Крымская война: последняя ошибка царя
Вот эту гремучую смесь «святого дела» и «законной добычи» и поднял в советское время на щит Вадим Кожинов, возродив тютчевскую версию о Крымской войне как о «заговоре против России». Но Кожинов был откровенным националистом, имперцем, чем-то вроде сегодняшнего Александра Дугина, и вдобавок еще трубадуром «черной сотни», с него спрос невелик.
Сверхдержавная миссия
Адмиралу Корнилову велено было подготовить флот к десанту в Босфор. Царская инструкция гласила: «Ежели флот в состоянии будет поднять в один раз 16 тысяч человек с 32 полевыми орудиями, при двух сотнях казаков, то сего достаточно будет, чтобы при неожиданном появлении не только завладеть Босфором, но и самим Царьградом. Буде число войск может быть еще усилено, тем более условий к удаче».
Надо полагать, что задуманный Николaем force majeure вызвал большой переполох в его окружении. Русские дипломаты хорошо помнили Манифест 14 марта 1848 года, за который потом пришлось извиняться, и повторение скандала было сочтено нежелательным. Царя отговорили. Согласились на том, чтобы сделать султану предложение, которое он не смог бы принять ни при каких обстоятельствах.
В канцеляриях принялись рыться в старинных архивах в поисках подходящего предлога. И, представьте, нашли пожелтевшую копию русско-турецкого договора еще екатерининских времен, 1774 года, в котором султан действительно разрешал России в некоторых тщательно оговоренных ситуациях вступаться за его христианских подданных в Молдавии и Валахии. В том Кучук-Кайнарджийском договоре Россия гарантировала независимость Крыма, тем не менее в 1783 году его аннексировала. В связи со столь грубым его нарушением договор считался утратившим силу.
На протяжении трех поколений договор этот пылился в архивах. Ни в одном из последующих русско-турецких трактатов, а их было много, о нем не упоминалось. Турция (как, впрочем, до начала 1850-х и Россия) с самого начала считала его чисто символическим. Но то было прежде, когда русские цари, включая Николая, горой стояли за султана, защищая его как всякого легитимного государя от его мятежных подданных.
И на этот раз не только в Молдавии и Валахии, но и на всем протяжении Балкан до Адриатического моря. Другое дело в 1853-м, когда Блистательная Порта вдруг превратилась в «варварское владычество». Короче, султану напомнили, что император России считает себя лично ответственным за благосостояние его христианских подданных. Во всех без исключения ситуациях. Русский царь, другими словами, предлагал себя в соправители турецкому султану.
Представьте для сравнения, что сказали бы в Петербурге, потребуй султан права лично представлять в России своих казанских, крымских и кавказских единоверцев. Международная дипломатия таких прецедентов не знала, по крайней мере со времен Вестфальского договора 1648 года. Требование царя было столь очевидным нарушением тогдашнего миропорядка, что в европейских столицах решили: либо царь сошел с ума и живет в другой реальности, либо он так неуклюже провоцирует войну.
Помня, однако, тот же полубезумный Манифест 14 марта, там готовились к худшему. И не зря. Потому что провокация составляла суть погодинского замысла. Вот пожалуйста: «По отношению к туркам мы находимся в самом благоприятном положении. Мы можем сказать, что вы отказываетесь обещать нам действительное покровительство вашим христианам, так мы теперь потребуем освобождения славян – и пусть наш спор решит война».
Беспрецедентной эта провокация была и по другим, еще более важным причинам. Во-первых, после Наполеона Россия была непременным членом «концерта великих держав», коллективного, так сказать, руководства Европы. На практике это означало, что во всех критических ситуациях, где на карте стояла судьба того или иного государства, решения принимались «концертом». А тут вдруг обнаружилось, что у России есть особая, партикулярная «миссия», осуществить которую намеревалась она собственноручно – без согласия и тем более участия «концерта». Хуже того, состояла эта миссия ни больше ни меньше в расчленении другой великой державы. Такое самовольство не дозволялось тогда никому.
Во-вторых, Европа была до смерти перепугана этой николаевской сверхдержавной миссией. И страх перед ней объединил всех – от крайних консерваторов до крайних революционеров. Погодин сам цитировал Адольфа Тьера, известного историка и будущего президента Франции. В его изложении Тьер откровенно паниковал: «Европа, простись со своей свободой, если Россия когда-нибудь получит в свою власть эти два пролива» (Босфор и Дарданеллы, контролируемые Турцией). Маркса Погодин, конечно, не цитировал, но в панике тот был ничуть не меньше ненавистного ему Адольфа Тьера. «Если Россия овладеет Турцией, – писал он, – ее силы увеличатся почти вдвое и она окажется сильнее всей остальной Европы вместе взятой. Такой исход дела был бы неописуемым несчастьем для революции».
Пролегомены
Но протесты Европы только убедили Николая, что он на правильном пути. «Наши враги только и ждут, – подзуживал его Погодин, – чтобы мы обробели от их угроз и отказались от миссии, нам предназначенной со времени основания нашего государства». Само собою, представление о бывших коллегах по «концерту» как о врагах прямо вытекало из того морального обособления России от Европы, о котором говорил Чаадаев. Его опасение, что оно может перерасти в противостояние политическое, оправдывалось на глазах. В глазах Европы это был не просто беспредел, но смертельно опасный беспредел. Если верить авторитетному мнению Тьера, защищая Турцию, она защищала свою свободу.
Почва для диалога исчезала из-под ног. Петербургский бомонд шел освобождать православных братьев по вере, царь утверждался в своем сверхдержавном праве, Европа трепетала за свою свободу – как тут было договориться? События между тем развивались стремительно. 28 февраля 1853 года морской министр Александр Меншиков был отправлен в Стамбул с ультиматумом. На размышление было дано восемь дней. 1 марта Порта обратилась за посредничеством к «концерту». 7 марта Меншиков отбыл из Стамбула с пустыми руками. 14 июня в Петергофе издан был царский манифест, из которого Россия – и мир – узнали: «Истощив все убеждения и с ними все меры миролюбивого удовлетворения наших справедливых требований, признали мы необходимым двинуть войска наши в придунайские княжества, дабы показать Порте, к чему может вести ее упорство».
Сомнений в том, кто спровоцировал эту последнюю ошибку царя, известную в потомстве как Крымская война, быть не может. То, что следовал этот неожиданный и агрессивный поворот России из ее морального обособления от Европы при Николае, неоспоримо
Европейский «концерт» потребовал международной конференции без предварительных условий, считая, что начинать переговоры с оккупации турецкой территории (придунайские княжества были протекторатом Турции) было несколько, как бы это подипломатичнее сказать, преждевременно. Царю давали время одуматься. Но, как писал впоследствии тот же Меншиков, «государь был словно пьян, никаких резонов не принимал, был убежден в своем всемогуществе». Русские войска не только не ушли из княжеств, но и переправились через Дунай.
И наткнулись на стойкое сопротивление турок. У тех было больше нарезных ружей, и стреляли они лучше. После очередного сражения Николай был близок к отчаянию. «Ежели так будем тратить войска, – писал он командующему Михаилу Горчакову, – то убьем их дух и никаких резервов не хватит». Тут был, казалось, еще один повод одумaться: если его войска не могли один на один одолеть турок в поле, то как они будут выглядеть против европейских армий, если Европа всерьез рассердится? Не мог же он на самом деле вообразить, что ему позволят безнаказанно расчленить европейскую державу. Так, надо полагать, рассуждали европейские дипломаты. Но царь уже закусил удила. Тем более что «патриотическая» публика была от войны в восторге.
«От всей России войне сочувствие, – писал Степан Шевырев, – таких дивных и единодушных наборов еще не бывало. Посылают Аполлонов Бельведерских… Крестовый поход. Война и война, нет слова на мир». По словам Анны Федоровны Тютчевой, хорошо осведомленной фрейлины цесаревны, жены наследника, «молодежь с восторгом рвется в бой. Великие князья Михаил и Николай в совершенном восторге». Более того, так чувствовал и сам цесаревич, будущий Александр II. Он тоже радовался, что «сбывается предсказание, которое предвещает на 54-й год освобождение Константинополя и восстановление храма Св. Софии». Чем это все должно было кончиться? Чаадаев и тут не ошибся, когда писал: «результат будет тот, что в один прекрасный день авангард Европы очутится в Крыму».
Пощечина «Джону Булю»
Тем более что Николай, которому позарез нужна была хоть какая-то громкая победа, способная затмить известия о вялотекущем конфликте на Дунае, сделал совсем уж непозволительную глупость: даже не посоветовавшись со своими дипломатами, он распорядился начать морскую войну. Распорядился вопреки предостережению Англии, что она гарантировала туркам безопасность их портов. И 18 декабря адмирал Нахимов вошел на рейд Синопа – и потопил турецкий флот. «Патриотическая» публика была вне себя от восхищения синопской победой. Наивная, она была уверена, что уж эта победа «посбавит спеси у Джона Буля», как презрительно именовали тогда в России англичан.
«Нахимов молодец, – писал Погодину Сергей Аксаков, – истинный герой русский». Адресат был в экстазе: «Самая великая и торжественная минута наступила для нас, какой не бывало, может быть, с Полтавского и Бородинского дня». Патриотических стихов появилось несчетно, Тютчев, конечно, тоже отметился:
Вставай же, Русь! Уж близок час!
Вставай Христовой службы ради!
Уж не пора ль, перекрестясь,
Ударить в колокол в Царьграде?
На самом деле это было начало конца. Победа Нахимова сбросила в Лондоне антивоенное правительство тори. «Меня обвиняют в трусости, – жаловался бывший премьер лорд Абердин русскому послу, – в том, что я изменил Англии ради России. Я больше не могу бороться, я не смею показаться на улице». И правда, принца Альберта, мужа королевы Виктории, тоже антивоенного активиста, на улице освистали. И два дня спустя после Синопа у власти в Лондоне был далеко не столь щепетильный по отношению к России лорд Пальмерстон.
Еще через две недели был подписан немыслимый до Синопа договор с Францией. Можно с уверенностью сказать, что все, что произошло дальше между Россией и Европой – гибель русского флота, высадка союзных войск в Крыму, штурм Севастополя, капитуляция России и «позорный мир», – все произошло из-за нелепой пощечины, которую по дурости отвесил Николай «Джону Булю» – при восторженных рукоплесканиях «патриотической» публики.
Во всяком случае, когда в январе 1854 года в Черное море вошла англо-французская эскадра, ее командир приказал всем русским военным судам не сметь сниматься с якорей – под угрозой уничтожения. И не посмели. Куда было парусникам XVIII века против бронированных пароходов союзников? Но ведь и самый замшелый «патриот» мог бы догадаться, что ничем другим декабрьский триумф Нахимова не мог закончиться. И все-таки отдал царь роковой приказ своему адмиралу. Все-таки, вопреки всякой логике, продолжал пугать – и провоцировать – Европу. Поистине прав был Меншиков: «словно пьян» был в 1854 году Николай.
Но и тогда еще не поздно было предотвратить европейскую войну. 4 февраля в личном письме царю Наполеон III обещал, что в случае перемирия с Турцией и эвакуации русских войск из придунайских княжеств союзный флот немедленно покинет Черное море и инцидент можно будет считать исчерпанным. Явно не хотела Франция воевать из-за Турции. Николай ответил издевательски, что «Россия сумеет и в 1854 году показать себя такой же, какой она была в 1812-м». Ждите, мол, опять казаков в Париже. А когда лондонский и парижский кабинеты официально потребовали удаления русских войск из княжеств до 30 апреля, Нессельроде высокомерно заявил, что Его Величество не считает нужным им отвечать.
Интрига
Как видим, сомнений в том, кто спровоцировал эту последнюю ошибку царя, известную в потомстве как Крымская война, быть, казалось бы, не может. Все очевидно, все прозрачно, все документы на столе. И никто их не оспаривает, да и как их оспорить? То, что следовал этот неожиданный и агрессивный поворот России из ее морального обособления от Европы при Николае, тоже вроде бы неоспоримо: возможность его перерастания в политическое противостояние предсказал еще Чаадаев. В моих терминах это означает, что «в уничтожении варварского турецкого владычества в Европе», в переделе, другими словами, Европы, Россия нашла наконец адекватную форму реализации своего наполеоновского комплекса. Можно оспаривать мои термины, но нельзя оспаривать факты.
Но – и в этом бесподобная интрига всей этой истории – консервативный сектор дореволюционной русской историографии и, что еще интереснее, вслед за ней историография советская категорически настаивали, что Крымскую войну развязала Европа. Приняли, иначе говоря, версию Тютчевых, что от начала до конца была Крымская война заговором Европы против России. Что общего у этой фантастической версии с действительностью, придется нам с читателем разбираться, к сожалению, уже в следующей части очерка.
Версия Тютчева
По мере воцарения в СССР сталинизма популярным толкованием Крымской войны все больше становилась, как мы уже говорили, версия семейства Тютчевых, предложенная в середине XIX века. Звучала она примерно так: исконная миссия России «вырвать христианские народности из-под власти гнусного ислама» привела к тому, что Европа «набросилась на нас как бешеная» (Анна Тютчева). В результате «мы в схватке со всей Европой, объединившейся против нас общим союзом. Союз, впрочем, неверное выражение, настоящее слово “заговор”. В истории нет примера гнусности, замышленной и совершенной в таких масшабах» (Федор Тютчев). Как свидетельствуют документы, цитированные в первой части этого очерка, в тютчевской версии нет ни слова правды. Попробую показать это по пунктам.
Во-первых, в 1847 году издан был, как мы помним, «по высочайшей воле» рескрипт министра народного просвещения, предписывавший России забыть о зарубежном славянстве, «уже окончившем свое историческое существование». Правдоподобно ли в таком случае, что Николай развязал войну, да что войну, крестовый поход (!), ради этого «уже не существовавшего», по его мнению, славянства? Не логичнее ли предположить, что причинами войны были фиаско 1848-го и соблазнительный сценарий Погодина о переделе Европы?
Во-вторых, коалицию против Наполеона 1813 года тот же Тютчев почему-то назвал в письме Густаву Колбу, редактору аугсбургской Allgemeine Zeitung, вовсе не заговором против Франции, тем более «гнусностью», а совсем даже наоборот, «славной общеевропейской войной против тирана». Каким же, спрашивается, образом аналогичная коалиция 1853 года превратилась в его устах из «славной войны» в «гнусность»?
В-третьих, отдав в декабре 1853 года приказ Нахимову потопить турецкий флот в Синопе, Николай «потопил», можно сказать, антивоенное правительство в Лондоне, создав таким образом англо-французскую коалицию собственными руками. Так логично ли винить в этом Европу?
В-четвертых, Николай не вывел войска из придунайских княжеств, когда Наполеон III предложил ему в феврале 1854-го покончить дело миром. Одного ведь этого было достаточно, чтоб «заговор» не состоялся. Так кто был инициатором этой «гнусности» – Европа или Россия?
Наконец, самый очевидный и даже наивный вопрос: кто все это затеял? Кто – Россия или Европа – собрался расчленить Оттоманскую империю, растянувшуюся от Египта до Балкан и включавшую практически весь Ближний Восток? И кто подстрекал на это Николая, соблазняя его перспективой неслыханного расширения царства русского? Чьи это стихи:
Семь внутренних морей и семь великих рек,
От Нила до Невы,от Эльбы до Китая,
От Волги до Евфрат, от Ганга до Дуная –
Вот царство русское?
Другое дело, что в 1854-м Николаю и впрямь было не до всех этих соблазнов. Он уже понял, что просчитался: двигаться вперед из-за яростного сопротивления турок он не мог, а отступить в той атмосфере крестового похода и патриотической истерии, которую сам же он в стране и создал, означало бы потерять лицо. Ситуация вышла из-под его контроля. Мог ли он забить отбой, когда для славянофилов, по свидетельству Бориса Чичерина, «это была священная война» и со дня на день ожидалась «окончательная победа нового молодого народа над одряхлевшим миром Запада»? Когда Погодин, отражая настроение перевозбужденной публики, увещевал Европу: «Оставьте нас в покое решить наш исторический спор с Магометом, спор у нас с ним Божий, а не человеческий»?
Ну подумайте, как мог в таких условиях отступить по предложению «одряхлевшего мира» Николай и как, с другой стороны, должна была звучать эта московитская абракадабра для европейского уха? На глазах ведь повторялся скандал Манифеста 14 марта 1848 года (помните: «Разумейте языци и покоряйтесь, яко с нами Бог!»?) – с той разницей, что на этот раз, уже развязав войну в Европе, Николай сам загнал себя в ловушку. Да, он в конечном счете отступил, когда в дело вмешалась Австрия, угрожая ударить во фланг наступающей русской армии. Но это было равносильно для него самоубийству. Вот он и ушел из жизни. Потому и говорю я об этой его провокации как о последней ошибке царя.
И ужас этой ошибки еще усугублялся откровенным цинизмом Погодина. В отличие от экзальтированных славянофилов он-то и не думал скрывать, что «наше счастие, а не беда, если с исполнением священного долга соединятся и вещественные выгоды и если, по мере побед над Магомедом, увеличится и наше политическое могущество». Чего вы от нас хотите, отвечал он на европейские призывы к здравому смыслу, «чтобы мы, пред увенчанием наших трудов и подвигов, выпустили из рук законную добычу? И в страхе от ваших угроз смиренно предоставили святое дело вашим барышникам?» (жирный шрифт мой. – А.Я.).
Реванш Русской идеи
Вот эту гремучую смесь «святого дела» и «законной добычи» и поднял в советское время на щит Вадим Кожинов, возродив тютчевскую версию о Крымской войне как о «заговоре против России». Но Кожинов был откровенным националистом, имперцем, чем-то вроде сегодняшнего Александра Дугина, и вдобавок еще трубадуром «черной сотни», с него спрос невелик.
Но как быть с тем, что уже в постсоветское время почтенный профессор Виктор Ильин тоже трактовал николаевскую провокацию как «войну империалистической Европы против России», как ее «последний колониальный поход на Россию»? И с тем, что не менее почтенный профессор Владимир Виноградов уверял публику, будто «причиной Крымской войны была отнюдь не мнимая [?] агрессия России против Османской империи». А что? Доктор исторических наук Александр Боханов объясняет, повторяя тютчевскую версию: «Интересы России добиться освобождения православных народов противоречили интересам других держав».
Патриотическая истерия, затеянная Николаем I полтора столетия назад, продолжалась не только в советское время, она продолжается и в наши дни. По сути, Русская идея осталась тем, чем всегда была: вызовом европейской цивилизации, попыткой насильственно изменить мировой порядок
У меня нет под рукой сочинений нынешнего министра культуры Владимира Мединского, но все шансы за то, что та же мистификация фигурирует и в них. И едва ли можно усомниться, что она же будет повторена в готовящемся едином учебнике истории России. Право, трудно отделаться от впечатления, что патриотическая истерия, затеянная Николаем I полтора столетия назад, продолжалась не только в советское время, она продолжается и в наши дни. Только, увы, не оказалось в советские времена – и, боюсь, нет сегодня – откровенного enfant terrible, как Михаил Погодин, который честно признал бы, до какой степени неотделима была в николаевской провокации «законная добыча» от «святого дела».
У меня нет, честно говоря, другого объяснения этой неожиданной мутации славянофильских страстей в совершенно им, казалось бы, чуждой безбожной советской среде, кроме реванша Русской идеи. В стране, по-прежнему, как в царские времена, морально обособленной от Европы, тем более противопоставившей себя Европе, она неминуемо должна была в конце концов опять оказаться идеей-гегемоном, пусть на этот раз с подложным коммунистическим паспортом. Пожалуй, единственной партией, которая интуитивно поняла после крушения СССР, что и сам «коммунизм» преобразовался в сталинском СССР в Русскую идею, была зюгановская КПРФ.
Нет спора, Русская идея сильно с николаевских времен изменилась, впитав в себя радикальные элементы социализма, включая отрицание частной собственности, элементы, применимые и в других странах, но, по сути, осталась тем, чем всегда была: вызовом европейской цивилизации, попыткой насильственно изменить мировой порядок, усадив на престолы зависимых от России стран русских великих князей в дореволюционные времена или коммунистических проконсулов – в советские.
Да, руководясь этой идеей-гегемоном, Россия способна была усваивать вершки европейской цивилизации (и за счет них даже вскарабкиваться порою, как показал опыт СССР, на сверхдержавный Олимп). Но поскольку она принципиально отрицала ее «корешки», фундаментальные основы, обречена была российская (советская) империя в конечном счете снова и снова отставать и распадаться. Впрочем, мы уже вторглись на территорию дальнейших циклов этой работы, тех, что посвящены приключениям Русской идеи в советские и в постсоветские времена.
«Пятая колонна»
Все, что осталось мне в этом очерке, – разобраться в том, каким образом, при помощи каких аргументов удалось советским историкам взвалить вину за Крымскую войну на Европу. На поверку оказывается, что таких аргументов всего два. Первый, как мы уже говорили, заимствован у Тютчевых: Россия пыталась освободить угнетенных единоплеменников (соотечественников), а Европа ответила на нашу благородную попытку восстановить справедливость «колониальным походом против России». На этот аргумент, как мы только что видели, уже ответил Погодин.
Единственное, что было в нем фальшью, это умолчать о «законной добыче», на которую рассчитывала в результате такого «восстановления справедливости» Россия. А также о том, что понадобилось бы для этого перевернуть весь существовавший миропорядок, переделить Европу.
Второй аргумент сложнее. Тут требовалось доказать, что Европа сама толкнула Николая на войну против Турции при помощи своей «пятой колонны», глубоко внедренной в руководство России. На первый взгляд это выглядит каким-то конспирологическим абсурдом. Но тут и вытаскивался козырный туз – независимое объективное исследование Крымской войны академика Евгения Тарле. Первым, сколько я знаю, выдвинул этот аргумент тот же Вадим Кожинов. И в устах профессионального конспиролога звучал он вполне правдоподобно. Меня это мало сказать заинтересовало – завело.
Как, в самом деле, мог быть замешан в эту мистификацию изысканный интеллектуал, историк Божьей милостью, человек, дороживший своей международной репутацией и осмелившийся в разгар дикой сталинской кампании против «безродных» публично попросить на лекции не делать ударение в его фамилии на последней букве? Не делать потому, что он не француз, а еврей. Я не могу, конечно, достоверно знать, почему Евгений Викторович согласился со вторым изданием своего двухтомника о Крымской войне именно в 1952 году, когда в стране бушевало «дело убийц в белых халатах» и сталинская паранойя достигла пика. Могу лишь предположить, что поверхностное толкование двухтомника могло очень даже понадобиться Сталину, если он и впрямь задумал «ночь длинных ножей» для своего ближайшего окружения.
Звучал бы при таком толковании двухтомник как независимое историческое подтверждение, что царь во всей этой крымской эпопее не виноват. Его обманули. Причем обманывали на протяжении многих месяцев именно ближайшие его сотрудники. Будь это правдой, Николай столкнулся с прямым предательством – в Зимнем дворце (!). Соблазнительное, согласитесь, толкование. В особенности для Сталина, который всегда любил исторические аналогии.
Давал двухтомник Тарле повод для такого толкования? Без сомнения. Автор нашел бесспорные доказательства: русский посол в Лондоне доносил в Петербург, что Англия, покуда у руля в ней антивоенные тори, не вступит в союз с Францией. И это была чистейшая правда: не мог же посол предположить, что его государь по неизреченной своей глупости, а также по совершенному непониманию того, как работает парламентская система, «свергнет» благожелательное к России правительство. Тарле также нашел, что русские послы в Пруссии и в Австрии доносили, что ни та ни другая не намерены вмешиваться в Русско-турецкую войну. И это тоже была правда: не могли же в Берлине и Вене предугадать, что речь пойдет о войне за расчленение Турции и передел Европы. Но можно себе представить, что мог сделать из этих донесений опытный конспиролог.
Русские послы сознательно дезинформировали царя – вот что. Причем делали это с благословения, а то и по прямому указанию самого канцлера Карла Нессельроде, вернейшего оруженосца императора на протяжении десятилетий (Нессельроде руководил внешней политикой России с 1822 года, был чем-то вроде Молотова при Сталине). Мудрено ли, что Николай заключил из этого: с Турцией он может делать все, что ему заблагорассудится. Вот на какой фразе из книги Тарле базировал свои заключения Кожинов: «И барон [Филипп] Бруннов в Лондоне, и [Петр] Мейендорф в Вене, и даже [Андрей] Будберг в Берлине следовали указаниям своего шефа-канцлера и писали иной раз не то, что видели их глаза и слышали их уши, а Нессельроде собирал эти сведения и подносил их Николаю».
Никаких резонов, включая донесения из европейских столиц, Николай I не принимал. Желал объявить миру, что идет устанавливать «новый порядок» в Европе, тот самый Novus nascitur ordo, о котором нашептал ему Погодин. И впрямь был «словно пьян»
Нормальный человек первым делом спросил бы, что могли выиграть от дезинформации императора все эти преуспевающие карьерные дипломаты и тем более их шеф, кроме стыда, позора и, быть может, каторги. Зачем это было им нужно? Но для черносотенного конспиролога все было как на ладони. Дипломаты-то все как на подбор с нерусскими фамилиями, а Нессельроде, как он подозревал, был и вовсе немецкий еврей. Других доказательств, что царь имел дело с «пятой колонной», не требовалось. Нормального человека, однако, это должно было поставить в тупик.
Меня, признаюсь, поначалу поставило. Не помог и доклад Александра Дугина Изборскому клубу, посвященный «пятой колонне» на вершине власти, основанный на сегодняшнем, разумеется, материале. Напомню, Дугин – в прошлом выпускник черносотенной «Памяти» первых лет перестройки, а ныне профессор социологии МГУ – лидер конспирологического крыла Изборского клуба. Вот его выкладки: «Нам подчас хотят изобразить, что “пятая колонна” только в либералах и в “маршах несогласных”, но это лишь самая откровенная вершина айсберга. Более того, это ложная цель. Самые серьезные сети влияния, направленные на десуверенизацию России, находятся среди тех, кто близок к Путину, кто с ним работает, кто предопределяет выработку его стратегии. Вот где настоящий заговор».
Сталин был прав, заключил Кожинов. «Заговорщиками» действительно были самые близкие к царю люди, работавшие бок о бок с ним. Разве не факт, что ревизия сталинской политики началась тотчас после его смерти (так же как, заметим в скобках, началась она тотчас после смерти Николая)? И все-таки Дугин лукавит. Ничего эти «близкие» при жизни царя не предопределяли. Не посмели бы. Во всяком случае, никто в окружении Николая не посмел, пока он был жив, противоречить его решению наказать Турцию за то, что она не приняла его ультиматум, сколь бы нелепым он им ни казался.
Другое дело, что наказать Турцию можно было и не вызывая взрыв негодования и страха в Европе. Например, отняв у нее Карс или Эрзерум или оккупировав любую часть ее территории в Азии. Это и советовали ему авторитетные дипломаты с вполне русскими фамилиями, как Алексей Орлов или Павел Киселев. (Именно за это и рассердился на государя адмирал Александр Меншиков и писал, как мы помним, что тот был «словно пьян и никаких резонов не принимал».)
А резоны-то были как раз те, о каких доносили из европейских столиц дипломаты с нерусскими фамилиями: никто в Европе и пальцем не пошевелит, буде Николай накажет Турцию на азиатском театре. Бесспорную правду они доносили – в надежде, что у Нессельроде и Меншикова достанет влияния убедить Николая не повторять скандальную историю Манифеста 14 марта 1848 года, не начинать войну в Европе и тем более не бросить вызов Англии, уничтожив турецкий флот в порту Синопа, вопреки английским гарантиям. Увы, недостало у них влияния. Никаких резонов, включая донесения из европейских столиц, не принимал самодержец. Желал он объявить городу и миру, что идет устанавливать «новый порядок» в Европе, тот самый Novus nascitur ordo, о котором нашептал ему Погодин. И впрямь был «словно пьян».
А Тарле, сосредоточившись на дипломатических документах, упустил из виду как характер царя, так и, что еще важнее, его идейный поворот после фиаско 1848 года, тот самый, что действительно предопределил его стратегию. Ошибся. Так или иначе, все без исключения аргументы советских историков о Крымской войне как о «заговоре против России» оказываются шиты белыми нитками. И постсоветских тоже.
Автор: Александр Янов, Institute of Modern Russia
Tweet
