Женские тюремные записки: «Добро пожаловать в ад!»

Этим летом в нашей камере на почве любви всем посрывало головы. Как всё это началось, я не знаю, но мои девицы почти каждый вечер стали вылезать на окна и общаться с «принцами», а потом пошла переписка…

В марте месяце я стала осужденной. Кроме моей новой приставки к имени и фамилии, не изменилось ничего. Обвиняемые, подсудимые, осужденные – в этих словах нет никакой разницы, потому что все мы просто заключенные одной тюрьмы, одной системы. Многие согласятся со мной в том, что срок получать гораздо легче, уже отсидев, чем уезжать в тюрьму с приговором, когда ты еще несколько часов назад шел пешком по улице, думал о насущном и отвлекался на рекламные щиты. В результате нашего приговора всего было арестовано пять человек. Трое уже сидели (Елена, моя сестра и я), и еще двоих арестовали в зале суда.

РОДНАЯ ТЮРЬМА

«Подельницы» – меня всегда коробило от этого слова, которое чаще всего, кстати, употребляли представители власти, чем сами заключенные. Я вообще заметила, что тюремная «лирика» больше привлекает внимание не тех, кто сидел (нам, видимо, и так ее хватало), а тех, кто нас охранял, возил, задерживал. Странно, правда? Было не по себе от того, что у двоих моих «подельниц» всё только начинается. Я не могу сказать, что мне было их жаль.Я отсидела уже столько, что моя жалость совсем куда-то улетучилась, а вместе с ней и сострадание к чужой беде. Когда нас спустили всех вниз и разместили по «конвойкам», один из конвоиров попросил меня перейти к моим только что арестованным «подельницам» и успокоить их. Скажу честно, мне этого не хотелось. Я даже где-то ликовала, что вот видите, а вы думали, что это вас минует. Но это было всего лишь минуту, а потом… Потом я начала, как бывшая старшая по камере, как человек, просидевший полтора года с несовершеннолетними, как обыкновенная «зэчка», рассказывать им о том, что такое тюрьма: что это совсем не страшно, что это все преходящее, что все будет нормально, что дежурные и администрация в изоляторе совсем не изверги, и что с ними будут общаться, как с людьми, а не как со скотом. Что всё зависит только от них. Об этом вообще можно рассказывать очень долго, когда ты этим живешь, когда ты уже по именам знаешь дежурных, когда у тебя дни идут не по календарю, а по сменам тех же дежурных, когда у тебя уже нет ничего другого, потому что к тебе вот уже полгода как никто не приходит на свидания, а письма приходят так редко, что ты уже не обращаешь внимания на звук «кормушки» (маленькая дверца в двери, с помощью которой можно общаться с заключенным, не открывая дверь), когда ты уже перестала считать дни, месяцы, потому что ты уже перестала ждать, т.к. поняла, что ждать некого и нечего. Тюрьма впиталась в меня как нечто ужасное, но зато уже привычное, знакомое, а поэтому и где-то родное.

МЕЧТЫ О ХОЗОБСЛУГЕ

Лену и Аню, так звали моих «подельниц», разместили по разным камерам, в «осуждёнки». Нас троих всех оставили в своих камерах, т.к. все были старшими в камере, и видимо, никто ничего не хотел менять (здесь я имею в виду администрацию). Надо отметить, что в случае крайнего нежелания переходить в «осужденку» по факту приговора, можно было написать заявление на имя начальника учреждения и тебя могли оставить в твоей же камере, только по какому принципу это решение принималось, никто не знал. Могли оставить и без заявления, а можно было привести массу доводов, написать сотню заявлений, и тебя все равно переводили. Здесь никто ничего не понимал, да и не поймет эту стратегическую дальновидность администрации.

А потом пришла весна, а за ней лето. Все эти шесть месяцев я провела в написании каких-то замечаний на протоколы судебных заседаний, написала кассационную жалобу, а потом стала ждать решений и ответов на всю эту глупость.

За шесть месяцев после приговора в тюрьме не случилось ничего. Все было как всегда, как есть, как будет. Новые люди будут сменять старых, а старых будут увозить этапы на зоны, и там они будут растворяться среди тысяч заключенных, и каждый из них будет жить своей жизнью, будет заводить и терять новых друзей, будет плакать по ночам в глухом одиночестве; но весь этот мир заключенных будет жить, питаясь день ото дня новыми свежими телами: арестованных, обвиняемых, подсудимых, просто заключенных.

Летом я уже окончательно знала, что впереди меня ждет отряд хозяйственного обслуживания, где я должна буду работать, в общем, что-то делать, или нет, выполнять полезную работу, которая будет направлена на мое исправление. Я не просто думала об этом, я мечтала об этом. Летом под нашими окнами я видела, как заключенные из отряда хозяйственного обслуживания (х/о, хозобслуга, обслуга и т.д.) гуляли по вечерам, играли в мячик, курили, сидя на лавочках, я смотрела на них, и все говорила своим малолеткам: «Смотрите, вот скоро и я так буду гулять!»

Мне было жалко уходить из камеры, я уже любила своих малолеток, и неважно: новеньких, стареньких. Этим же летом так получилось, что нас в камере осталось всего трое. И вот днем заказали на этап Женю, а ночью уехала Инга. Каково же было, когда на утреннюю проверку я вышла одна и с важным видом произнесла стандартную фразу:

– В камере один человек, все нормально!

ЛЮБОВЬ И КОШКИ

Я, правда, была не совсем одна, т.к. у нас в камере жила кошка Алиса. Ее принесли нам, по разрешению воспитателя, еще котенком. В Алису влюбились все сразу. Самым сложным было ее кормить, но, кстати, в бандеролях разрешалось присылать корм для кошек, который имел свойство заканчиваться. И вот – нет корма, осталась только баланда. В то лето к нам завели Антонину (потомственная графиня, как она говорила), сидела по статье за сбыт наркотиков со сроком в один год воспитательной колонии. Антонина постоянно требовала мяса, т.к. чего-то не хватало детскому растущему организму. И вот приезжает обед, на обед очень часто привозили положенную на камеру норму мяса. Мы это мясо честно делили между Антониной и нашей кошкой, так чтобы все были сыты и довольны. За счет того, что в камере сидели малолетки, то, конечно, нам давали свыше нормы и мясо, и рыбу. Приходилось даже иногда выбрасывать. Но бывали и такие дни, когда наша кошка переходила на кильку в томатном соусе, которую я пыталась промывать водой.

Животные в тюрьме запрещены, любые. Но в каждой камере, или почти в каждой, жила кошка или кот. Этим животным доставалось самое лучшее. Цирк начинался, когда приезжала какая-нибудь серьезная проверка, члены которой, видимо, имели аллергию на кошек, или просто не любили животных. Перед проверкой, а о них знали еще с самого утра, кошек начинали прятать: то в шкаф, то в стол, откуда они начинали истошно орать, как раз во время захода комиссии в камеру, или просто отдавали их дежурным или воспитателю на время проверки. Наша кошка была умной, она просто залезала в угол и сидела там молча, пока серьезные дяди равнодушно спросят нас о наших проблемах, статьях и сроках.

Этим летом в нашей камере на почве любви всем посрывало головы. В отряде хозяйственного обслуживания были не только женщины, но и молодые люди, которые также гуляли под нашими окнами. Как всё это началось, я не знаю, но мои девицы почти каждый вечер стали вылезать на окна и общаться с этими «принцами», а потом пошла переписка. Я ругалась страшно, хотя понимала, что это молодость, романтика, и по этим причинам меня все слушали, но тут же забывали о всех моих предупреждениях, и что подобное общение может повлечь неприятности, вплоть до карцера. Тайные письма нам передавали через прогулочные дворики, кидали в окна, и т.д. Инициатива, конечно же, была в руках моих подопечных, которых остановить было уже нельзя. Как-то раз Антонина прочитала мне письмо от своего «возлюбленного», в котором я нашла массу ошибок, в результате чего Антонина попросила меня помочь составить ответ. Так я написала свое первое любовное письмо в тюрьме. Через неделю я уже вела активную переписку со всеми поклонниками своих девочек, которые иссыхали по ним, судя по письмам, которые мы получали. Несмотря на это, я не переставала ругаться на девочек, но это было бесполезно, но все таки хоть как-то сдерживало эту волну внезапно вспыхнувших чувств.

11 августа, ровно через полгода после вынесения мне приговора, Московский городской суд оставил его без изменений, а это значило, что он вступал в законную силу, и впереди меня ждал отряд хозяйственного обслуживания, куда меня перевели ровно через месяц вместе с моей сестрой. Как-то раз я услышала слова сотрудника изолятора, переводившего из камеры в отряд х/о одну женщину: «Добро пожаловать в ад!».

Slon