Не полетят сегодня гуси (тюремный рассказ)

К концу третьего года из начисленного судом червонца Лехе Найденову стало казаться, будто самый конкретный выход из обступивших его проблем – сойти с ума. Нет, не косматить, не имитировать бред, припадки и прочую положенную в подобных случаях канитель. А реально, по-настоящему. Чтобы всерьез переместиться в то измерение, где потребности и ценности – совсем иные, где положено или загадочно улыбаться, или мучительно размышлять о чем-то сверхсерьезном, или безрассудно чудить в твердой уверенности, что никто с тебя за это не спросит.

 Сильно хотелось Лехе спрятаться в этом измерении. Правда, с оговоркой, с поправкой. Чтобы со стороны не позорно было, чтобы не запачкаться, чтобы не так, как у Васьки Цыгана с пятого барака. Тот заехал в позапрошлом году с семерой по народной [ Народная статья – статья 228 УК РФ (незаконное производство, сбыт, нарушение правил оборота и т.д. наркотических средств). ], и все поначалу было у него ровно и правильно: шконка [ Шконка (тюремн.) – тюремная койка. ] на уважаемом месте, семейники [ Семейник – в колонии сосед, с которым пьют чай, помогают друг другу в мелочах арестантской жизни и т.д. ] достойные, в мужиках с первого дня.

Когда-то у Лехи с Цыганом свиданки по времени совпали. К Лехе жена приехала, и к Ваське супруга пожаловала. Цыганова баба – фактуристая: глазища в пол-лица, волосы черными ручьями по плечам. То ли Кармен из кино, то ли солистка из ансамбля «Ромэн». Муж рядом с ней, несмотря на арестантскую робу, вполне достойно выглядел: осанка горделивая, нос орлиный с нервными ноздрями. Если волосы отпустить да гитару в руки – впору семейным дуэтом «ай-на-нэ» с эстрады петь.

Только все это полгода назад было, а на прошлой неделе видел Леха, как Васька у входа в лагерную столовую из урны бычки выбирал и суетливо их по карманам рассовывал. По инерции окликнул Леха Цыгана, но, едва увидел его лицо, понял, что не надо было этого делать. Потому что глаза, особо заметные на фоне обострившихся скул, были у Васьки совершенно отъехавшие, ничего не понимающие и никого не узнающие.

В тот же вечер знакомые арестанты из пятого барака рассказали Лехе, как у Цыгана все начиналось. Сначала соседи по проходняку [ Проходняк – участок барака между двумя рядами коек. ]отметили не свойственную ему задумчивость, потом услышали, как он сам с собой разговаривает. Когда обнаружилось, что Васька пропускает бани и докуривает за обиженными, стало ясно: пропал человек. С промки [ Промка (тюремн.) – здание или участок зоны, на котором размещены производства, где используется труд заключенных. ] Цыгана вмиг списали, с уважаемого близкого к «углу» места в бараке переложили к обиженным.

Никто из говоривших жгучей ненависти к бывшему товарищу не проявлял, но ничего похожего на сострадание не обнаруживал. Только праздное любопытство (как же так, мигом из нормального в сумасшедшего можно перекочевать?) и брезгливое пренебрежение (как же можно вот так запросто с обиженными полоскаться?).

Пытался представить Леха Найденов себя на месте Васьки Цыгана, но не слишком это получалось. С одной стороны, очень заманчиво на всем прошлом крест поставить и ничего не помнить, будто с тобой ничего не было, ничего не происходило. Соответственно и нынешних проблем не ощущать, не чувствовать, как твой срок тебя плющит и раскатывает. С другой стороны, как угадать и предвидеть, в каком направлении все события дальше пойдут? И уж никак не лезло в сознание, как арестант, еще вчера нормальный и порядочный, сегодня в зачуханной робе за обиженными окурки домусоливает. Жутко было даже представить, как все те, с кем раньше хлеб ломал, насущным делился, от тебя нос воротят. В переносном и самом прямом смысле этого выражения, потому что пахнет от тебя откровенной падалью.

Кстати, редко, но бывает, что сумасшедшие выздоравливают, что в мозгах у них что-то выпрямляется и налаживается. Тогда как? К нормальной жизни возвращаться? Но тому, кто общением с обиженными себя запятнал, прощения нет. Тут движение только в одну сторону, и обратного хода просто быть не может. Справка о прошлом душевном расстройстве здесь не сработает.

Еще немного пофантазировал Леха, прицеливая в себя судьбу Васьки Цыгана, и в молчаливом споре с самим собой решительно мотнул головой: нет, не годится для него этот путь. И не по причине его, Лехи Найденова, высоких жизненных принципов, на которые он, сын штукатура и школьной уборщицы, с грехом пополам окончивший в свое время только девять классов, никогда и не претендовал. И не потому, что трепетно уважал неписаный кодекс порядочного арестанта, отводящий в зэковской иерархии обиженным низшее место со статусом неприкасаемых. Просто здесь на первое место выступали… санитарные нормы, которые он с детства усвоил в самом элементарном виде (утром надо обязательно умываться, одежда у человека должна быть всегда чистой, ходить с черной каемкой под ногтями – неправильно).

Тут же вспомнилось, что, исходя из тех же лагерных примеров, с ума можно сойти и совсем по другому, не как у Цыгана, сценарию. Вот совсем недавно подвинулся разумом Витя Святой. Погоняло он свое «высокое» получил за то, что все свободное время в лагерной церкви проводил. Сумасшествие у Вити было мягким, незлобивым, даже не каждый день о себе напоминающим. Только все равно заметным. Сначала он, как и Цыган, сам с собою начал разговаривать. Говорил тихо, но отчетливо. Удивительно, по отдельности каждое слово различалось, а общий смысл, о чем он говорил, уловить было невозможно. Потом вся зона увидела, как Святой несколько часов кряду ходил по лагерному плацу взад-вперед с громадной клетчатой, свернутой в рулон, сумкой под мышкой. Любого, кого только встречал на пути, пусть даже совсем незнакомого арестанта из чужого отряда, Витя доверительно и не без гордости информировал: «За посылкой иду… Мои мне собрали… Заходи вечерком – заварим, угощу…»

Почему родился в его, как всем теперь было уже ясно, нездоровой голове, такой сюжет, сказать трудно. Одно было ясно: фантазия это была стопроцентная, ибо весь лагерь знал, что Витя – детдомовский, никаких родственников у него и в помине нет и посылок присылать ему просто некому.

Верно, неопасным и невредным было помешательство у Святого. Соответственно, сохранил он свое место в бараке среди «порядочных», с ним также продолжали здороваться за руку. Кажется, все прежним осталось после того, как «это» началось. Прежним – да не совсем. Все чаще смолкали арестанты в откровенных разговорах, едва рядом появлялся Витя, все реже приглашали его «попить чаю». Плюс ко всему списали Витю с промки. Сам смотрящий за сменой и посоветовал мастеру-мусору: «У него… это, того… гуси полетели, а тут механизмы, электричество, как бы чего не вышло…»

Получалось, что хотя и невинным было помешательство у Вити, но и такого помешательства было достаточно, чтобы угодить его носителю во второй сорт в непростом и непререкаемом арестантском табеле о рангах. Такая перспектива не устраивала Леху Найденова. Как же так – три года с репутацией, о которой в лагере принято говорить «респект и уважуха», а потом кувырком в фигуру, над которой не зло, но вовсе и не по-доброму хихикают, на которую пальцем показывают и у виска тем же самым пальцем крутят? Не годится!

И о другом всерьез подумалось. Ведь любой срок кончается, рано или поздно, и ему после его червонца, что только ныне представляется нескончаемым, придет время возвращаться. Если не в семью (редкому арестанту-тяжеловесу эту семью сохранить удается, потому как редкая жена за десять лет мужнина срока сыта будет одними свиданиями раз в четыре месяца и не скурвится, не загуляет), так просто в тот город, где его еще хоть кто-то помнит, где может мерцать чахлый огонек надежды на обустройство, работу и все прочее, так необходимое вчерашнему арестанту. Запросто могут обнаружиться здесь люди, когда-то сидевшие в той самой зоне и наверняка способные припомнить, как некогда у него, Алексея Найденова «полетели гуси». Стыдно!

Кстати, синонимов понятия «сошел с ума» в лагерном лексиконе великое множество. Помимо самого колоритного про полетевших гусей было здесь: «у него бак потек», «крыша поехала», «маргарин закапал» и много чего еще. Всегда в таких словах колючего, едкого и хлесткого хватало с избытком. Как представлял Леха, что все это может звучать рядом с его именем и самым непосредственным образом к нему может относиться, становилось не по себе. Не читал он новомодных изысканий о вполне материальном эффекте слов, но нутром своим всегда четко чувствовал, что слова эти не только звучат, но и лупят, ранят, калечат. Не хотелось, ох как не хотелось, чтобы такое произносилось, пусть в его отсутствие, пусть за его спиной, но именно про него.

Не мог Леха не вспомнить в этой ситуации и самого заметного, самого знаменитого сумасшедшего лагеря – Беню. Тот сидел так давно, что никто, включая старожилов-тяжеловесов, уже отмотавших по червонцу, не помнил, как заезжал он на зону. Всем казалось, что сидел Беня здесь всегда. Будто всегда с любого места на плацу была видна его долговязая фигура, неизменная зэковская ушанка с оторванными тесемками, а в придачу к ней – то громадная, свернутая чуть ли не из половины газеты козья ножка, то взятая из столовой зеленая арестантская шленка [ Шленка – тарелка. ], полная хлебных корок, то еще что-то необычное, но так же конкретно напоминающее о его душевном нездоровье.

Почему Беню с его откровенными признаками ненормальности держали в обычной зоне, а не отправляли туда, куда полагалось отправлять в подобных случаях (спецбольницу, принудительное лечение и т.д.), было непонятно.

Разумеется, гуляло по лагерю и свое, зэковское, тому объяснение. По-своему очень жизненное и логичное. Будто прибыл Беня со своим громадным сроком абсолютно здравым, мыслящим, нормальным, а потом случилось так, что закусился [ Закуситься – повздорить. ] он с кем-то из самой верхушки лагерной администрации, да настолько всерьез, что вызванному в срочном порядке с вахты наряду была поставлена задача: угомонить распоясавшегося арестанта.

Угомонить – значит подмолодить [ Подмолодить (тюремн.) – поколотить, избить. ]. Подмолодили, и… перестарались. Дальше – несложный выбор: или отправлять свихнувшегося не по своей воле арестанта куда надо, но при этом быть готовым к неприятностям и разборкам (как же так, принимали в зону нормального, а выпихиваете из зоны откровенно сумасшедшего, как и почему и т.д.), или оставлять в лагере, но при этом прятать от глаз проверяющих.

Администрация зоны второй путь выбрала. Потому и для всего лагеря Беня роль своего рода барометра выполнял. Гуляет он по плацу в ушанке, неподражаемо выворачивая и выбрасывая ноги, – значит, все нормально в лагере. Не видно Бени – значит, спрятали его мусора (в подвал изолятора, в кладовку при столовой). Верный признак, что в зону того и гляди комиссия, проверка или ревизия нагрянет.

Жила и никем не опровергалась еще одна версия причин сумасшествия Бени. Не менее логичная и не более фантастичная, чем предыдущая. Оказывается, на момент посадки умерла у него мать, и оказался Беня единственным наследником и, соответственно, владельцем замечательной квартиры в добротном сталинском доме в самом центре города. На эту квартиру и положил глаз большой мусорской начальник. Пробовал он через посредников уговорить вступившего в наследство и уже успевшего сесть Беню уступить – продать жилье. Понятно, за бесценок, как это нынче в мусорской среде принято. Когда Беня наотрез отказался, тогда и была организована в лагере ситуация, главной целью которой было настучать несговорчивого арестанта как можно сильнее по голове, чтобы ничего здравого там не осталось. Кажется, с поставленной задачей исполнители справились. Что такое «дом» и что такое «собственность» Беня на сегодняшний день, похоже, уже и не представлял. Даже слов таких в своем и без того небогатом рычаще-мычащем лексиконе не имел. А квартира его после нескольких условных продаж-перепродаж оказалась в собственности аккурат у дочки того самого мусорского начальника.

Гуляла по зоне и третья версия судьбы главного лагерного сумасшедшего. Менее правдоподобная, но право на существование все-таки имеющая. В первой своей половине версия эта ничем от предыдущей не отличалась, а вот во второй… имела такой закрученный с привкусом романтики и авантюры сюжет, что даже Дюма со своим Монте-Кристо просто заскучал бы от зависти.

Верно, едва оказавшись в зоне, стал Беня жертвой крутого мусорского беспредела. Верно, по причине того же беспредела был он жестоко избит и бившие его целились исключительно в голову, чтобы отбить и память, и здравый смысл. Только при этом (то ли мусора старались спустя рукава, то ли голова у Бени оказалась несотрясаемой) трезвый разум после всего этого он все же сохранил. Более того, этот самый разум подсказал Бене, что сложившуюся ситуацию пережить правильней будет… дураком. И сделать так не ради того, чтобы выжить, а ради того, чтобы добиться окончательной справедливости.

Арестанты, прежде по воле Беню знавшие, принесли в зону слушок, будто на этой самой воле в надежном месте под присмотром надежных людей хранятся документы, что неопровержимо свидетельствуют о преступной незаконности всех манипуляций с Бениной квартирой. Будто не просто били специально проинструктированные мусора Беню головой о стену, сбивая этой самой головой штукатурку с той самой стены. Будто главной целью этой экзекуции было не просто вышибить мозги у «виновника торжества», ввести его в состояние, когда любой, увидевший Беню со стороны, мог покачать головой: «Да у него гуси полетели…», а вытребовать у него эти документы.

Выходило, что тогда Беня своих экзекуторов и всех, кто за ними стоял и дирижировал, просто надул. Внешне имитировал стопроцентный крышесъезд и, соответственно, полное безразличие к судьбе материнского наследства, а внутри выковывал жесткую установку: выжить во чтобы то ни стало, чтобы по освобождении, каким бы нескорым оно ни было, непременно найти беспредельщиков в погонах и рассчитаться сполна. С кем официально, через суд, с необходимыми документами в руках, опираясь на серьезных юристов. С кем так, как они заслуживают, с учетом всего криминального прошлого и жестокого лагерного опыта. Вот якобы ради этого нескорого, но непременно грядущего момента высшей справедливости и напялил Беня на свою, возможно, увечную, но все-таки разумную голову колпак сумасшедшего, ради этого и вживался в образ главного дурака зоны, ради этого и утюжил целыми днями в любую погоду лагерный плац, прижимая к груди нелепую миску с хлебными объедками.

Разумеется, и судьбу Бени в обоих вариантах прикидывал на себя Леха Найденов. Первый, искренний, сценарий его просто страшил по уже известным и понятным причинам. Ибо кто знает, что может родиться в сознании искренне сумасшедшего и какие перемены последуют в его поведении? Опять же вспомнился Васька Цыган, в засаленной до нездорового блеска робе роющийся в урне у лагерной столовой и докуривающий бычки за обиженными. По поводу второго, симуляционного, он признавался сам себе: не вытяну. Признавался грустно, обескураженно и в то же время мужественно: вот так я, Алексей Найденов, не смогу. Даже не потому, что такая симуляция потребует запредельной концентрации воли, а потому что человеку вот так много лет подряд по двадцать четыре часа один на один только с собою, а с другими – ни словом ни полсловом, – просто невозможно.

Вот и наваливался вывод, что перспектива сумасшествия оказывалась привлекательной только издалека. Совсем как конфетка в нарядном фантике, которая после надкусывания могла оказаться не только невкусной, но и откровенно ядовитой. Движение по маршруту «полетевших гусей» всерьез грозило обернуться будущими проблемами, по сравнению с которыми нынешние проблемы могли показаться сущими пустяками.

Подумав, или, как принято здесь говорить, покубатурив, на эту тему еще немного, Леха вдруг обнаружил внутри непонятную тихую и очень светлую радость. Чуть позднее уже вдогон растеклось по сознанию объяснение этому состоянию, которому, казалось бы, и взяться было неоткуда. Будто какой-то тихий, но очень уверенный и даже жесткий голос то ли успокаивал, то ли инструктировал, а скорее все-таки командовал: «Не дергайся! Все у тебя будет ровно, все будет нормально, только со своей головой не шути, не для того голова человеку дается, чтобы он над ней эксперименты ставил, со своими мозгами в прятки играл, пригодится она еще, эта голова, и здесь, за колючкой, и на воле… Нельзя, никак нельзя человеку без головы…»

А еще вспомнилось, что очень редко, но бывает, что вытаскивает арестант счастливый билетик из лотерейного барабана судьбы: то амнистия, то жалоба в Верховный суд выстрелит, то еще какая-то совсем нечаянная радость.

Впрочем, и без лотереи судьбы остававшийся срок уже не казался громадной, нависшей, способной раздавить глыбой. Верно, семь лет в переводе на месяцы – это очень много. Верно, если все это в дни перевести – ужаса еще прибавится. Только зачем такой арифметикой заниматься? Те же самые семь лет в пропорции к уже прожитому – не то чтобы пустяк, но вполне преодолимая дистанция. Кстати, есть и какая-то средняя продолжительность жизни в стране, которая по международным меркам ничтожна, но в целом, в сравнении с теми же семью годами, очень даже прилично смотрится.

Вот с учетом всего этого и щелкнул неведомый тумблер внутри Алексея Найденова, и он, неожиданно для себя самого, вслух тихо, но отчетливо произнес:

– Вывезу… – Оглянувшись, не видит ли кто его, говорящего с самим собой, чуть громче и гораздо уверенней повторил: – Вывезу…

И рубанул ладонью левой руки по предплечью руки правой, уже сжатой в кулак. Жест не очень приличный, но, с учетом настроения и обстановки, ему вполне простительный.

Автор: Борис Земцов, index.org.ru