Что творится в голове сексуального маньяка? Часть 2

Как следует из бесед с серийными убийцами, многие преступники говорили о том, что перед очередным нападением они испытывали непонятную им тягу к насилию, которая была смешана с высокой тревожностью и ощущением своей неопределенности; они часто действовали как во сне, даже смотрели на себя как бы со стороны, а потом забывали отдельные детали, иногда весьма существенные.

Начало в материале Что творится в голове сексуального маньяка? Часть 1

Различные особенности мотиваций сексуальных убийств достаточно полно представлены в работе Н.В. Дворянчикова. В подавляющем большинстве случаев истинные мотивы таких преступлений носят бессознательный, глубинный характер. Понимание их принципиального значения недоступно сознанию, поэтому человеку очень трудно, а практически невозможно контролировать свое поведение, особенно если оно носит компульсивный характер.

Однако, как это следует из бесед с серийными убийцами, многие преступники говорили о том, что перед очередным нападением они испытывали непонятную им тягу к насилию, которая была смешана с высокой тревожностью и ощущением своей неопределенности; они часто действовали как во сне, даже смотрели на себя как бы со стороны, а потом забывали отдельные детали, иногда весьма существенные.

В настоящее время ни у кого не вызывает сомнений исключительная роль неблагоприятных условий детства на формирование личности преступника. Тем более ценными представляются эмпирические данные относительно детства серийных сексуальных убийц и проявлений жестокости в детском и подростковом возрасте.

Как показал проведенный А.И. Ковалевым анализ 32 клинических случаев, «феномен Чикатило» уходил в детство и внутрисемейные отношения, где культивировалось жестокое обращение. Дети росли в структурно либо функционально неполных семьях, в условиях подавления самостоятельности и личностного уничижения. Мать в большинстве случаев представляла собой властную, тираничную женщину, как правило, испытывавшую по отношению к своим детям скрытое или явное эмоциональное отвержение.

Отцов можно подразделить на два основных типа: первый – приниженный и подобострастный в обществе и на работе и деспот и тиран в семье: второй – активный, деятельный на работе и унижаемый, отодвигаемый на вторые – третьи роли в семье (в первую очередь, в решении экономических проблем и воспитании детей). Но в обоих случаях отец являлся противоречивой ханжеской личностью. Характерным для «феномена Чикатило» является присутствие подобных взаимоотношений в семье в нескольких ее поколениях – так называемая «эстафета» семейного сценария.

Когда ребенок воспитывался в условиях гипоопеки и безнадзорности, у него формировались элементы характерологической неустойчивости, что определяло аддиктивные формы поведения и жестокость, которая возникала по механизмам подражания, и тогда садизм формировался по механизмам оперантного научения. Если же ребенок развивался в условиях социальной гиперпротекции, то первые признаки садизма возникали по механизму импринтинга и проявлялись вначале обсессивными представлениями и фантазиями.

А.И. Ковалевым выявлены следующие проявления жестокости при детском варианте «феномена Чикатило»: зооцидомания, пиромания, вандализм, вампиризм, некрофилия, формирующаяся садистская некрофагия. Объектами жестокости становились как люди, так и вещи в радиусе досягаемости пациента. Что касается людей, то часто они были из ближайшего окружения: родители, взрослые члены семьи, соседи.

Так, один пациент заявил своему соседу, что мать того только что попала под машину, и пережил состояние упоения и наслаждения от его реакции. Однако чаще всего жестокость была направлена на более слабых и беспомощных. Это младшие братья и сестры и дети вообще в ситуациях сиюминутного реагирования при психогениях или как объект ревности. Агрессии подвергались также мелкие животные (ежи, цыплята, куры, кролики) и детеныши более крупных.

Импринтинг становился пусковым механизмом возникновения произвольных садистических представлений. Затем фантазии меняют актуальное состояние субъекта, приобретая психотропный эффект, снимая тревожность. Возникала релаксация, состояние комфорта. Со временем сформировалось компульсивное влечение, что, в свою очередь, приводило к повторяемости, стереотипности и постепенной генерализации симптоматики. Как следствие, менялось и поведение пациентов. У них происходило сужение круга интересов, возникала отгороженность и уход от реальности[2].

Эта информация дополняется сведениями, полученными А.И. Ковалевым, А.О. Бухановским и Е.А. Савченко. Ими было обследовано четыре пациента в возрасте от 9 до 15 лет с детским вариантом «феномена Чикатило». Проведенный структурно-динамический анализ выявил ряд закономерностей его формирования.

У всех пациентов с детства обнаруживались признаки резидуально-органического поражения головного мозга, минимальная мозговая дисфункция (ММД). Это обстоятельство во всех наблюдениях имело свойство церебральной предиспозиции к воз­никновению «феномена Чикатило» и являлось одним из главных условий его появления и развития. ММД сопровождалась синдромом гипервозбудимости в младенческом возрасте, который позже трансформировался в гиперкинетические расстройства.

Все дети воспитывались в структурно или функционально неполных семьях. Доминирующая роль в их воспитании принадлежала матери. Отец был подчиненно-угнетенным и приниженным, фактически отстраненным от воспитания ребенка. Воспитание носило характер патологического и отличалось противоречивостью: с одной стороны гиперпротекция, назидательность, жесткость, с другой – явное или скрытое эмоциональное отвержение. В трех наблюдениях оно дополнялось жестокостью в обращении с ребенком.

Характерными чертами этих детей являлись: нарушение коммуникации со сверстниками, трудности в установлении неформального общения, боязнь маскулинного поведения, избегание свойственных мальчикам агрессивных проявлений (игр, драк и т. п.), боязнь сверстников, отсутствие навыков самозащиты, самообороны, неформальных языка и времяпрепровождения.

В свою очередь, эти черты подмечались сверстниками и служили основанием для детского жестокого отношения к пациентам: зачастую им давались унижающие клички, они регулярно подвергались насилию, даже в тех случаях, когда были явно сильнее своих противников, что вызывало у них ожесточенность. Нарастающие признаки детской дезадаптации компенсировались фантазиями, в которых они представляли себя суперменами, физически сильными и способными к самозащите.

Крайней формой патологической компенсации становилось садистское поведение, отмечают указанные авторы. Появившись по механизмам импринтинга, последнее весьма быстро принимало форму обсессивно-компульсивного расстройства. У одного ребенка импринтинговым стало ужасающе-экзальтирующее впечатление, пережитое им в возрасте пяти-шести лет, когда во время похорон он впервые близко увидел мертвого человека и вдруг начался пожар, вызвавший панику. В последующем у него возникла обсессивно-компульсивная некрофилия. У второго, наблюдавшегося нами по поводу обсессивно-компульсивного вампиризма, импринтингом в возрасте пяти лет стали петушиные бои, на которых царила атмосфера жестокости и агрессии, беснующаяся толпа жаждала крови, гибели животного.

В одном случае в качестве импринтинга выступил видеоклип со сценами каннибализма. Пациент с обсессивно-компульсивной садистской некрофагией испытал необычное эмоциональное переживание, описываемое как чувство экзальтации и ужаса, сопровождавшееся выраженной вегетативной реакцией. Таким образом, в нашем исследовании импринтинг обнаружен в трех из четырех случаев.

Формирование обсессивно-компульсивного расстройства имело несколько этапов. Вначале появлялись произвольные нерегулярные (от эпизодичных до систематических) представления, которые не имели психотропного добавочного эффекта. Они сопровождались только чувством пронзительного любопытства, необычности и новизны переживаний в сочетании с острым ужасом. Затем представления принимали характер навязчивых, становились способными изменять актуальное психическое состояние. На этом этапе их фабула не изменялась, сохранялась импринтинговая.

Со временем эпизодичность сменялась регулярностью, ситуационной привязанностью к конфликтам и психогенному дискомфорту. Выявлено, что для детей характерно отсутствие этапа борьбы мотивов и непонимание «чуждости» этих переживаний. На смену навязчивых представлений приходили навязчивые фантазии, фабула которых все более и более отклонялась от импринтинговой. Ребенок сам становился автором, режиссером и «киномехаником», вновь и вновь «прокручивая» в своем сознании все более и более изощренные сцены насилия.

Далее – переход к действиям, от менее жестоких и отклоняющихся к более брутальным. Так, например, первые садистские рисунки, на которых изображен пенек, топор, кровь, обезглавленная курица (в последующем эта тема становится доминирующей), сменялись отрезанием или откусыванием голов и ног у игрушечных солдатиков, выдергиванием перьев из крыльев цыплят, под благородным предлогом – «чтобы не перелетали через забор», что перерастало в реализованное зооцидное стремление к вампиризму (питье крови только что обезглавленных цыплят). Объектами садистского парафильного поведения вначале были мелкие животные. В последующем появлялись фантазии, в которых объектом насилия становился человек (девочка, женщина). Борьба мотивов по-прежнему от­сутствовала, но сохранялось понимание временной недоступности этой формы действий в связи с малолетством и физической незрелостью.

Параллельно происходило оскудение интересов, пациенты теряли интерес к учебе, у них появлялись прогулы, ухудшалась успеваемость, они уходили из дома, бродяжничали либо замыкались в себе, уединялись, формально подчиняясь обстоятельствам. При этом происходила фиксация на парафильных переживаниях с формированием агрессивно-криминального поведения[3].

Приведенные данные позволяют сделать некоторые теоретические выводы.

1. Отвергание матерью ребенка формирует у него диффузный страх и повышенную тревожность, которые при отсутствии компенсирующих влияний могут перерасти в страх смерти. О его криминогенном значении уже сказано выше, психологическая зависимость связана и с ним, поскольку она обеспечивает безопасность личности, его защиту от неясной, глубинной угрозы. Названная зависимость приобретает бытийный вес.

2. Неблагоприятные условия жизни в детстве порождают общую дезадаптацию личности, весьма существенные сложности в усвоении нравственных и правовых норм. Они перестают играть роль регуляторов поведения, не составляют конкуренцию постыдным влечениям и желаниям. В крайнем варианте борьба мотивов попросту отсутствует.

С психологической точки зрения, системообразующим фактором серийных сексуальных преступников и, в первую очередь, сексуальных убийц выступают измененные формы функционального состояния психики, которые А.О. Бухановский назвал патосексуальными. Они характеризуются высоким уровнем актуальности и эмоционального напряжения, которые определяются не столько сексуальными потребностями, сколько необходимостью самоприятия и защиты «Я».

Следовательно, они имеют витальное значение. В период реализации агрессивных сексуальных действий имеет место сужение сознания, реальность воспринимается фрагментарно, резко снижается чувствительность, происходит дереализация и деперсонализация. Сами разрушительные действия стремительны, выполняются с большой силой и наполнены энергетикой, обычно недоступной субъекту.

Патосексуальные состояния по многим параметрам близки аффекту, но все-таки отличаются от него. Аффект возникает внезапно и у человека недостаточно времени, или вообще его нет, для обдумывания новой ситуации, обычно очень острой, и принятия более или менее взвешенных решений. Патосексуальные же состояния готовятся им самим и постепенно, он сам создает необходимые ситуации.

То, что такие ситуации иногда переживаются личностью, как посторонние, не должно вводить в заблуждение: эффект «посторонности», чуждости связан с сознанием и попыткой осознания происходящего, затуманенного чрезмерно высоким накалом страстей. Готовясь совершить очередное сексуальное нападение с убийством, преступник не только готовит и продумывает предстоящие ситуации, но и создает виртуальные образы и модели будущих событий, к реализации которых он стремится. Эти виртуальные картины обладают мощной детерминирующей силой и именно они во многом определяют характер, динамику, последовательность действий и их последствия.

Тем не менее, между патосексуальными и аффективными состояниями есть и много общего, и, в первую очередь то, что и то, и другое демонстрирует психологическую зависимость от самого себя. Так зависимы не только серийные сексуальные убийцы или серийные насильники, но и те, которые в состоянии аффекта совершают общественно опасные действия, показывая этим попадание в жесткую психологическую зависимость от внезапной острой ситуации и провоцирующих действий. Можно сказать, что вторые отвечают на них насилием потому, что такова их психика. То, что они прибегают к насилию, во многом зависит от их нравственного воспитания.

Ю.Антонян, Москва, Центр исследования проблем по борьбе с коррупцией, sartraccc.sgap.ru