Нина была девушкой Берии, а потом ее посадили. Самое страшное началось, когда ее выпустили

Расхожий афоризм о сталинских временах гласит, что в годы репрессий полстраны сажало, а полстраны сидело. Этой фразой обычно подкрепляют тезис о том, что потомкам следователей и вохровцев не понять потомков заключенных — и наоборот. Меж тем, сажали и сидели нередко одни и те же люди — и если случаи, когда бывшие работники органов сами становились жертвами чисток, хорошо описаны, то примеров, когда те, кто сидел, начинали сажать, известно гораздо меньше.

Спецкоры издания «Холод» Ирина Щербакова и Анастасия Ясеницкая рассказывают одну из таких историй.

Как-то в 1947 году Нина Гневковская стояла на углу Столешникова переулка и Петровки, возле модного кафе «Красный мак», и болтала с двумя приятелями. Первый, Вениамин Гельфман, по прозвищу Витька Нос, нигде не работал, промышлял мелкой спекуляцией и часто менял женщин. За Гневковской, обаятельной круглолицей блондинкой, он тоже пробовал приударить, но получил отказ. Вторым собеседником девушки был Лев Ринкман, приятель Гельфмана.

Студентке заочного отделения Юридического института Нине недавно исполнилось 20. Она любила бывать в ресторанах и ходить на вечеринки. Видная девушка из хорошей семьи, она легко заводила знакомства — в том числе с непростыми людьми: знала, например, сына лидера Югославии Иосипа Броза Тито Жарко, который в годы войны учился в Москве, и советского пловца-рекордсмена Семена Бойченко. Ее приятели вращались в том же кругу — однако то, что произошло тем вечером, удивило даже их.

В какой-то момент рядом с компанией остановилась черная правительственная машина, проезжавшая по Петровке. Из окна высунулась лысая голова Лаврентия Берии — зампреда Совмина, ближайшего сподвижника Сталина и самого могущественного советского силовика.

— Здравствуйте, Ниночка, — сказал Берия. И уехал.

Так Витька Нос и Лев Ринкман узнали, что их подруга лично знакома с одним из главных людей в стране — хоть Нина и отнекивалась, в этой сцене все было очевидно.

Через несколько лет все трое друзей оказались в лагерях. Судя по всему, знакомство с Берией сыграло в судьбе Нины Гневковской роковую роль.

Мать Нины Гневковской работала закройщицей в ателье мод, а отец был капитаном госбезопасности. Вскоре после начала войны его командировали начальником особого отдела в 3-й танковый корпус Красной армии — Владимир Гневковский и его подчиненные должны были наблюдать за политическим и моральным климатом в подразделении и выявлять в нем шпионов и антисоветчиков. На службе Гневковский был ранен в голову и стал инвалидом. Его дочери в тот момент было 17. Свое детство она позже описывала так: росла под надзором офицеров МГБ.

У семей офицеров госбезопасности в СССР к тому моменту было привилегированное положение. Нина Гневковская любила красивую жизнь — а главное, могла ей жить даже в суровые военные и послевоенные годы. Она проводила много времени в ключевых для тогдашней модной публики местах в центре Москвы — в саду «Эрмитаж» и гостинице «Люкс» на Горького (современной Тверской), 10, в ресторанах «Националь» и «Коктейль-Холл», а также в Столешниковом переулке. В те годы его называли «Спекулешников» — как вспоминает писатель Эдуард Хруцкий, это была не просто улица, а «своеобразная жизненная установка, идеология»: кроме роскошного кафе «Красный мак» здесь располагалась лучшая в Москве табачная лавка, два магазина «Меха», ювелирный и другие островки роскошного быта в советском государстве.

Впрочем, история знакомства Нины Гневковской и Лаврентия Берии началась не здесь, а в нескольких кварталах выше по Горького — на площади Маяковского. Было 9 мая 1945 года: на улицах Москвы толпы людей праздновали победу. Гневковская договорилась встретиться со своей подругой Лидой Улерьяновой у здания концертного зала филармонии. Время шло, а Лиды все не было. Гневковская пыталась позвонить подруге из телефонного автомата, но сначала никто не брал трубку, а потом закончились гривенники.

В этот момент к Нине подошел человек в военной форме — он наблюдал за девушкой уже некоторое время. Мужчина представился Павлом Семеновичем, предложил Нине монету, чтобы та позвонила еще раз, а когда у Улерьяновых опять никто не ответил, предложил прокатиться на его машине до дома Лиды. Лиды дома не оказалось, но так в жизнь подруг вошел новый знакомый: с тех пор Павел Семенович не раз катал Гневковскую и Улерьянову на машине, дарил им билеты в театр, консерваторию и на стадион «Динамо». Гневковская не удивлялась: она привыкла к поклонникам, часто нравилась военным и вообще любила мужское общество.

Однажды после концерта Павел Семенович повез Гневковскую «к себе на дачу», обещая, что вскоре к ним присоединится друг. Они приехали в большой каменный дом в Одинцово, похожий на дворянскую усадьбу. Вскоре явился «друг» — им оказался Лаврентий Берия, подлинный хозяин дачи (Павла Семеновича в реальности звали Рафаэль Семенович Саркисов, он был начальником охраны Берии, регулярно привозил ему девушек и даже составлял по просьбе шефа их список).

Увидев Берию, Нина Гневковская заплакала. От однокурсниц она уже слышала, что Берия выискивает по Москве привлекательных девушек, чтобы их «использовать как женщин».

— Ну что вы плачете, Ниночка? — спросил Берия. — Моему адъютанту пришлось за вами восемь месяцев охотиться.

— У вашего адъютанта высокое звание, но незавидная должность — бегать по улицам за девчонками, — ответила она.

(Этот разговор, как и другие подробности отношений девушки с Берией, «Холод» восстановил по показаниям из следственного дела Гневковской. К таким документам следует относиться с осторожностью: следователи вольно обращались с тем, что им говорили обвиняемые, а нередко и просто придумывали показания за них. Однако рассказ Гневковской об отношениях с Берией в целом похож на другие воспоминания о том, как зампред Совнаркома общался с женщинами)

Берия пригласил Гневковскую к столу, предложил «откушать жареного медведя», а потом позвал играть в бильярд. Всю дорогу он пытался приставать к девушке: «Если я забью шар в лузу, то вас поцелую» — однако, как утверждала Гневковская, в итоге она ушла спать в гостевую комнату одна. После этого дома и на даче у Берии она ночевала не раз (иногда — в компании Улерьяновой), но на флирт взаимностью не отвечала и неоднократно просила чиновника оставить ее в покое. «Намерения его простирались дальше обедов и ужинов, — писала Гневковская через несколько лет, — но никакие его подарки и предложения я не принимала». Гневковская утверждала, что секса с Берией у нее ни разу не было.

Люди Берии регулярно следили за Гневковской. На одном из допросов Нина вспоминала такой случай: однажды, подходя к магазину, она заметила возле него правительственную машину. В ней оказался Берия: сказал, что ему скучно обедать в одиночестве, и пригласил Нину с собой. После обеда он появился перед девушкой в «совершенно неприличном виде: в одной пижамной куртке и туфлях» и стал «вести себя нехорошо».

— Знаете, вы почти дурак! — сказала Гневковская.

— Представьте себе, что этого мне никто никогда не говорил, — ответил Берия и продолжил «приставать к [Гневковской] как к женщине».

Отбиваясь от его ухаживаний, Гневковская заводила романы с мужчинами, которые ей нравились по-настоящему, — одного из них, Александра Бермана, она даже называла мужем. А ровно через три года после знакомства с Берией у Гневковской начались проблемы.

В мае 1948 года арестовали Гельфмана и Ринкмана — двух приятелей Гневковской, которые были с ней у кафе «Красный мак». Их обвинили в измене Родине — а именно в том, что они якобы собирались бежать из СССР.

Через несколько месяцев в следственный изолятор попала Лида Улерьянова — незадолго до того ее молодого человека, того самого пловца-рекордсмена Семена Бойченко, осудили на 10 лет лагерей за «антисоветскую пропаганду». Девушка заявила соседкам по камере, что знакома с Берией и что, как только тот узнает о ее аресте, Улерьянову сразу выпустят. И действительно: вскоре девушка оказалась на свободе.

В июле 1949 года арестовали гражданского мужа Гневковской, Александра Бермана. Его обвинили в краже ткани с предприятия с целью спекуляции. Нина Гневковская была вынуждена ходить на допросы и давать показания. Все это время она продолжала видеться с Берией. Пыталась ли она обсуждать с ним аресты близких, неизвестно. По ее словам, Гневковская постоянно видела слежку за собой — на все вопросы Берия отвечал, что это «по работе».

Новый, 1950 год Нина и Лидия должны были праздновать у Берии. Ехать обеим совершенно не хотелось. По воспоминаниям Гневковской, девушки спрятались в номере «Гранд-отеля» — старой, еще дореволюционной гостиницы неподалеку от Красной площади. Из окна было видно: Павел Семенович ходил по площади Революции и искал их, но ушел ни с чем.

Это был последний раз, когда девушки видели адъютанта Берии. Больше чиновник за ними никогда никого не присылал. Александра Бермана приговорили к 18 годам тюрьмы. Лидия Улерьянова вскоре вышла замуж за шофера. К тому моменту, как она родила дочь, Нина Гневковская третий год сидела в лагере.

В ночь с 13 на 14 февраля 1950 года в трехкомнатную квартиру на Таганке, где Нина Гневковская жила с родителями и младшей сестрой, явились с обыском сотрудники госбезопасности. Они изъяли, среди прочего, советский журнал «Америка», вырезки из иностранных изданий и рукописную тетрадку со стихами, а саму девушку арестовали по обвинению в антисоветской агитации и измене Родине. Основанием для обыска и ареста стали показания Гельфмана и Ринкмана, которые сообщили чекистам, что Гневковская рассказывала антисоветские анекдоты и сочувствовала их планам эмигрировать. А еще — фотография Гневковской в пестром платье, которую она подарила Витьке Носу. На обороте была надпись: «Пусть сбудется твоя мечта о сияющем окне в небоскребе на углу Бродвея».

Следствие начал вести капитан МГБ Ковалев, но, по словам Гневковской, после трех-четырех допросов он отказался от дела, «не поверив в [ее] виновность». Больше месяца Гневковскую не вызывали на допросы, а после следствие перепоручили младшему лейтенанту Иванову.

Гневковскую обвиняли в контактах с иностранцами с крамольными целями и в антисоветской агитации — вспомнили, в частности, сына Тито (как раз за несколько месяцев до ареста Гневковской СССР и Югославия поссорились; в советских газетах Тито называли фашистом) и сына одного из руководителей компартии Венгрии. Девушка отвечала, что с этими людьми ее связывало исключительно «желание развлечься» и ни с кем из них она не была близко знакома: просто виделась на вечеринках, пила вино, ела мороженое. Еще Гневковская сказала, что никогда не обсуждала политику с Гельфманом и Ринкманом, потому что считала их слишком ограниченными — «их интересы были сосредоточены на приобретении модных вещей».

Однажды Гневковскую спросили, рассказывала ли она о своем общении с иностранцами знакомым советским офицерам. Она ответила, что не рассказывала, потому что не видела в этих контактах ничего предосудительного. В ответ на это — во всяком случае, если верить протоколу допроса, — следователь Иванов заявил: «Неправда! Вы знали, что все вышеуказанные офицеры Советской армии прекратили бы с вами всякие взаимоотношения, если бы узнали о связях с иностранцами. Покажите правду, почему вы скрыли свою связь с иностранцами от знакомых офицеров Советской армии?».

В деле Гневковской тщательно создан портрет девушки, живущей за пределами морали, как ее понимала тогдашняя советская официальная риторика. Иванов долго допрашивал молодых людей, с которыми у Гневковской были отношения или просто секс, заставлял ее рассказывать о своей личной жизни и о перенесенном венерическом заболевании. Один из вопросов звучал так: «Из всего сказанного следствие делает вывод, что вы вели развратный образ жизни. Покажите, почему вы встали на путь проституции?».

Еще разговор часто возвращался к фотокарточке с подписью о Бродвее. Следствие считало это напутствием, которое Гневковская дала Гельфману, поддерживая его желание сбежать из СССР. Девушка утверждала, что имелся в виду вовсе не Нью-Йорк — в те годы Бродвеем молодежь называла ту самую улицу Горького, вокруг которой пролегали основные маршруты прогулок Гневковской и ее друзей.

Несколько лет спустя в прошении о помиловании Вениамин Гельфман признается, что часть показаний он дал под давлением — например, его били прорезиненным брезентовым ремнем. Гневковская о физических пытках никогда не говорила, но вспоминала, что показания из нее пытались выбить криком и угрозами. По ее словам, однажды на допрос к ней пришел полковник МГБ.

— Я нахожусь в Советском Союзе и правду найду, — заявила ему девушка.

— Много было таких дураков, которые пытались найти правду, но вот уже 33 года стоят стены МГБ, и многие искатели поразбивали себе о них лбы, — ответил мужчина. — А стены до сих пор целы.

На следующий день он снова пришел на допрос к Нине и, по ее воспоминаниям, спросил следователя:

— Что, все пытается разбить лбом наши стены?

А затем обратился к Гневковской.

— Ничего, — полковник показал на несгораемый шкаф в комнате, — мы вам сейф принесли, а то вы, чего доброго, прошибете стены, а сейф все-таки покрепче, об него биться удобнее.

Свою вину Нина Гневковская так и не признала, что не помешало суду дать ей семь лет лагерей за клеветнические высказывания в отношении советской власти. Пыталась ли она в разговорах со следователями апеллировать к Берии, неизвестно — как и неизвестно, был ли ее арест связан с кулуарной борьбой между бывшим начальником НКВД Берией и новым министром госбезопасности Виктором Абакумовым, которая происходила в начале 1950-х. В материалах дела упоминается, что сотрудники МГБ еще в конце 1940-х предлагали Гневковской стать осведомительницей, но она отказала — а сам Берия в документах не фигурирует вовсе: Гневковская только один раз вспоминает про «Павла Семеновича», который доставал для нее билеты в театр.

Отбывать наказание Нину Гневковскую отправили в тайгу на севере Кировской области. Там находился Вятлаг — один из крупнейших советских исправительно-трудовых лагерей. К 1948 году в Вятлаге находились 25 тысяч заключенных. Из них женщины составляли меньшинство — 22 процента. Заключенные занимались в основном заготовкой и переработкой древесины.

Изначально лагерь строили вокруг небольшого поселка, но к началу 1950-х он успел изрядно разрастись. Заключенные сами построили ирригационную систему, чтобы осушить болотистую низину и застроить ее бараками и инфраструктурой: в лагере работали баня и библиотека, а еще именно из Вятлага пошла «мода» на лагерные театры, которая распространилась по системе ГУЛАГа после войны.

Впрочем, в первую очередь Вятлаг оставался обычным советским лагерем со всеми присущими ему суровыми приметами. Всюду тянулась колючая проволока, жилые зоны окружал трехметровый деревянный забор. Бараки кишели клопами, мышами, тараканами, крысами, вшами. Отбывавшая срок в Вятлаге Вера Исайкина в мемуарах рассказывает, что в основном заключенных одевали в обноски красноармейской формы — иногда с пулевыми пробоинами и следами крови (вероятно, это была одежда, оставшаяся от убитых и раненых в войну).

Работать было тяжело: заключенные рубили лес, заготавливали шпалы, строгали дерево в мастерских. Некоторые рубили себе пальцы, чтобы попасть в лазарет, где можно было отлежаться, отдохнуть и более-менее отъесться: как и в других лагерях, кормили в Вятлаге плохо. Исайкина вспоминает, что однажды заключенная, бывшая учительница, от голода зарубила рабочую лошадь и стала есть сырое мясо.

Именно здесь провела почти четыре года Нина Гневковская. Все это время сама девушка, ее мать и тетка из Ленинграда Мария Береснева не раз писали жалобы и прошения о пересмотре дела в разные органы. «Мне очень обидно незаслуженно нести такое тяжелое обвинение, — писала Гневковская. — Больно быть оторванной от Комсомола, института, семьи и жизни. Я все-таки хочу найти правду и не потеряла в это веры». Ответ всегда был один и тот же: оснований для пересмотра дела нет.

Своим товарищам по лагерю Гневковкая подробно рассказывала историю своей жизни, но изменила в ней несколько деталей. Отец-капитан МГБ превратился в генерала — возможно, в качестве меры безопасности: проверить информацию о чине Владимира Гневковского в условиях лагеря было невозможно, а издеваться над дочерью генерала лагерные сотрудники побоялись бы. При этом художница и переводчица Наталья Семпер-Соколова, которая сидела в Вятлаге вместе с Гневковской, рассказывает, что та сильно переживала то, как равнодушно отец отнесся к ее аресту. В своих воспоминаниях Семпер-Соколова приводит такую реплику Нины: «Представьте себе, я стою у двери под стражей, мама рыдает, умоляет, а он сидит за столом, читает газету и даже не смотрит на меня, говорит: „Мы никогда не ошибаемся, помни: значит, так тебе и надо“».

Свое дело Гневковская теперь напрямую связывала с Берией — а история их отношений теперь превратилась почти в страшную сказку. В изложении той же Семпер-Соколовой рассказ Нины звучал так: «На одном пиру меня напоили вином с какой-то снотворной примесью. Ничего не помню, проснулась в чужой комнате на диване, раздетая, под шелковым покрывалом. Открылась дверь и вошел сам Берия, в пиджаке, рубашке, при галстуке, но… без штанов. Начал приставать, я царапалась, кусалась, кричала, ему не удалось взять меня, разозлился и ушел. Одежда моя и шубка лежали рядом на кресле; у меня была нервная дрожь, кое-как оделась, кто-то меня выпустил, и я вернулась домой. Через неделю за мной пришли».

К 26 годам Нина Гневковская подорвала здоровье на исправительных работах — как писала ее мать в одном из заявлений, стала инвалидом второй группы. Летом 1953 года девушку назначили заведующей кухней в подсобном хозяйстве — на такие должности в лагерях обычно попадали так называемые «придурки», сотрудничавшие с администрацией. Работа была хлебной, но Нину Гневковскую репутация «придурка» не устраивала. «Она отказывалась, отбивалась от этой должности, даже плакала, но ее заставили, и тогда она крепко взялась выжимать из нормы на рыло все, что возможно, не утаивая ни крошки ни себе, ни другим. В столовой чудеса в решете: пирожки, беляши, картошка, салат, красная рыба! — пишет Семпер-Соколова. — Нина сама вела отчетность и хозяйничала в кухне с помощью кухарки и судомойки».

Выйдя на волю, Гневковская собиралась доучиться в институте и добиться справедливости: «Буду жить в общаге и учиться на адвоката, доберусь до правды!».

26 июня 1953 года Лаврентия Берию арестовали по обвинению в измене Родине. После этого Гневковскую, которой весенняя «бериевская» амнистия не коснулась, увезли из Вятлага в Москву — на допросы. В октябре она снова дала показания — и подробно описала, как и когда встречалась с бывшим комиссаром госбезопасности. 23 декабря Берию расстреляли. Меньше чем через месяц Верховный Суд СССР оправдал Нину Гневковскую «за отсутствием состава преступления».

Гневковская вернулась в Москву. Простила ли она отца и вернулась ли жить к родителям, неизвестно. Но она действительно занялась юриспруденцией.

​​В мае 1970 года в московскую квартиру сотрудницы Института информации Людмилы Алексеевой пришли с обыском. Алексеева хранила дома самиздат, перепечатывала альманах «Хроника текущих событий», рассказывавший о политических преследованиях и их жертвах, в ее квартире нередко устраивались встречи диссидентов. А еще она собирала пожертвования на помощь политзаключенным — и во время обыска гэбисты нашли кошелек, в котором лежали 300 рублей: сумма, сравнимая с двумя-тремя обычными месячными советскими зарплатами.

— Людмила Михайловна! А откуда у вас столько денег? — спросила у Алексеевой следовательница. Привлекательная женщина средних лет, она была одета так, будто выехала на обыск прямо из театра: модные импортные туфли, платье с люрексом, тщательный макияж.

Алексеева ответила, постаравшись, чтобы ее голос звучал уверенно:

— Вы хотите сказать, что советский гражданин, работая, не может накопить 320 рублей?

Как ни странно, после этого разговора кошелек у Алексеевой не изъяли.

Через несколько месяцев знакомый Алексеевой встретил ту же следовательницу в гостях. Она вспомнила обыск у Алексеевой и пренебрежительно бросила: «Они называют себя интеллигенцией, а в шкафу всего-то один костюм висит». Подвыпив, она разоткровенничалась: «Я отсидела свое и получила урок: лучше отправлять в лагерь других, а не самой там оказаться».

Следовательницу звали Нина Гневковская.

«Холоду» не удалось выяснить, как бывшей заключенной Вятлага удалось устроиться на работу в московскую прокуратуру. Можно предположить, что ей помог отец, но подтверждений этому нет. В 1950-е, в преддверии Оттепели, на фоне массового освобождения заключенных после смерти Сталина Гневковская могла обойтись и без помощи отца. Так или иначе, в какой-то момент Гневковская, которую посадили по политической статье за то, что она читала неправильные журналы и общалась с неправильными людьми, сама стала сажать инакомыслящих.

К концу 1960-х годов, по мере того, как советский режим откатывался в брежневский консерватизм, а диссидентское движение развивалось, обыски и аресты стали для правозащитников обыденной реальностью: как писал один из самых заметных диссидентов Владимир Буковский, о них говорили, «как другие говорят о свадьбах, крестинах и новых нарядах». Многие из этих обысков проводила именно Гневковская.

Первый раз в архивах «Мемориала» имя бывшей заключенной появляется в новом контексте в связи с демонстрацией на Пушкинской площади 22 января 1967 года. В тот день там собрались несколько десятков митингующих, протестовавших против ареста четырех человек за распространение «Белой книги» — сборника документов о процессе над писателями Андреем Синявским и Юлием Даниэлем. Как только они развернули плакаты с требованием освободить арестованных и отменить две новые статьи Уголовного кодекса об инакомыслии, к ним с разных сторон подбежали люди в штатском и вырвали лозунги из рук. Нескольких человек задержали. Пятерых мужчин — их звали Владимир Буковский, Илья Габай, Вадим Делоне, Евгений Кушев и Виктор Хаустов — обвинили в организации групповых действий, нарушающих общественный порядок: это была как раз одна из новых статей, которые протестующие требовали отменить. Нина Гневковская вошла в следственную группу и проводила допросы обвиняемых.

На этих допросах снова шла речь о сексе и аморальном образе жизни, только теперь Гневковская уже задавала вопросы, а не отвечала на них. «Широко обсуждались реальные и вымышленные факты из интимной жизни обвиняемых, свидетелей и других лиц, — писал об этом деле диссидент Павел Литвинов. — Относительно одного из обвиняемых задавался ряд провокационных вопросов, целью которых было создать впечатление, что это сексуально извращенный человек».

В качестве одного из свидетелей Гневковская вызвала в прокуратуру учителя литературы Леонида Зимана, который дружил с Габаем еще с институтских времен. Это был первый допрос в его жизни. «Конечно, я испугался. Другое дело, что я не показал виду, — рассказывает „Холоду“ 83-летний Зиман. — Им [следователям] очень хотелось, чтобы дали отрицательную характеристику, но я сказал, что Илья Габай — это самый лучший человек из всех, которых я когда-либо в своей жизни встречал». По воспоминаниям диссидента, эти слова не понравились Гневковской: она начала угрожать ему арестом. 50 лет спустя Зиман вспоминает следователя как «невзрачную женщину», «классический вариант работников наших правоохранительных органов».

В итоге Илью Габая отпустили еще до суда. Остальным фигурантам дела повезло меньше. Хаустова и Буковского приговорили к трем годам колонии, Кушеву и Делоне назначили год условно. Это было первое из известных, но не последнее дело диссидентов, которое вела Нина Гневковская.

21 августа 1968 года в Прагу вошли советские танки, которые должны были подавить «Пражскую весну» — попытку либерализации коммунистического режима. Через четыре дня в Москве семь человек сели на брусчатку Красной площади и развернули плакаты в поддержку чехов; на одном из них был лозунг «За вашу и нашу свободу». Долго просидеть им не удалось — милиционеры и люди в штатском избили демонстрантов и упаковали их в машины.

Для расследования дела в московской прокуратуре была создана бригада, в которую вошла Нина Гневковская. Она, в частности, занималась Вадимом Делоне, с которым уже была знакома по делу о митинге на Пушкинской. Именно Гневковская подписала постановление о привлечении Делоне как обвиняемого, допрашивала его самого и его родственников. Она же назначила 20-летнему юноше судебно-психиатрическую экспертизу — как сочли другие диссиденты, чтобы запугать Делоне «психушкой». Комиссия сочла Делоне вменяемым (а двух других демонстрантов не сочла, и их направили на принудительное лечение). Суд отправил его в лагерь на два года и 10 месяцев.

Еще через год Гневковская вела дело Владимира Гершуни — диссидента, который, как и следовательница, уже отсидел срок при Сталине. На этот раз прием с карательной психиатрией сработал: через неделю после ареста по обвинению в клевете на советский строй комиссия Института Сербского признала Гершуни невменяемым. Он провел в психиатрических больницах, где ему кололи аминазин и галоперидол, следующие четыре года.

В том же 1969 году Гневковская обыскивала квартиру математика, шахматиста и переводчика Юлиуса Телесина. Ее подчиненные изымали книги, статьи, рукописи, сборники стихов — от Сергея Смирнова до Цветаевой, — черновики писем. Сама следовательница Телесину запомнилась не слишком. В разговоре с «Холодом» он охарактеризовал ее теми же словами, что и Леонид Зиман: «Очень невзрачная».

Чем занималась Гневковская в 1970-х, неизвестно: в связи с политическими процессами ее имя в этот период не упоминается. Но в прокуратуре она работать продолжала — и в 1980 году пришла с обыском к Ирине Гривниной, члену правозащитной организации, которая боролась с карательной психиатрией.

Звонок в дверь Гривниной раздался около семи утра. В мутный глазок она разглядела даму в красивом большом берете. Та сказала: «Я из Ленинграда». Гривнина решила, что к ней снова приехали родственники ленинградского историка, которого направили на принудительное психиатрическое лечение, и открыла дверь. В квартиру ввалились восемь оперативников и Гневковская.

«Когда она вошла, и я увидела ее рожу без глазка, я похолодела, — вспоминает Гривнина в разговоре с „Холодом“. — Гиена. Хотя я хорошо отношусь, собственно, к гиенам, выражение рожи у нее было точно как у гиены, которая жрет падаль». Гривнину признали виновной в клевете на советский строй и приговорили к пятилетней ссылке в Казахстан.

В том же 1980-м году Гневковская проводила обыск у диссидентки Натальи Кравченко, одной из составительниц правозащитного бюллетеня «Хроника текущих событий». Это последний раз, когда ее имя упоминается в контексте политических преследований. Оперативники Московского уголовного розыска вспоминали, что через год после дел Кравченко и Гривниной Гневковская расследовала убийство и изнасилование 11-летней девочки, и называли ее «профессионалом высочайшего класса». «Следователь с большой буквы. К сожалению, уже ушла из жизни, — говорил бывший замначальника убойного отдела МУРа Вячеслав Лихачев в 2020-м году. — У нас в МУРе о ней легенды ходили».

29 мая 2001 года в эфир вышла телепередача «Как это было», посвященная акции 25 августа 1968 года на Красной площади. 75-летняя Нина Гневковская давала корреспондентам интервью у себя дома — это единственное видео с ее участием, которое удалось найти «Холоду». Отставная следовательница, одетая в светло-серый пиджак, на фоне типичного для советских интерьеров ковра низким хриплым голосом ругала диссидентов. «Это люди, которые не хотели ни учиться, ни работать, а жить за те средства, которые высылали антисоветские организации зарубежные из Италии, из Израиля», — говорила Гневковская через много лет после того, как режим, при котором она сидела и сажала, ушел в прошлое.

По воспоминаниям друзей, умерла Нина Гневковская в 2009 году. «Холоду» не удалось узнать, была ли у нее семья. Диссиденты говорят, что ни о каких близких Гневковская никогда не упоминала.

В 2010 году историк диссидентского движения Алексей Макаров брал интервью у Ады Слуцкой, в начале 1950-х отбывавшей наказание в Вятлаге. Одной из тех, кого Слуцкая хорошо помнила в лагере, оказалась Нина Гневковская: она много раз помогала Слуцкой в лагере, и женщины продолжали общаться и после отсидки, вплоть до смерти Гневковской.

Макарову запомнилась редкая фамилия — он не раз видел ее в «Хронике текущих событий». Он решил проверить архивы «Мемориала» и нашел пожелтевший лист бумаги — заявление от июня 1990 года, адресованное Московскому объединению репрессированных. «Прошу принять меня членом Вашего объединения, — писала Нина Гневковская. — Приложение: справка о реабилитации и две фотокарточки».

С фотографии смотрело лицо женщины лет пятидесяти с аккуратной высокой прической. Глаза у нее были усталые.

Авторы благодарят Сергея Бондаренко, Марию Дубовскую, Ксению Уряшзон, Елену Александрову и Лилию Зайнетдинову за помощь в подготовке материала.

_{​​Источники: Алексеева Л. М., Голдберг П. Поколение оттепели. М., 2006; Артемова А., Рар Л., Cлавинский М. Казнимые сумасшествием. Франкфурт-на-Майне, 1971; Архив Вятлага НКВД — МВД СССР и его история // Отечественные архивы. № 3, 2007; Башкатов С. Как таксисты операм помогли; Бердинских В. А. История одного лагеря. М., 2001; Буковский В. К. И возвращается ветер. М., 2007; Правосудие или расправа? // Дело о демонстрации на Пушкинской площади 22 января 1967 года. Cборник документов под редакцией Литвинова П. М. Лондон, 1968;  Ваксберг А. И. Нераскрытые тайны. М., 1993; Воспоминания Бронштейн (Широковой) С. А. // Архив «Международного Мемориала»; Воспоминания Исайкиной В. П. // Архив «Международного Мемориала»; Горбаневская Н. Е. Полдень: дело о демонстрации на Красной площади 25 августа 1968 года. Франкфурт-на-Майне, 1970; Горбаневская Н. Е. Что я помню о демонстрации; Заявление Нины Гневковской на вступление в Московское объединение репрессированных // Архив «Международного Мемориала».Кавалли А. Вы не женщины, вы гады!; Как это было.29.05.2001; Крохин Ю. Ю. Души высокая свобода: Роман в протоколах, письмах и цитатах. М., 2001; Политбюро и дело Берия. Сборник документов. Под общей редакцией Мозохина О. Б. М., 2012.; Рожнев С. Школа в Вятлаге. 1930-е-1950-е годы; Сборник документов общественной группы содействия выполнению хельсинских соглашений. Выпуск 8. Нью-Йорк, 1984; Семпер-Соколова Н. Е. Портреты и пейзажи. Частные воспоминания о XX веке. М., 2007; Следственное дело Нины Владимировны Гневковской // Архив «Международного Мемориала»; Улановская Н. М., Улановская М. А. История одной семьи: Мемуары. СПб, 2003; Хроника текущих событий. №№ 12, 1970, 19, 1971; Хруцкий Э. А. Тайны уставшего города. История криминальной Москвы. М., 2015}  

See more Tweet