Вторая мировая: потери в людях и в статистике

Людские потери СССР в Великой Отечественной войне росли по мере временного удаления от нее: стартовав с официальных 7 млн. человек в 1946 году, они достигли 26,6 млн., канонизируемых в настоящее время. Что кроется за этими цифрами?

 Ганнибал Вторую пуническую войну проиграл, но битва при Каннах ввела его в историю как великого полководца. Уступая двукратно римлянам в численности войск, он не только одержал блестящую победу, но и оставил на поле боя погибших в шесть раз меньше, чем противник.

Михаил Илларионович Кутузов, тоже уступая в силах привыкшей к победам Великой армии, если и не одержал победу в Бородинском сражении, то, потеряв в нем практически столько же, сколько и Наполеон, сдал Москву, озаботившись сохранением, сбережением армии для последующего, по существу, триумфального трансъевропейского перехода.

Два тысячелетия отделяют друг от друга эти примеры, разные по итогам сражений и войн, но они заняли близкие, достойные места в военной истории, военной науке и военном искусстве за объединяющие их результаты, выраженные в цене одержанных побед, в соотношении необходимого и достаточного для их достижения. Соотношение не имеет однозначного оптимального критерия, много факторов участвует в его оценке, особенно когда рассматривается ближайшее историческое прошлое. Однако невероятно: людские потери СССР в Великой Отечественной войне росли по мере временного удаления от нее: стартовав с официальных 7 млн. человек в 1946 году, они достигли 26,6 млн., канонизируемых в настоящее время.

Последняя цифра выведена в объемных изданиях «Россия и СССР в войнах ХХ века. Потери Вооруженных сил. Статистическое исследование» (ОЛМА-ПРЕСС, 2001) и «Великая Отечественная война. Книга потерь» («Вече», 2009).

Авторы вышли, однако, за пределы Вооруженных сил, что естественно, ибо черта смертеразделения военнослужащих и гражданского населения еще далека от того места, где ей надлежит быть. Естественно также, что свою первую (базовую) работу авторы назвали статистическим исследованием, что предполагает и другие точки зрения на данную тему.

ПОТЕРИ В ЛЮДЯХ И В СТАТИСТИКЕ

Неоднозначность подходов самих авторов подтверждает и то, что безвозвратные потери подаются как порядок подсчета, а людские как расчет.

Привожу «Порядок подсчета безвозвратных потерь военнослужащих», сохранив методологию авторов, но представив в виде, более удобном для рассмотрения (таблица № 1).

В количественной оценке многосложных явлений, к коим бесспорно относятся потери СССР в Великой Отечественной войне и в некоторые годы после нее как ее последствие, важны точности в определениях, понятиях. Без такой классификации всякие расчеты-подсчеты лишь запутывают оценку частностей и не позволяют принять итоговый результат.

Требуют однозначности применения в исследованиях, касающихся войны, понятия потерь демографических и людских, боевых и небоевых, возвратных и безвозвратных. Одни участвовали в войне, другие – в боевых действиях. Одни, попавшие в плен, вернулись, других – вернули (куда?), а третьи где-то затерялись (где и когда?), так и не увидев ни своего дома, ни своей семьи.

В таблице мелькнуло: «Небоевые…» (п. 3). Значит, все остальные – боевые? В том числе и пленные (п. 8), причем не только те, которые вернулись (хотя и с надолго прилипшим ярлыком предателей), но и те, которых вернули и приговорили к расстрелу? Когда приговорили? Где их настигла кончина? Не спешите с простыми ответами, в сводной таблице не указана дата завершения счета.

И почему, скажем, умершие от болезней отнесены к небоевым потерям? Я видел, как в непрекращающихся многодневных ожесточенных зимних боях обутые в валенки солдаты попали в плюсовую оттепель, быстро сменившуюся морозом. Они в одних и тех же валенках и в окопах лежали, и в атаку шли. И не заболевали, и не умирали? Так какова же дата последнего донесения, включенного в порядок подсчета? Из частных таблиц следует дата 9 мая 1945 года (по войне с Германией и 2 сентября – по войне с Японией).

Но ведь след боевых потерь, превращаясь в безвозвратные, протянулся на многие послевоенные годы. Нынче ставший хорошо известным психологический синдром надлома человека, долгое время смотревшего смерти глаза в глаза, социальный дискомфорт, граничащий с обреченностью, окопные и лагерные болезни, вдруг обострившиеся и навалившиеся, открывшиеся, казалось бы, забытые ранения, подавляющие своей незаживаемостью, прежде времени уносили участников боевых действий в мир иной. Деревянные тележки-площадки безногих инвалидов еще долго после войны гремели железом своих колес по тротуарам городов, постепенно исчезая из ландшафта.

Донесения, донесения, донесения. А какими могли быть донесения войск в 1941 году, если гибли целые фронты и армии? Исследователи признают, что в начальный период войны «было не до учета потерь», и приводят пример по Западному фронту, откуда «в июле–октябре 41-го не получены донесения от 16 дивизий».

Но только ли от 16-й? Из 44 дивизий Западного фронта за первые 18 дней войны 24 погибли полностью, остальные потеряли от 30 до 90% своего состава. Какие донесения?! А впереди были смыкания гигантских немецких клещей под Смоленском, Киевом, Харьковом и в других местах, менее масштабных, но не менее трагических. Отрезанные, отсеченные, закупоренные, оставшиеся за линией фронта, они стихийно распределялись на выходящих из окружений и затерявшихся где-то, на живых и мертвых, на пленных и партизан.

Кстати, исследование отмежевалось от данных о численности и потерях партизанских соединений, руководимых Штабом партизанского движения (что придает им статус регулярных войск), «от которых донесения в Генеральный штаб не представлялись». То же и по народным ополчениям. Странно, ополченцы гибли в боях с врагом, иногда в тех же окопах, что и военнослужащие, а партизаны – во встречных боевых действиях с войсками, но «в списках не значатся». Ни в списках боевых потерь, ни в списках безвозвратных. А в партизанах ведь воевали и погибали бывшие военнослужащие-окруженцы. Дважды пропавшие без вести?

Почему неучтенные потери (п. 5) авторами связаны только с первыми месяцами войны, если массово-гибельным был практически весь период 1941–1942 годов и особенно знойное лето 42-го, когда после катастрофы под Харьковом для немцев открылся весь южный 500-километровый фланг советско-германского фронта? В атмосфере ожесточеннейших степных боев, под аккомпанемент знаменитого приказа № 227 кто-то прилежно составлял и отправлял донесения? И они, аккуратно просуммированные, двигаясь по отделенным от обстановки инстанциям, достигали некоего «главного бухгалтера»? Не тот случай, чтобы ерничать, но, увы, приходится.

Суммарная оценка потерь Волховского и Северо-Западного фронтов, действовавших на территории Новгородской области, составляет около 850 тыс. убитыми и пропавшими без вести, причем более полумиллиона участников тех боев до сих пор не найдены и не похоронены.

На Ржевско-Вяземском плацдарме сложили головы воины более 140 стрелковых дивизий, 50 отдельных стрелковых бригад и 50 танковых бригад: всего, по официальным данным, около 1,3 млн. человек, а по неофициальным – более 2 млн. А сколько учтено в донесениях тех «эпизодов» войны? Если бы донесения соответствовали реальным потерям, с их помощью можно было бы пофамильно (а правила предусматривали пофамильный учет потерь в первичных донесениях) установить имена и тех, кто нынче безвестно покоится в Новгородской земле, и тех, кто погиб под Ржевом и Вязьмой, а также в значительной мере снизить сложившиеся противоречия в понятиях «официальные» и «неофициальные» в применении к жертвам войны.

Почему-то не включены в безвозвратные потери те мобилизованные, которые пропали без вести на пути в воинские части назначения (п. 6). Исключая редких дезертиров, это были люди, в критической ситуации брошенные в бой с марша, ни в военном, ни в психологическом отношении к внезапно сложившимся обстоятельствам не подготовленные, соответствующим образом не экипированные и не вооруженные. Их место – в боевых безвозвратных потерях, а не в общих людских, тем более что они в соответствующей таблице не видны.

ПОРЯДОК РАСЧЕТА БЕЗ САМОГО РАСЧЕТА

Может быть, к авторам исследования не следует быть слишком строгими. Они не скрывают, что применяли расчетный способ при определении потерь войск, разгромленных противником. Они подчеркивают, что основывались на донесениях войск и тех сведениях, которые получены Генеральным штабом. Они признают, что использовали архивные материалы немецкого командования. Все это нормально для исследовательской работы, в объеме и пользе которой нет сомнения. Однако исследование не закрывает вопрос о численности и структуре боевых потерь страны.

А были ли кому-то нужны реальные, хорошо классифицированные цифры боевых потерь со времени окончания Великой Отечественной войны? Даже если сейчас, при очередной переписи населения, включить пункт, предлагающий назвать имена родных и близких, не вернувшихся с войны, а также вернувшихся, но умерших от ее последствий и, предварительно обработав на ЭВМ, сопоставить с данными составленной к 50-летию Победы Книги памяти, также требующей определенной проверки, можно получить именные потери (теперь только по Российской Федерации), близкие к фактическим. Но ведь были переписи населения СССР начиная с 1959 года, и никто не счел нужным закрыть неопределенность. Не сочли нужным, видимо, те, кто понимал: цифры обожгут.

Теперь есть порядок расчета, но пока нет самого расчета, нет списка потерь, нет желания поставить точку в спорах.

Не входя в анализ многовековой традиции государств представлять свое историческое прошлое как цепь героических побед над явными или скрытыми захватчиками своих земель, одержанными обязательно меньшими силами и с меньшими потерями, чем армии противников, можно понять эту тенденциозность в отношении Вооруженных сил. Но почему под такую практику иногда подпадает гражданское население, объяснить сложнее. Впрочем, в случае Великой Отечественной войны объяснение почти на поверхности.

Каток немецкой оккупации во время Великой Отечественной войны был беспощаден, что резко усиливало активность противоборства мирных людей. Вслед за этим возрастала карательность действий оккупантов, ожесточающая организованное и стихийное сопротивление населения захваченных территорий. Маховик эскалации, набирая обороты, выводил на тропу войны и гибели миллионы людей. Плюс жертвы в местах фронтовых боевых действий, болезни и отсутствие медицинского обеспечения, голод и запредельная эксплуатация людей на оккупированной части страны – это и многое другое учтено в «Общем расчете людских потерь СССР в Великой Отечественной войне», составленном авторами методом демографического баланса (не путать этот термин с демографическими потерями) за период 22 июня 1941 года – 31 декабря 1945 года.

Зафиксируем предложенный исследованием алгоритм расчета общих людских потерь в несколько другом виде и заметим, что в отличие от порядка расчета боевых потерь в данном случае указан календарный период рассмотрения проблемы: 22.06.41–31.12.45. Как сказано в исследовании, «верхняя граница периода отодвинута от момента окончания войны» почти на целых восемь месяцев.

У меня в руках брошюра «Облитерирующий эндартериит» (Медгиз, 1957) – изданной через 12 лет после войны. Вот строки из этой брошюры: «Заболевание развивается медленно, иногда в течение 5–10 лет. Холод, ушибы конечностей, неполноценное питание, курение являются основными причинами. Ознобления и отморожения являются одним из наиболее важных факторов эндартериита. Вот почему война дает значительное увеличение больных. Развивающаяся гангрена обычно не поддается лечению и требует ампутации».

Далее следуют многочисленные примеры конкретных случаев заболеваний как последствий обморожений, длительных охлаждений, ранений в годы войны.

Советский актер театра и кино, заслуженный артист РСФСР, лауреат Государственной премии России за художественный фильм «Белое солнце пустыни» Павел Луспекаев, подростком-добровольцем получивший задел этой болезни в окопные годы, скончался в 1970 году. В каком списке ему быть? Предвижу возражения оппонентов: не у всех же участников войны причиной заболеваний была война. Да, не у всех, но у участников боевых действий, тех, для которых окоп был основным и длительным пристанищем, – как правило. Пусть даже действительно не у всех, пусть какая-то часть участников ошибочно попадет в списки заболевших и умерших через несколько лет после войны – что из того? Не стоит преувеличивать значение такого рода ошибок статистики.

Вернемся к алгоритму расчета общих людских потерь. Разность в 1 млн. 311,9 тыс. человек противоречива. Разве повышенная смертность, если уж она введена в расчет, была только у детей, родившихся в годы войны, то есть в возрасте до пяти лет?

Согласно переписи населения СССР 1959 года, из детей, родившихся в годы войны, к 1959 году в живых было 4,1 млн., в том числе по годам рождения: 1942-й –1,2, 1943-й – 0,8, 1944-й – 0,9, 1945-й –1,2. К концу 1945-го их было даже несколько больше (на численность умерших за 1946–1958 годы). Поскольку эти «несколько» неизвестны, остановимся на 4,1 млн. Если принять цифру 1,3 за приближенно достоверную, то это значит, что в годы войны родились 5,4 млн., причем умерли из них приблизительно четверть. А сколько повышенная смертность унесла из других возрастов и вообще из тех, которые не встали «под ружье», но хлебнули смертельного лиха на оккупированной территории, во фронтовой зоне, в тылу! Подкреплю рассуждения своей памятью детских военных лет.

СМЕРТЬ ПОСЛЕ ПОБЕДЫ

Для детей с их любопытством фронтовая зона оставляла после себя беспорядочно разбросанные патроны, бутылки с зажигательной смесью. Сам, не подозревая о содержимом, однажды швырнул такую в сторону своего товарища. К счастью, недобросил, грязно-зеленая пена пузырилась и сжигала землю между нами. А еще были гранаты, мины (сам из одной из них выкручивал головку и разбирал взрыватель до мельчайших деталей), снаряды, оторвавшиеся при падении, но не взорвавшиеся авиабомбы сбитых самолетов (на них мы сидели, как на безобидных поросятах), брошенные с полным боекомплектом комплектом снарядов подбитые танки (нас привлекал их «интерьер») и просто порох – упакованный и россыпью.

Нам нравилось извлекать из шелковых мешочков, которые укладывались в гильзы крупнокалиберных дальнобойных орудий, длинные пороховины и, поджигая, наблюдать их бесовскую пляску с непредсказуемой траекторией, достигающей под общий смех беспечно стоящих поблизости. Нас предупреждали, чтобы мы не принимали за игрушки небольшие ярко-желтые шары с крылышками, ибо это нам приготовленная смерть. Пацаны, оправившись после первых испугов, лезли туда, где стреляло, взрывалось, горело, убивало.

Юноши, подвергая себя известной опасности, если не партизанили, то как могли вредили врагу. После освобождения территории от оккупантов молодые люди привлекались к сбору и уничтожению зажигательных и взрывчатых предметов. Из интереса к устройству они их разряжали и разбирали, что нередко заканчивалось трагично.

Женщины, предельно напряженные ожиданием вестей с фронта от своих мужей и старших сыновей, и это ожидание в большинстве случаев рано или поздно разрывалось истошными криками от полученных похоронок, доходили до истерики от постоянного страха за жизни своих детей, находившихся при них, но маршруты перемещения которых для них были неисповедимы. А когда удалялся на запад фронт боевых действий, женщины впрягались в плуги вместе с волами и коровами. При том что с ними оставались прежние ожидания и страхи.

Пожилые люди, к тому времени прошедшие Первую мировую (империалистическую, как ее кратко называли в быту), Гражданскую, расказачивание, раскулачивание, кнуто-расстрельную коллективизацию, как назвал ее Солженицын, репрессии 30-х, этот преждевременный «Армагеддон» выдержать не могли. Тем более что ближайшие послевоенные годы были не менее тяжелыми.

Какое-то время, уже после войны, труднодоставаемыми были соль, спички, мыло, керосин и даже керосиновые лампы (об электричестве и радио там, где я жил, можно было только в газетах прочесть).

Наконец, голод. Он обрушился со всей своей беспощадностью не в военное время, а в 1946–1947 годах, когда люди пухли и даже умирали от истощения. То есть повышенная смертность коснулась не только детей, родившихся в годы войны. От него особенно страдали те семьи, в которые с войны не вернулись мужчины.

Оценить бы ее в полном объеме. Во всяком случае, в таблице расчета должна быть строка «Убыль гражданского населения из-за повышенной смертности». Тогда общие людские потери шагнут далеко за 26,6 млн. Впрочем, они шагнут значительно дальше этой цифры, если в расчет из таблицы привлечь забытую цифру 170,5.

КАКОЙ Я УВИДЕЛ ВОЙНУ

Я видел войну в тот самый 42-й, когда стремившиеся уйти из клещей немецких 1-й танковой и 17-й полевой армий (номера и наименования войсковых группировок я узнал через многие годы) колонны пеших войск Северо-Кавказского фронта, лишенные технического вооружения и авиационного прикрытия, буквально бежали по профилированной грунтовой дороге донского левобережья (Ростов – Веселый), беспощадно расстреливаемые с бреющих немецких самолетов пулеметными очередями. А потом такие же колонны тех же войск, но уже плененных, изможденных, медленно плетущихся без еды и воды под прожигающими лучами ослепительного солнца и конвоем редких немецких солдат. В каких донесениях и как их обозначили? Как попавшими (или сдавшимися) в плен? Как пропавшими без вести?

Видел войну и в январе 43-го, когда по требованию Ставки Верховного главнокомандования войсковая группа генерал-лейтенанта Павла Ротмистрова, взаимодействуя с другими объединениями Южного фронта, должна была «уничтожить Кавказскую группировку противника, не допустить ее выхода к реке Дон». Не получилось. 18-суточные кровавые бои по всей 80-километровой длине той же грунтовой дороги того же левобережья были безрезультатными, если не считать результатом тысячи павших, захороненных в многослойных братских могилах и воронках, в погребах сгоревших домов и силосных ямах, в окопах и блиндажах.

Основным силам противника удалось уйти на правый берег Дона, за что командиры немецких частей были удостоены высших наград. Массовый героизм и подвиги советских воинов подобным образом не были отмечены (не потому ли, что не выполнили поставленную задачу?), а этот фрагмент боевых действий в официальной истории войны отмечается несколькими строчками общего характера, причем в контексте разгрома немецких войск, обеспеченного «умелой организацией, правильным выбором, точным определением».

О масштабах наших потерь можно судить по заявке штаба Южного фронта, где указывалось: «Для восполнения потерь фронту необходимо 100 000 человек и танков 500 единиц» (Владимир Афанасенко, «Донской временник», 2009).

За тот хутор, прилегающий к той самой грунтовой дороге, в котором я тогда жил вместе с родителями (Малая Западенка Ростовской области), погибли, согласно списку над местом захоронения в центре поселения, 280 человек. Но мне, присутствовавшему при укладывании слоев тел в две братские могилы, запомнилась другая цифра павших за освобождение хутора: 600. Произошло уточнение? Погребены в других, неведомых местах? Не знаю. Помню, однако, что цифра 600 тогда была весьма устойчивой среди местных жителей, которым, пожалуй, сложнее было разобраться в количестве взятий и сдач хутора нашими войсками. Помню даже некоторые тела, свезенные к братским могилам для погребения. У одного отсеченное, словно срезанное ножом лицо, другой, замерзший, босой, застыл в позе бегущего (что не может быть, заключил я) и т.д.

Помню многодневные непрекращающиеся звуки летящих и взрывающихся снарядов и бомб (они совсем не такие, как в кино), к чему быстро привыкаешь и принимаешь с детской непосредственностью повседневную атмосферу страхов, ранений и смертей.

Помню выкопанный в земле собственный семейный окоп, закрытый в один накат, и над ним голос командира батальона по фамилии Геер, руководившего отражением немецкой атаки и получившего в том бою пулевые дыры в шапке-ушанке и в развевающихся полах шинели (впоследствии он не избежал тяжелого ранения). Помню, как в свои неполные девять лет бинтовал пробитую насквозь в двух местах ногу только что раненного нашего солдата, для чего прежде нужно было снять промокший от крови валенок и разрезать пропитанную кровью ватную штанину.

Помню, как в нашем дворе срочно комплектовалась рота, которой ставилась задача взять соседний хутор (Красное Знамя). И когда рота, вооруженная трехлинейками, удалялась в растянувшемся походном строю, моя мать кричала: «Куда же их! Там танки!» Там действительно были немецкие танки. Как рота штурмовала тот хутор, неизвестно, но он тогда остался в руках немцев. А рота обратно не пришла, во всяком случае, в тот двор, из которого ушла. Ушла и не пришла…

Мне кажется порою, что солдаты,

С кровавых не пришедшие полей,

Не в землю эту полегли когда-то,

А превратились….

В белых журавлей? Да. Но лишь пока они под своими именами не преданы земле, пока неизвестно, где, когда и как каждый из них нашел свой покой. Тогда знаменитая песня-реквием Яна Френкеля и Расула Гамзатова станет одним из выражений памяти, подтверждением, что никто не забыт, ничто не забыто. Иначе за этими словами – пустота.

Автор: Анатолий Козырев, НГ-НВО