Гомельское издание «Сильные новости» рассказывает о криминальных страницах истории своего города, которые все еще влияют на настоящее.
Пир после войны
Обычно о прошлых преступлениях мы пишем, опираясь на архивные материалы — протоколы допросов, различные материалы следствия и судебные приговоры. В худшем случае — на старую газетную хронику. А если посмотреть на ситуацию с другой стороны? Взглядом преступника, пусть и сидящего за решеткой и раскаивающегося? Такую возможность нам предоставляет издание «Голос заключенного», выходившее некогда в Гомельском исправительно-трудовом доме.
Сегодня такое трудно представить, но во времена «советской демократии» 1920-х годов заключенные гомельской тюрьмы издавали свою газету. В первое послереволюционное десятилетие ставились многие смелые эксперименты — от белорусизации до попыток гуманистического перевоспитания преступников. И упомянутая газета — уникальное тому свидетельство.
Гомель 20-х годов буквально захлестывала волна преступлений. С одной стороны — Первая мировая и гражданская войны оставили хаос и разруху. А введение в 1921 год «Новой экономической политики» (НЭП) и поощрение частной инициативы вновь привело к социальному расслоению. Жадными глазами смотрели безработные и пролетарии, именем которых теперь вершилась власть, на новых богачей. «Нэпманы» вновь «ели ананасы и жевали рябчиков» в заведениях типа гомельского кафешантана «Эльдорадо». «За что боролись?», — вопрошали идейные революционеры и демобилизованные красноармейцы. Плюс, на улицах скиталась многомиллионная армия беспризорных подростков, потерявших родителей. Ряды преступного мира пополняли и дезертиры из разных армий, и крестьяне, выбитые из привычной жизненной колеи. В банды вступали даже бывшие военнопленные, которые не смогли добраться до Родины.
Например, знаменитая гомельская банда «Черный ворон», орудовавшая в Москве, Киеве и Николаеве, была создана бывшими агентами царской полиции, чекистами, милиционерами и красноармейцами. Дерзкие налетчики нападали по ночам на квартиры гомельских буржуев-«нэпманов» и грабили даже поезда с членам ВЦИК Украины. О «Черных воронах» мы еще расскажем отдельно. А какие еще «дела» творили в те времена гомельские «мазурики»?
Криминальная статистика
«Голос заключенного» приводит точную статистику. В июле-декабре 1924 года в Гомельском исправдоме сидело 723 человек. Наказание тут отбывали не только гомельчане, но и жители других уездов. Например, Речицкого — где не было своего тюремного замка. По статьям гомельские «зека» распределялись так. За убийства сидело 62 человека, за преступления в области половых отношений — 16, за другие преступления против личности — 60 , за разбой, грабежи — 220 , за простые кражи — 99, прочие имущественные преступления — 40, должностные преступления — 47, государственные преступления — 12, преступления против порядка управления — 33 , самогонокурение — 72, и прочие преступления — 47 человек.
Отсюда видно, что преобладают имущественные преступления — грабежи и кражи. Они составляют более 50% всех совершенных противоправных деяний. В свою очередь, более чем две трети из них — грабежи и разбои. То есть преступник того времени предпочитал простой и дерзкий «гоп-стоп» более сложному хищению, требовавшему зачастую профессионализма. Наличие на руках у населения большего количества оружия и опыт Первой мировой и гражданской войн также способствовали разбойной практике. Сравнительно большое количество убийств, очевидно, было порождено теми же причинами. Войны обесценили человеческую жизнь.
По «антисоветским» политическим статьям было осуждено меньше людей, чем за убийства — всего 55 заключенных. И еще меньше — за изнасилования. Видимо, последнее связано с расцветом проституции и доступностью секса в условиях вызванных войной падения нравственности и диспропорцией полов.
Кавалерист за решеткой
Тут же даются и портреты заключенных, зачастую мастерски выведенные литературными талантами Гомельского исправдома. Видимо, немало интеллигентных и одаренных людей пополняли в те времена ряды преступного мира.
Попадали за решетку и герои гражданской войны. В известной в свое время блатной песенке «С Одесского кичмана», которую любил товарищ Сталин, один из бежавших арестантов был «герой гражданской, махновец партизанский». Сидели такие люди и на гомельской «киче». Вот герой наброска «За решеткой». Он — эхо гражданской войны: «Ему двадцать три года. За последние пять лет его видели сильным, для врага страшным равнины Польши и плодородные поля Украины, камарилья Врангеля…
Они оставили следы на его молодом теле в виде тянувшихся рубцов на месте глубоких ран, полученных им там. На вершинах хребтов Туркестана его лошадью был раздавлен басмач, назойливый, как муха, и вредный, как амбарная крыса, враг трудового сарта». По ночам бывший командир или красноармеец бредит боями. Очевидно, речь идет о красном коннике из 11-й кавалерийской дивизии имени начдива тов. Морозова. Она прибыла Гомель для борьбы с бандитизмом и повстанчеством в сельской местности.
Но, как говорят архивные сводки Гомельского ГПУ, некоторые красные кавалеристы также были заражены «партизанщиной» и сами иногда творили беззаконие. В 1922 году 11-я кавдивизия убыла в Туркестан для борьбы с повстанцами. Неужели прямо оттуда вернули в Гомельский исправдом ее бывшего бойца? Видимо, натворил что то серьезное.
Кстати, 11-я кавалерийская дивизия была первым соединением, получившим почетное наименование «Гомельская».
Соблазнение на гомельском сквере
А вот портрет более типичного завсегдатая исправдома. «Хулиган». Гомельчанина Ваню камера встречала как старого знакомого. У него статья 176 УК — «хулиганка». Уголовный кодекс РСФСР 1922 года так формулировал ее: «176. Хулиганство, т.-е. озорные, бесцельные, сопряженные с явным проявлением неуважения к отдельным гражданам или обществу в целом действия, карается принудительными работами или лишением свободы на срок до одного года»
«Бакланка» — не очень котируемая среди арестантов статья. Но «озорник» Ваня красочно расписал все обстоятельства, вновь приведшие его в узилище: «Весна, знаете. Щепка и та не лежит на месте. Денек выдался веселенький, друзей дай боже… Свернули мы в пивнушку. А тут одному, когда мы после дюжины пива (!) распивали второй “глек” очищенной, сказать: “Опять в кичу завернуть вздумал? Нахватался…” Ну как же. Оскорбление. Публики столько. А я это, значит, как будто не такой порядочный, что сам не знаю, когда мне в Исправдом отправиться? Думаю: “Погоди же, голубчик, я не какой-нибудь неплательщик государственных требований, оскорблять меня ты так не можешь”. Всегда аккуратно, не ожидая никаких повесток, на отсидку с меня причитающуюся, ухожу. Во всякий момент любой порядочный человек может получить подтверждение о моей благонадежности в отделении милиции, с которой по роду моего долга перед обществом я тесно связан». Далее Ваня живописует, как подошел к обидчику как «честный и благородный человек» да и звезданул его по уху. Тот поднял крик — так «на еще разик». Поле этого жертва еще ниже упала в глазах дебошира: «Фу ты не выдержанный какой, ну я и ушел, потому как стыдно мне за него стало…»
Потом «гомельский озорной гуляка» Ваня посбивал столбики ограждения, что в тот день почему-то лезли на тротуар. И оказался на городском сквере — «полюбоваться природой». Нынешний сквер Громыко в то время был местом сбора гомельских жриц продажной любви. Проститутки тут же взяли Ивана Ермолаевича в оборот: «Да это и выхваляется, что у них дескать, снизу до верху прочность и серединка прелестью наполнена. Дескать, лучше отвела бы я тебя, чем твоя Глаша…» Но концовка была другой. «Проснулся я в отделении милиции и вместо соблазнительной бабы передо мной милиционер стоял и меня, единолюбца, к допросу торопил», — сокрушается рассказчик.
В общем, почти как у Высоцкого: «Потом в скверУ, где детские грибочки, потом не помню — дошел до точки».
Характерно, что в то время этот Иван Ермолаевич за все свои неоднократные художества отделывался административными арестами. Но вот в наше время Ваня, как злостный хулиган, скорее всего, получил бы конкретный срок.
УК 1922 года и по многим более серьезным статьям предусматривал достаточно мягкое наказание. Например, за умышленное убийство в состоянии сильного душевного волнения или убийство преступника, застигнутого на месте преступления, давали не более 3 лет. За лишение жизни при превышение мер самообороны или по неосторожности — до одного года.
Простая кража у частного лица каралась 6-ю месяцами тюрьмы или полугодом общественных работ. За квалифицированную кражу, в том числе и совершенную группой, в тюрьме проводили не более года.
Современный же УК РБ предусматривает за убийство в состоянии аффекта наказание до 5 лет ограничения свободы или до 4 лет лишения свободы. За кражу в составе группы сейчас можно вообще получить до 12 лет.
Мокрушники
При этом, «мокрые дела» в Гомеле 20-х годов не были редкостью. Наиболее жестоких бандитов и убийц приговаривали и к «высшей мере социальной защиты». В газете описана сцены прощания смертников во дворе гомельской тюрьмы с родными. Уголовный Гендлин, осужденный к «вышке», на предсмертном свидании с сестрой раскаивается и просит её не идти по его пути. А вот убийцы сельского корреспондента Лебедева Ульян Самсонов и Никита Маршин ни о чем не жалеют. «Голос заключенного» описывает это так: «Самсонов, взяв в руки своего четырехлетнего сына, глубоко посмотрел ему в глаза и крикнул: “Отомсти, сын мой, советским палачам. На свободе останутся в живых “наши”, которые помогут тебе в этом”. Маршин, кончая свидание с женой, сказал: “Детей ко мне не приводи, в приют не отдавай, пусть нищенствуют”. Только в этих последних свиданиях и завещаниях познаешь человека-смертника».
Крестьянин Марцев давно хотел уйти из банды. Сначала атаман Гришин пригрозил убить его, как собаку. А потом вдруг сменил гнев на милость — сдавай, дескать, карабин и проваливай. Тогда Марцев понял — атаман решил с ним расправиться. Попросив разрешения последний раз выстрелить из своего оружия, раскаивающийся бандит передернул затвор и выстрелом в грудь уложил своего атамана. После чего и сам упал рядом без сил. Придя в себя, вернулся в свою хату. Тело застреленного атамана и карабин нашел деревенский пастух. А ночью Гришин явился во сне к своему убийце. И с безумными глазами стал его душить. За ночь Марцев поседел. А наутро, не сказав жене не слова, пошел сдаваться в Гомель. Но каждый раз, когда он засыпал в камере исправдома, атаман приходил к нему и снова стискивал холодными железными пальцами горло.
Впрочем, убийства корреспондента Лебедева или атамана Гришина было делами политическими. Большинство же заключенных, в том числе и «мокрушники», во 2-й половине 20-х годов сидели по чисто уголовным статьям.
В Гомельском исправдоме одну из камер называли «просвещенной». Там собрался весь цвет тюремной интеллигенции, которая помогала остальным арестантами писать разные жалобы и заявления. Один раз туда обратился крестьянин Андрей, ожидавший приговора за убийство. Он и поведал свою историю. В 15 лет Андрейка остался сиротой, и его приютил мужик из их деревни по имени Корней.
Много лет он работал у Корнея за кров и еду. У мужика была дочь Арина, но парубок все эти годы даже не осмеливался заговорить с ней. Но однажды на работе он сильно разбил себе ногу, полилась кровь. Арина метнулась в хату, вынесла платок и перевязала рану. Да еще и приласкала Андрея. С этого момента между молодыми людьми разгорелась любовь. Андрей рассказывал: «Мила мне стала Арина, полюбил я ее крепко. На утро Корней, запрягая коня, сказал мне: “Работай, Андрюша. Подрастет Арина — замуж за тебя отдам».
Однако вскоре в деревню пришел тиф. Корней был очень крепкий мужик, но говорят, эта зараза как раз таких и косит. Корней слег и умер. Его жена Ганна погоревала с месяц и привела примака Федора с соседнего хутора. В крестьянском хозяйстве без мужика нельзя. Федор прибрал к своим рукам все хозяйство, и с самого начала сильно взъелся на Андрея. Постоянно был им недоволен. Иначе стала вести себя и Арина, говорила односложно, как-будто слов не хватало. В один из дней Федор приехал с компанией друзей с хутора, в хате устроили гулянку. Андрей, как обычно, работал — молотил хлеб на гумне. Только после пирушки один из парней подошел к Андрею.
— А ты не знаешь, чего они приехали? — сказал он. — Арину сватали за Никиту, что с хутора.
“Прибежал домой, схватил Арину за руку, вывел во двор. “Правда, что ты за Никиту идешь?” “Правда. А что?” Загорелась душа, сердце крепко забилось. Сам не помню, как схватил я топор и ударил Арину в висок”.
На недоуменный вопрос, почему он убил Арину, Андрей отвечал:
— Только она и виновата. Я не виню Ганну и Федора. Он был чужой мне человек. А Арина была ведь моей, родной. Я не мел ведь ни отца, ни матери, ни богатства. Все богатство мое было в Арине… Она сама в себе задушила эту Арину, богатство мое в навоз бросила. А убил я ее не затем, чтобы наказать. А чтобы выкинуть из души память об этой Арине. Что мне жизнь без нее? Мне все равно теперь, где жить — в тюрьме или на воле. Ведь все равно свет для меня тюрьмой стал…»
…..
Впрочем, большинство из заключенных того времени были осуждены за имущественные преступления. Конечно, на кражи и грабежи они пошли не от хорошей жизни. И теперь, раскаиваясь и «перековываясь», гомельские арестанты писали на страницы «Голоса заключенного» стихи, которые могли бы стать и хитами шансона:
И вот я здесь, моя обитель.
Сижу под стражей, здесь мой дом.
Годочков пять, мой обвинитель, пробыть я должен под замком…
За что сижу? Кафтаном старым
С соседских плеч прельстился я.
Лаптишек жалких две-три пары,
И вот добыча вся моя.
И вот за этот за целковый
Отдал своих пять лучших лет.
Свободу, совесть, ум здоровый
Смешал я с грязью, свел на нет.
На страницах гомельского тюремного издания также давались консультации для заключенных по различным правовым вопросам. К 30-м годам, по мере бюрократизации советского государства, смелые социальные эксперименты по столь свободному перевоспитанию осужденных были свернуты.
Автор: Юрий Глушаков, gomel.today