченной физиономии, бессубстанциональный. Как раз это вот без/бес… и есть его основная характеристика. И как раз потому, что он именно таков, он может оказаться всем чем угодно, может говорить именно то, что требуется именно сегодня, что хотят от него услышать. В условиях неразберихи и хаоса это значит потакать дурным склонностям, плыть по течению к водопаду, вести к гибели всех, вняв голосу самоубийственных бесов. Платон называл людей такого разбора софистами («льстецами толпы»).

Итак, Ленин был «льстецом толпы». И не просто льстецом, а кривым её зеркалом. Он как Ильич выражал (отражал) волю народа. В этом смысле мифографы ленинианы правы.

«Он был их звуковым лицом»

В Ленине узнаётся вовсе не Ленин, но некий Ильич — избавитель, неистребимый и вечный прообраз всех русских самозванцев. Мы как бы знаем: он должен прийти. И поэтому он неизбежно приходит, этот пустой подражатель Христа, пародия на Бога. Мы также заранее знаем, предчувствуем, как он будет говорить о таких-то вещах.

И человек, говорящий так, автоматически наделяется соответствующими мифологическими характеристиками, воспринимается нами (даже без нашего на то согласия) как некий знакомый нам образ. И, соответственно, устанавливается нами на давно приготовленный нашей культурной традицией пьедестал. То есть не в Ленине дело, а в нас.

Самое интересное то, что не только тёмный председатель из сказки, но и рафинированный эстет Пастернак, побывавший на IX съезде Советов, воспринимает Ленина как существо из потустороннего мира. В поэме «Высокая болезнь» дано не только феноменологическое описание Ленина на трибуне (как у Троцкого), но и схвачена самая суть ильичовства. Появление Ленина показано как богоявление.

Публика заранее чувствует его приближение. «Все встали с мест, глазами втуне / Обшаривая крайний стол, / Как вдруг он вырос на трибуне, / И вырос раньше, чем вошёл». То есть непонятно, как оказался там, «проскользнул неуследимо», как таинственная шаровая молния, как «в эту комнату без дыма грозы влетающий комок». И тут уж понятно, почему «говорок его» пронзил поэту «искрами загривок».

Даже если это описание лишь поэтическая вольность (то есть поэту только показалось, что вождь вдруг материализовался на трибуне из воздуха), всё равно эта вольность родилась из общей религиозной атмосферы поклонения Ленину. Овация фанатов описывается «как облегченье, как разряд / Ядра, не властного не рваться / В кольце поддержек и преград».

Люди ждут божества, и оно появляется. Именно они наделяют смертного качествами божества, ожидают от него поведения шаровой молнии. И Ильич не обманывает их ожиданий. Он, может, даже выходит на трибуну обычным путём, но мы видим лишь то, что хотим видеть. И получается чёрт знает что. Даже не галлюцинация, а некое коллективное безумище соборного действа — взрыв и богоявление в нём.

«И эта голая картавость / Отчитывалась вслух во всём, / Что кровью былей начерталось: / Он был их звуковым лицом». Лицом и былей, и людей, взорвавшихся этой овацией. Он был лицом тех, кто делает эти кровавые были, и, таким образом, он был проводником их сокровенных чаяний. «Столетий завистью завистлив, / Ревнив их ревностью одной, / Он управлял теченьем мыслей / И только потому — страной».

Размышляя «об авторстве и праве» Ленина «дерзать от первого лица», Пастернак делает в общем верный, но несколько поверхностный вывод: «Предвестьем льгот приходит гений и гнётом мстит за свой уход». Месть, конечно, здесь ни при чём. Но вот что действительно важно: тот, кто вышел «из ряда многих поколений», должен буквально выражать общее чаяние этих многих поколений. Должен способствовать выходу наружу того, что поколениями вынашивалось в недрах народа. Что же это такое?

Тяга под гнёт. Теперь мы можем сформулировать тему «Неузнанный Ленин» и шире, и определённей. Неузнанным оказывается не только Ленин. Неузнанным оказался и весь тот порядок, который он с собою принёс. Мечталось о царстве свободы и рае земном. И вдруг нам предлагают узнать этот рай в продразвёрстке, расстрелах, заложничестве… Что-то здесь не так. Не узнаётся…

 Автор: Олег Давыдов, Часкор